Царство полумрака. В углу стоит электрическая зернодробилка, а этого зерна посреди склада целая гора. Я взял в ладонь – колосья пшеницы, ячменя, горох – всё ясно: кормосмесь. Мальчишки смотрят, что с зернодробилки снять.
- Э, кончайте, парни – что хрюшки будут жрать?
Опять облом! Вернулись в Цитадель, а нас там уже ждут – прапор с повязкой на руке и кобурою на боку, боец с автоматом.
- Вы что тут прячете, паршивцы? А ну-ка, руки в гору и шагом марш вперёд.
Идём. О, Господи! Неуловимые команчи в плену - теперь начнутся разбирательства. Впрочем, что нам можно предъявить? Поличных доказательств нет. За «колючку» забрались? Так свалка – территория не охраняемая. Если в ментовку не сдадут, то отбрехаемся. Фамилии наврём и адреса – зачем родителей грузить, ведь это наши личные дела.
Допрашивал дежурный капитан:
- Фамилии? Откуда? Где живёте? Увельские? А здесь, что шляетесь? А ну-ка, Федорчук, им тряпки в зубы, воду в ведре, и коридор чтоб чистотой блистал.
До вечера мы мыли штаб. Когда уже стемнело, нас прапор Федорчук, посадив в дежурный «бобик», отвёз на КПП.
- Вон там ваша Увелка, - махнул на дорогу, теряющуюся за границей света фонаря. – Топайте, а после дождичка снова приходите, грязь с пола отмывать.
Я попросил:
- Ну, что вам стоит – довезете. Мы ночью можем заблудиться.
Прапор:
- Могу пинка для ускорения дать.

13

Дошли, конечно, но какими муками – голодные, продрогшие, усталые. Поклялись отомстить. Да только дальше клятвы дело не пошло – не могу ребят в набег уговорить.
- Есть план, Антоха? Говори. Что толку ноги бить – в такую даль шататься? А Цитадель – ловушка для лохов. Или тебе понравилось у летунов поломойкою работать?
Потом Гошка предложил:
- Давайте хоть зерна потырим.
Три раза съездили удачно. Причём на четверых у нас всего лишь три велосипеда. Я Гошку на рамку посажу, на багажник полмешка ворованных кормов и кручу. Балуевский мешок Пашка везёт.
Отец:
- Откуда корм?
Я соврал:
- У элеватора на свалке нагребли.
Отец в ладонь взял, посмотрел:
- Да, такое и не жалко выкинуть.
Но курам только подавай.
Четвёртый наш набег был неудачным. Сначала, как обычно – доску отодвинули, залезли, нагребли, навьючились и в путь. Навстречу на телеге, запряжённую лошадкой, два бойца везут в свинарник свеженакошенной травы.
- Стоять, орлы! Что везём? Ага, воришки. Попались, сволочи!
Мешки наши отняли и велосипеды тоже на телегу покидали. Поехали. Следом мы бредём:
- Отдайте, парни, не борзейте – нам дома попадёт.
А они:
- Ну, может, отдадим – надо поработать. 
Заставили возить тачкою навоз – свинячий, вонючий. Блин! У меня после этого (одежду постирал, обувь помыл) несколько дней руки пахли. Садимся обедать, а сестра:
- Чем воняет?

Подъехали. Я прямиком, не прыгая с седла, рулю в ворота. Потом калитку завалил, свой велик за Васин, тут же во дворе стоявший, задвинул – чтоб если вдруг чего, не мой схватили. Бегом в огород, по тележке, приваленной к стене, на пологую крышу сарая взобрался, лёг и замер - жду продолжения событий. Прапор стучит в ворота, требует, чтобы открыли. Вася босой, расхристанный – ну, видно, что хмельной – выходит на крыльцо, прислушивается, к воротам не спешит. Конвойный наш к соседям, но и там завалены запоры – с Васей шутки плохи, когда он пьян. Потыкавшись туда-сюда, прапор вернулся к мотоциклу.
Вася отворил калитку:
- Служивый, слышь, ты не к жене моей приехал?
Прапор оглянулся:
- И к ней, и к вам. Тут паренёк в ворота въехал. Ваш сын? Есть разговор о нём.
У Печоркиных не было детей.
- К Варваре? Заходи – она уж стол накрыла, ждёт тебя.
Прапор, оставив мотоцикл, пошёл к воротам. Потом, будто узрев что-то во взгляде мужика, повернул назад:
- Нет, лучше в другой раз.
- Стой, сволочь, гад, прелюбодей! – Вася вдогонку. – Сейчас я посчитаюся с тобою!
Прапор мотоцикл с толкача завёл, прыгнул в седло, дал по газам и голову пригнул. И вовремя – огромная колода, на которой колют дрова, над нею пролетела. Вася во хмелю и не такие откалывать мог номера.

14

Наверное, неделю с тревогой ждали развития событий, но прапора всё нет – мы осмелели.
- Вот сволочи, хотели наши велики себе забрать.
- А прапор, тот ещё козёл - проклятый шантажист. Жаль Вася не убил его колодой.
- Нет, надо отомстить – нельзя им с рук спускать.
- Что мыслишь, предлагай – обсудим.
Пашка предложил:
- Давайте угоним у них лошадь.
Два дня лежали, хоронясь, у свинофермы - на третий повезло. У привязи оставив запряженного конька, солдаты подались на чьё-то поле – картошку воровать. Прапора-то не было.
- И никого нет, на ферме пусто, - докладывал Пашка, воротясь из разведки.
- Ну, что? – мы переглянулись. - Вперёд?
Отвязали лошадь – она безропотно, повинуясь вожжам, потянула за собой телегу.
Гошка:
- А может, поросёночка прихватим? Потом зажарим.
Я с видом знатока на облучок уселся:
- Мало шума? Погонь и перестрелок не хватает? Ну, покричи – сейчас сбегутся.
Въехали в лес.
- Куда ты правишь?
- Ну, не в Увелку же.
Лесной дорогой добрались до Половинки.
- Что дальше?
- Видите коней? Сейчас лошадку туда направим, телегу бросим здесь.
Распрягли ворованную лошадь, отпустили в поле к коням колхозным – те заржали.
- Сейчас отлупят!
- Не догонят – стреножены они.
Но гривастые и не хотели драться – обнюхались и снова мордами в траву. А тот, что с поросячьей фермы, давай скакать по полю - и взбрыкивал, и на дыбы вставал, и ржал, и ржал, и ржал….

Немытых увезли, приехали сапёры, миноискателем обшарили всё побережье. А штатские на пляже ржали и шутками служивых доставали.
С той поры могильный холм на южном побережье стал появляться часто - понравилась затея: народу только дай. Хотели, видимо, солдат от мостиков отвадить, но те приняли меры. Перед купанием пляж тщательно осматривался – всё подозрительное проверялось, убиралось. А штатских гнали прочь.

16

- Им надо пляж совсем испортить, - Гошка предложил.
Его затея была проста, хотя трудновыполнима. Он хотел общественное стадо перегнать с северного побережья на южное.
- Они там пору часиков потопчутся, и всё – кранты песку: загадят так, что мало не покажется.
Ему возразили:
- Но ведь и нам тогда там не купаться.
Гошка мрачно:
- Мне надо Паше отомстить.
Пашей звали общественного пастуха. И это та ещё была история. Он как-то Гошку пригласил подпаском – мальчишка за неделю так ухромался, что слёг. Когда поправился, притопал к пастуху:
- Пасти больше не буду. Дай мне расчёт за ту неделю.
Паша:
- Расчёт по осени.
- Ну, дай свои – мои потом себе возьмёшь.
- А если брошу я пасти, думаешь, мне что-нибудь дадут? Догонят да поддадут – по шее. Иди, паси или прощай – дезертирам заработная плата не положена.
Гошка затаил обиду.
Была и у меня причина не любить пастуха. У него была шотландская овчарка по кличке Белый. Она разумно пасла коров, набегавшись за день, без привязи лежала во дворе иль у ворот и никого не трогала. Зимой сидела на цепи и, видимо, поэтому зверела.
Толкались как-то с горки снеговой, и Моряк меж нас крутился – лаял, за полу хватал и стаскивал вниз ребят, вместе со мной защищая вершину. Не та собачка, что в лесу была, другая, старше – много лет у нас жила. Вдруг подлетает Белый и на Моряка. Они сцепились, но силы явно не равны. Мальчишки побежали за Пашей-пастухом, я кинулся на помощь – схватил за хвост овчарку, потащил, чтобы мой пёсик убежал. Белый на меня – порвал шубейку, прокусил через варежку ладонь, и всё пытался в лицо вцепиться. И вцепился, если бы не Моряк – он не убежал, а бросился меня спасать.
Когда я принёс его на руках, он был ещё живой. Отец перевязал ему разорванное горло, оставил в доме. К утру песик околел.
- Дай мне ружьё, - сказал отцу.
- Собака не причём.
Отец взял мою порванную шубку, к Паше домой пошёл.
- Что будем делать, сосед?
- А я причём? Собака, сука, сорвалась с цепи - с неё весь спрос.
- Значит, платить, иль зашивать не собираешься? А ну-ка подойди – скажу на ухо кое-что.
Отец шептаться с ним не собирался, а двинул в скулу. Паша вперёд спиною двор пересёк, упал у будки – Белый ему рыло облизал. С тех пор соседи не здороваются.
Зиму всю Паша грозил:
– В милицию пойду, собакой затравлю….
Весной приплёлся:
- Егор Кузьмич, что в стадо будешь отправлять? Мне надо записать.
А я за Моряка не прочь с ним поквитаться – ведь Белый околел.

На мысль натолкнул манекен из магазина – отслуживший свой срок и никому не нужный, стоял в углу двора Увельского сельпо. Мы его выменяли за пачку сигарет у грузчика тамошнего. Укутали в мешок и притащили в лес. На свалке самолётной подыскали одеяние – пилотку, гимнастёрку, бриджи, сапоги. Готов солдатик. Мы его назвали «Бровкин».
В те времена на полпути к озеру Горькому стоял маяк. Ну, может, не маяк. Кто-то говорил, что это геодезический знак на самой высокой точке окрестности, кто – каланча  пожарная для лесников. Короче, стояло странное сооружение в виде Эйфелевой башни, ну, может быть, чуток пониже. Там была лестница внутри, чтобы наверх забираться. И не одна, а каждому звену (иль этажу?) своя. Наверху площадка, в её центре – столик. Нет, ещё выше был шпиль, но туда уж точно никто и никогда не забирался. А до площадки добирались, кто не боялся высоты.
С годами это дровяное сооружение пришло в ветхость. Чтобы отбить у смельчаков охоту голову сломать, лестницы убрали. Однажды, поспорив,  с Пашкой наперегонки мы забрались по бревнам внешнего периметра до смотровой площадки. Причём Ястребиный Коготь отстал, а ведь он гимнаст. Но чтобы я не хвастался победой, признался – не сил ему недоставало, а храбрости. Он лез потому, что впереди взбирался я. А с брёвен сыпалась труха, и втихаря они постанывали под нами.
На эту каланчу надо было Бровкина поднять. Привязали его к Пашкиной спине, и он полез наверх. Я следом, для страховки. Впрочем, на одно бревно мы опасались вместе залезать - карабкались по перекрещивающимся звеньям. Тяжело. Пашка весь пунцовый – пыхтит и лезет, отдохнёт и дальше. Пока мне легче. Но мне предстоит самый опасный трюк – на шпиль взобраться.
Вот мы на площадке. Мальчишки внизу, как букарашки. Посёлок виден весь из края в край и все леса до горизонта. Как там у поэта? «Стою на вершине, Кавказ подо мной….
Пашка сипит:
- Хватит трепаться – отвяжи.
Я снял с его спины солдата Бровкина.
- Не трусишь?
- Есть варианты? Может быть, на столик встанешь ты, я тебе на плечи….
Пашка головою покачал. Я плюнул на ладони и полез на шпиль – там стропила с мою руку толщиной. Ну, может быть, чуть-чуть потолще…. И все с гнильцой. Сейчас подломится какая – и всё, кранты. Парить буду, как птица в небесах. Как там в песне про Орлёнка:
- Не хочется думать о смерти, ребята, в пятнадцать мальчишеских лет….
Пашка философски:
- Дурак ты, а не орлёнок.
Всё! Я на шпиле. Выше только облака. Сюда, как мне известно, ещё никто и никогда не забирался. Спущусь на землю – будет слава, убьюсь – признают дураком. Верёвку из-за пазухи достал и Пашке кончик вниз спустил. Он Бровкину его на шею намотал. Понятен стал коварный план? Я вверх тяну, Пашка снизу помогает - на стол взобрался. Всё – Бровкин в петле висит, качаясь. Второй конец я закрепил, спустился на площадку.
Пашка подмигнул:
- Небось, ручоночки трясутся?
- Нормалёк. А эти гаврики внизу, смотри-ка, загорают. 
Пашка предложил:
- Давай помочимся на них – соврём, что Божья благодать.
Снизу донеслось:
- Эй, вы чё там, прохудились?
И мы спустились.

- Огненным столбом носился. Его б догнать, сбить с ног, землёю забросать. Да где там – не смогли. Сам упал. Когда в больницу повезли, ещё дышал, а там скончался.
Ночью приснился сон. Иду я по Петровке – пусто, тихо и потому тревожно. Вдруг из-за угла Человек Огня (весь из огня – руки, ноги, голова) орёт:
- Ага, попался!
Я через улицу стремглав, на лавочку запрыгнул, махнул через плетень. Он следом, и за ним занялся пламенем плетень. Подумал, этак он село спалит, и припустил до озера. По мостику промчался, на котором бабушка половики стирает, и в воду сиганул.
Утром отец:
- Горазд же ты пинаться. Что сон дурной?
- Ещё какой! – и рассказал.
Погода скуксилась – утреннее небо из края в край забито дождевыми облаками.
- Ой, как не вовремя, - заохал дед, но сел на Тарпоган (мотовелосипед) указывать дорогу.
Приехали. Пока отец лодку надувал и сети ставил, я выкосил кружок, дед нарубил жердей – из свежих и пахучих трав мы сделали шалаш. Егор Иванович развёл костёр, поставил рогатульки, повесил котелок, шурпу (похлёбка из картошки с салом) варить. Мы взялись за литовки. Косить траву отец меня учил давно. Я когда ещё маленьким был, в руках литовку удержать не в силах, ходил по ряду за отцом – смотрел, как косит он. Мне чудились картины битвы: отец – былинный богатырь, литовка – меч, а травы – полчища монголов. Отец переиначил всё по своему – расхвастал мужикам:
- За мною ходит по пятам, силёнок нет, но голова работает – всю технику отцову перенял. Теперь попробуй, угонись за ним.
И сейчас мы шли с ним шаг в шаг – только что литовка у меня в руках поменьше и ряд получается поуже. Не заметили, как полдень подоспел, и кашевар зовёт к обеду.
Поев, отец прилёг:
- Хорошо косить – не жарко.
Дед:
- Да кабы дож-то не пошёл.
И накликал. Пошёл – мелкий, нудный, частый. Шуршит в листве, шуршит в траве, будто змея к лягушке подбирается.
- Грибной, - отец залез в шалаш. – Сынок, айда-ка прикемарим пару часиков - глядишь, пройдёт.
Но не прошёл. Затушил костёр. Испортил настроение деду.
- Надо сворачиваться.
Отец, поспавший два часа, поднялся бодрым:
- Косить-то хорошо.
- Ага, испортите покос. А друг зарядит на неделю?
И батя сдался:
- Ну ладно, мокрым в шалаше ночёвка – тоже не курорт. Езжай, Егор Иваныч – сети сниму, и мы тебя догоним. А ты, сын, залезай в шалаш – успеешь по дороге взмокнуть.
Вдыхая ароматы скошенной травы, прислушиваясь к шёпоту дождя, я думал – как здорово, однако, жить в лесу. Нет ни страха, ни сомнений – а почему? Да потому что рядом отец. А я-то убежать хотел из дома.
В дождь, говорят, хорошо спится. И не заметил, как уснул. Но, кажется, лишь на мгновение, потому что слышу вдруг шаги - нет, не шаги, а ритмичные потрескивание, попшикивание приближаются. Ещё не вижу, но знаю – сюда идёт Человек Огня. О, Господи! Что предпринять? Сорваться и бежать иль затаиться в ворохе травы. Может, закричать – отец не далеко, услышит.
Голос отца:
- Сын, спишь? Вставай – поехали.
Так спал я или нет? И этот Огненный Мужик – он что, всю жизнь будет меня преследовать?

- Боишься?
Это я-то? Покоритель шпиля маяка?
В отце, наверное, пацанство разбудилось – по выщерблинам кирпича полез к дыре в решётке окна. Я, понятно, следом. Протиснулись вовнутрь. Оказались на внутреннем балконе.
- Это клирос, - пояснил отец. – Здесь хор церковный пел во время службы.
Прошли на винтовую лестницу, ведущую на колокольню. Она крута, загажена помётом, и в пустые окна вылетают голуби. Поднялись до звонарни. Здесь колокола нет, а вот обзор на много километров.
- Вон там, - пояснял отец, - за каштакскими лесами большое озеро Бутаж. Вон справа от Межевого Мышайкуль – тоже ничего. Вон Татарское – в войну там соль варили.
Глади указанных озёр, сливаясь с горизонтом, размывали дымкою его.
Я повернулся на восток:
- А там одни леса.
- Леса сплошные до самого большого океана.
- Мне кажется, я его вижу.
- Да ты, брат, Острый Глаз. Когда-то здесь на колокольне в зарок мешок оставил.
- Клад зарыл?
- Считай, отрыл – слово себе дал, не брать чужого. И сдержал.
Помолчал, раздумывая, вспоминая.
- Говорят, поп здесь клад закопал: церковь-то богатая была – золотые оклады икон, серебряная утварь. Когда его турнули из села, уехал налегке. Значит, церковное всё здесь осталось.
- Давай поищем.
Отец чуть перегнулся из окна:
- Видишь поповский дом?
- Я знаю. Потом в нём была школа. Сашка в ней учился и брал меня с собой в саду его дождаться.
- Вот говорят, между церковью и школой прорыт подземный ход. Если он есть, то клад, наверное, там.
Я загорелся:
- Ну, давай отыщем.
Отец усмехнулся:
- Многие пытались.
- Нам повезёт.
- С наскока вряд ли. Давай подумаем, а как придумаем – вернёмся.
Ночью приснился сон. Маяк выше колокольни, да к тому же стоит (теперь уже стоял) на пригорке. С него, решил,  я точно угляжу далёкий берег океана. Забрался на площадку – не видать. Полез на шпиль, и как во сне бывает – сорвался. Лечу вниз головой, ударился о балку, перевернулся, потом ногами, снова головой…. Летел, кувыркаясь, как то бревно. Упал в объятия Огненного Человека….
Мы ночевали в сенях, тут электрического света нет. Отец пристроил на табурет керосиновую лампу и листал газеты времён его партийного здесь руководства – дедов архив. Я храпака давил, уткнувшись носом в стенку. Отец поднялся, костяничного кваску попить. Я бац по табурету и рыбкой вниз. Лампа разбилась, полыхнул огонь. Ладно, отец меня вовремя схватил – а то б обжёгся. Пол в сенях земляной – так что, без последствий. Вот лампа….
Утром батяня сгонял в магазин, купил провод, лампочку, патрон и выключатель. Провёл дедам свет в сени.
- Живите в радости!
И мы уехали.

И мужики хором приуныли. На следующий день Нуждасик пришёл один.
Я с новым предложением:
- Не хочешь с мохом связываться, давай ловить пиявок и сдавать в аптеку.
- Мы будем бармалеями, а айболиты пусть трясутся. Нам нужна лодка, Толян. Смотри.
Он развернул белую тряпку, запачканную тушью. Приглядевшись, с трудом различил череп с перекрещивающимися костями. Да, не Пашкиной руки творение.
А Вовка воодушевлённо продолжал:
- Мы поднимем «Весёлый Роджер» на мачту и захватим всё болото. Нужна лодка.
Я ещё не видел ни пользы, ни резона в его затее, но друг мой так горел идеей, что не заразиться было трудно.
- Ну, давай поищем брошенную.
В поисках ничейной лодки  обшарили весь берег от лимана до канала. Безрезультатно. Отчаявшись, мой праведный приятель предложил:
- Собьём замок – угоним чью-нибудь.
- Ни за что. Люди строили, а ты – «угоним»….
Вовка помрачнел:
- И что, кранты?
- Искать надо, искать – должны быть брошенные лодки. Зимой, когда по болоту носишься, их столько в камышах….
И мы нашли. За каналом, в чапаевских владениях. На берегу заливчик был средь камышей, а дальше проход на Большой плёс. Она здесь в одиночестве стояла, отличная посудина – вместительная и сухая. Видно, что не брошенная, но без прикола.
Немного поборовшись с совестью, задавив её аргументом, что чапаевские нам враги: когда-то нож отняли, обидели и осрамили в глазах девчонок – решился:
- Наша будет.
И Вовка, эти же решив проблемы, согласился.
Шеста в лодке не было. Нужен был шест.
Вовка:
- Домой сгоняем.
- Вернёмся только завтра, а завтра её здесь может и не быть.
- Пойдем, поищем.
Пошли искать. В лесу можно было срубить сосёнку иль берёзку, обтесать – но чем?
Притопали к садовому кооперативу, известному набегами команчей. Подкрались, осмотрелись. Не раз уж ты страдал от нас, так потерпи ещё, браток. Вовка узрел скворечник на шесте – его и взяли. Птичий домик был пуст: середина августа – птенцы все на крыле.
Вернулись к берегу, спустили лодку на воду, вошли в проход через камыш. Вот теперь мы точно джентльмены удачи – если не повезёт, и вдруг сейчас столкнёмся с другой лодкой, то нам не убежать, не унырнуть и не уплыть. Придётся сдаться на милость победителя. А с разбойниками в открытом море разговор прост – петлю на шею и на рею.
Бог милостив – осилили проход, идём по Большому плёсу. Здесь тоже можно встретить рыбаков или любителей кувшинок. Но чисто. Плёс глубок – нашим шестом здесь не оттолкнёшься. Я сел на лавочку (по-пиратски – баночку) и стал грести шестом, ну, как байдарочник веслом.
Нуждасик  восторгается кувшинками:
- Смотри, какая прелесть! Белые лилии! А вон жёлтенькие! Надо их домой нарвать.
- На, рви, – я место уступил ему с веслом.
Вовка гребёт, пыхтит, ругается - кувшинки стеблями за шест цепляются и не дают грести. Наконец, проход с плёса на наше побережье. Я снова на корме с шестом, а в камышах запутались и остаются наши страхи. Когда вышли на прибрежную чистину и к дому взяли курс, разговорились даже, а то всё шёпотом шептались.
- И как ты мнишь себе жизнь флибустьерскую?
- Сети будем отнимать у рыбаков, морды.

Всё разгадали, отослали, ждали фотоаппарат. Но вмешался случай.
Может от охотничьего костра или случайно брошенного окурка прибрежная трава у канала загорелась. Огонь перекинулся на заросли рогоз. Сильный западный ветер языки пламени до небес поднял и погнал в сторону посёлка.   
Мы были в школе, а народ собрался за околицей. Судачат, чёрт с ним, болотом – нехай всё сгорит, но пламя надо не пустить к сеновалам и в посёлок. Вооружились лопатами, вызвали пожарных. Трактор подогнали – на пути огня, вдоль берега межу вспахали. Добро своё спасли и отстояли. А «Пенитель Моря» сгорел, так и не достигнув берегов Северного океана.
«Весёлый Роджер» зимой ешё висел, цепляясь одним уголком за столб. Мы под ним прошли с отцом на лыжную прогулку. А весной его не стало – должно быть, ветром унесло.
Нет флага, сожжён фрегат, распалось «береговое братство».

20   

Бабье лето вместе с теплом вернуло романтические настроения, неутолённую жажду открытий и приключений. А тут Гошка припёрся, рублём перед носом машет:
- Антоха, ты говорил, что поп сокровища под землю спрятал. Поехали в Петровку, клад искать?
В одну сторону рубля, пожалуй, хватит. А обратно?
Мама как раз сдобы напекла. Я пустился на хитрость:
- Вкусная! Вот бы бабе с дедом отвезти.
Мама встрепенулась:
- Как? Кто поедет? На чём?
- Я. В выходные. На автобусе.
Мама посмотрела на меня с сомнением:
- Может, Люсю послать?
Сестра переживала непоступление в институт – её сейчас лучше не трогать.
- А, ладно! – достала рубль.
И вот мы с Гашиком в автобусе. За окном желтеют под солнцем убранные поля. Леса серебрятся нахлынувшей паутиной. Никогда не видели? Это удивительное зрелище! Её и летом столько не бывает. А осенью, в тёплые деньки, пауки, будто сговорившись, садятся за свои станки и ткут, ткут, ткут  - пускают по ветру плоды своего труда. Всю землю покрывает тонкая, невесомая, блестящая на солнце нить.
Я Гошке:
- Пушкина помнишь: «будь одна из вас ткачиха, а другая повариха….» После разоблачения коварства превратилась ткачиха в паучиху….
Другу моему не до пустословия, сидит, хмурится, кривится: шибко клад понадобился – видать, припёрло.
Баба с дедом нам обрадовались. Егор Иванович за топор и в стайку. Лишил жизни петуха, а Дарья Логовна - перьев. И вот он уже в кастрюле кипящую ванну принимает. Перекусив, в ожидании более плотного угощения, вышли погулять.
- Пойдём к церкви, - приятель тянет.
- Так мы уже были там.
Проходили мимо, добираясь с автобусной остановки.
Гошке неймётся. Гошка носом чует закопанное богатство. Встал на полпути от церкви до поповского дома, потопал ногой, прислушался.
- Смотри, - говорю, - следы трактора, а вот машины. Если они не провалились, чего ты-то добиваешься?

Он кинул, я не поймал. Китайский фонарик прокатился по сфере свода и внизу пропал. Чёрт!
Гошка повис в окне колокольни и всё никак не мог решиться на прыжок.
- Ну, что ты?
- Блин, высоко.
- Не думай ни о чём. Прыгай!
- Нет, наверное, назад полезу.
- Там крысы.
- Я вылезу из церкви, найду фонарик и тебя спасу.
- А как же клад?
- Да чёрт с ним!
Ну, приехали! Раньше надо было являть благие мысли.
Но Гошка назад в окно уже не смог втянуться – висел, висел, потом, как закричит, и ухнул вниз.
- Ни чё не поломал?
- Да вроде нет.
Мы посидели, осмотрелись. Деревня уж объята сном, а мы, как гаврики, на крыше….
- Как слазить будем?
- Утра дождёмся – там решим.
Сидим, прижавшись, дрожим. Небо звёздное, огромное, яркое, вот оно – руку протяни. Метеориты падают, в нас целят, да не попадают. Им осенью – самый сезон. Хорошо, что бабье лето – тепло, а то бы начисто замёрзли.
Друг мой пригрелся и незаметно прикемарил. Во сне чуть сам вниз не сорвался и меня едва не сбросил. Приснилось, должно быть, что-то – может крысы догоняли, может черти - он ногой брыкнул, а там пустота. Вскрикнул, просыпаясь. В меня как вцепиться, да как рванёт - чуть не улетели вместе с верхотуры.
- Блин! Гошка, ты либо не спи, либо от меня отсядь.
А уже светало. Потом лучик первый брызнул. Бог мой! На кирпичах, опоясавших церковный купол, вдруг засверкали, заискрились, загорели золотом картинки -  Божественная тема! – Иисус идёт, за ним архангелы. Кирпичи старые, временем выщербленные, а краски на них будто вчера положены. Вот он клад! Вот оно богатство! Выломать, любителям продать…. За границу, например. Деньжищ отвалят – не снести.
Зачарованные, пошли любоваться фресками в обход купола. Чувствую, рискованное занятие – меня качает, мутит, слабость в ногах от бессонной ночи. А пропасть совсем рядом - шевельнётся какой кирпич не стойкий, и поминай, как звали Агаркова Толяна. Встретились с Гошкой – пошли обозревать в разные стороны – с ним то же самое творится.
- Надо поспать.
- Согласен.
Поднялись на самый купол (не думайте, что он крутой – весьма пологий), легли на солнцепеке (ну, допустим), пригрелись и заснули.
Просыпаемся - утро в разгаре. Под церковью, чтоб видно было нас, стоит милицейский бобик. От соседнего дома тащат мужики длинную лестницу – как раз до основания купола.
Милицейский лейтенант:
- Спускайтесь, а то залезу и наручники надену. Тогда спущу вас на верёвке.
- Сдаёмся, - кричит мильтону Гошка и мне. – Спускаемся. Если фрески увидят, шиш нам, а не клад.
В этот момент стукнулась лестница о край свода. Гошка первый и полез сдаваться. Посадили нас в УАЗик сзади и на ключ закрыли. Сами радостно докладывают:
- Двоих взяли.
По дороге мы узнали, они с рейдом в Петровке оказались – шпана местная так распоясалась, что на танцы драться с ружьями приходит.
- Где живёте? Как фамилии?
Мы не соврали.
- Здесь зачем?
- На спор с друзьями.
Не хотелось деда с бабкой выдавать. Нет, не правильно сказал. Не хотелось стариков к конфликту подключать. Уж лучше в Увелку за решёткой – зато бесплатно.
И приехали. И сидели в запёртой комнате, пока наши мамы за нами не пришли.
Отпустили нас, пообещав за следующий подобный трюк поставить на учёт в детской комнате милиции. На учёт нам не хотелось – уж больно близко оттуда колония маячит. Пообещали более не хулиганить.
Ну, вот, наверное, и все приключения того лета. Удалось, прямо скажем.
А сокровища, нами найденные, на прежнем месте – дожидаются своего часа. Если интересны кому религиозные (исторические?) фрески – с Гошкой посоветуюсь – и, может, продадим. Или подарим – как будете просить.

Если бы взор мой в сполохах огня мог прозреть тайну будущего и предвидеть все трагические переживания, которые оно мне готовило, то, быть может, держался я подальше от Займища. Но возможно также, что счастливый исход, который должен был увенчать болотные приключения, не смотря, ни на что, повлёк бы меня вперёд. Ибо любовь к сильным ощущениям была мне не чужда. Но не приходилось выбирать между двумя этими альтернативами, так как будущее не открывал мне огонь костра. Только много позднее, когда прошло уже немало лет, и я, сидя перед весело потрескивающим домашним очагом,  восстанавливал в своём воображении всю захватывающую картину своих приключений – вот тогда понял, что ни за какую другую жизнь не расстался бы до конца  с этими неизгладимыми, дорогими для меня воспоминаниями.

2

Помню, как сидя на носу лодки из сосновых досок, которой правил отец, я жадно впитывал в себя дикую красоту болота, с его, почти тропической растительностью и блестящей, как зеркало, гладью плёсов, по  которым мы скользили, подобно теням, под приглушённый плеск шеста. Моё сердце трепетало от радостного волнения, а восторженные глаза, готовые к ежеминутной встрече  с небывалыми чудесами, ловили всякое движение. Вон лысухи с плеском побежали в камыши.  Почти на каждом повороте прохода утки парами и в одиночку  взлетали с воды, громко хлопая крыльями. Один раз я подскочил, увидав рыжую кочку, вдруг нырнувшую от протянутой моей руки.
- Ондатра, - подсказал отец за моей спиной.
Плавное движение воды за бортом производило впечатление, которое легко могло ввести в обман неопытного человека. В ленном спокойствии чудилось что-то очень грозное, наводящее на размышления. Легко можно было допустить, что на некоторой глубине сплелись  чьи-то цепкие щупальца и терпеливо выжидали, пока найдётся такой безумный смельчак, который бросится в пучину, и которого они мигом потянут вниз, на самое дно.  С большим волнением вглядываясь в толщу воды, чувствовал, что эта спокойная стихия таит в себе гораздо больше опасностей, чем двадцать самых бурных горных потоков, на которых, кстати, до сих пор ни разу не был. В тот миг мною владело чувство - точно не через борт лодки, а с края бездонной пропасти заглядывал я в неё.
В воде скользили облака и исчезали. Но прежде, чем окончательно исчезнуть, превращались в мечты, сулили дальние дороги, океанские волны, крики розовых птиц над серебряным озером, топот антилопьих стад, спешащих к водопою, и пристальный взгляд затаившегося в траве хищного зверя.
У камышовой кромки плёса хрипло квакнула старая лягушка. Ей откликнулись также утробно и тяжело ещё две-три с разных сторон. В их мутных стонах слышались призыв и вопрос. Сейчас же им ответили десятки квакуш, среди них  были уже и молодые звонкие голоса. И затем округа разом охнула, завыла, застонала, зазвенела, захрипела и захрякала. Жирный, азартный лягушачий хор покрыл голоса птиц и шелест камышей… Лягушачий плёс.
Лодка медленно плыла, оставляя след. Вода от неё шевелилась, расходилась далеко мелкой волной. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зелёные  листья кувшинок. Отец иногда брал шест и загребал им, как веслом, потом снова клал его в лодку и выбирал сети. А я, свесившись через борт, стремился взором в волшебный  полумрак подводных зарослей. Причудливо фантастические, они были неподвижны, словно облака зелёного клубящегося дыма застыли в глубине.
Вода живёт напряжённой жизнью. Снуют водомерки, ошалело скачут водяные жучки. Между стеблями растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой чешуёй, в закатных лучах солнца, проплыл косяк жёлтых карасей. Бегая вороватыми глазами и пружинно взмахивая хвостом, мелькнул головастик. Мечутся мальки.

- Зачем мне врать-то?
- А зачем же волк хвост в щель просунул?
- Овец пугал. Метнуться они в дверку, сшибут и в поднавес. А там он – цап-царап…
- Какой хитрый!
- Хитрый, верно. Только на беду его Фёдор случился.
- А разве ж можно из шкуры выпрыгнуть? – допытывался я.
- Со страху, брат, всё можно.… Один, слышь, мужик с лодки упал, а пиявок страсть как боялся. Дак из воды выскочил, и как посуху.… Жарил, только пятки сверкали, до самого берега, и про лодку забыл….
Я верил и не верил, любуясь, смотрел на воду, как тиха она при закате солнца, как на изумрудной глади её играют золотистые отблески. В небе, между тем, шло тяжёлое, драматическое противостояние - натруженное солнце стремилось скрыться за горизонт, а тяжёлые, плотные, с фиолетовым отливом тучи, словно бы блокировали его у кромки земли, не пускали.
Начал я с того, что стоял июнь, неповторимая для мальчишек пора. Конечно, все месяцы хороши, но бывают лучше, бывают и похуже. Возьмём, сентябрь – плохой месяц: начало учебного года. А теперь, август – хороший месяц: до школы ещё есть время. Июль, нет сомнения, - просто отличный месяц: школа где-то за горизонтом. Июнь, тут уж всякому ясно, июнь – лучше всех: двери школы наглухо захлопнуты, и до сентября не меньше миллиона счастливейших минут. В июне-то и случились все мои приключения. Но не буду забегать вперёд.
Лишь только лодка коснулась носом берега, бумажным змеем, подхваченным вихрем ветра, я сорвался прочь. Провожая взглядом мою спину, отец, должно быть,  давил в себе желание сорваться с места и бежать рядом со мной вперегонки. Он был романтиком - я знал. Без моих рассказов он ведал, что делает с пацанвой ветер, куда увлекает её – во все потайные места, которые для него-то совсем и не были потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень, заглушая боль от печали. Печали, которая заставляла его быть взрослым – не спеша примкнуть лодку, собрать в мешок сети и важно шествовать домой.
Отец скучал без меня, я знал. Он говорил - бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на глаза навёртываются слёзы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя, как хотят. Они могут писать с моста на проходящие вагоны или стибрить шоколадку с витрины магазина. Им всё прощается, потому что они – пацаны. Они растут, как буйная трава в придорожной канаве, и не знают того, что будет завтра. А он знает, потому что взрослый и умеет думать.
Вон бежит его сын. На ходу бросает камень в заброшенный сарай, разбивает окно. Господи, как тут не вспомнить, что жизнь вертится по замкнутому кругу и топчется на месте лишь потому, что мудрости не хватает времени, а юности ума. Об этом думал мой отец, возвращаясь с рыбалки. Но вслух не сказал ничего - некому было, да и незачем. Он шёл с мешком за спиной, прислушиваясь к себе – не колыхнётся ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который потух, так и не разгоревшись.

3

Я убежал на закате, а вернулся домой заполночь. Темнота благоухала ароматом цветущих садов. Пахло так, словно за околицей раскинула свои тропические берега Великая Амазонка. Почему это, спрашивал я себя, перелезая забор, никто не догадывается, что дикие, неизведанные джунгли рядом – только чуть добавь фантазии.
Царило поистине какое-то промежуточное время между сном и явью, и мысли мои уподоблялись то косматой дворняге, оставшейся за забором, то шаловливой кошке, сладко дремлющей – я знаю – на моей подушке. Время ложиться спать, а я ещё медлил, тихонько брёл меж грядок от дневных приключений к ночным грёзам. Хотелось ещё многое рассказать, но некому.

Отец отпустил меня с колена, достал папиросу, прикурил.
- Нет, - сказал я.
- Да, - возразил отец. – Я был бы глупцом, если б не видел твоей мудрости. Она заложена в тебя природой и даётся без всяких усилий. 
- Это значит, - я ковырнул землю кедом. – Жить не думая – это счастье?
- Правильнее - жить без сомнений, в согласии с самим собой.
- Чудно, - хмыкнул я после долгой паузы. – Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем за всю предыдущую жизнь. Мне хочется, чтоб ты был счастлив, пап.
Я проклинал слёзы, выступившие на моих глазах.
- Со мной будет всё в порядке, сын.
- Я готов сказать и сделать всё, чтобы ты был счастлив.
- Толя, Толя, - отец затянулся папиросой и смотрел, как тает в воздухе её дым. – Скажи мне, что я буду жить в твоей памяти после своей смерти и до твоей - это меня вполне устроит.
Его голос, подумал я, он такого же цвета, как его волосы.
- Пап, послушай! Ты будешь жить вечно. Я обещаю тебе, что буду хорошо учиться, поступлю в институт и напишу о тебе книгу. О тебе узнают и будут знать люди спустя много-много лет - то, что ты пережил, очень интересно и поучительно.
- Что ещё?
- Я люблю тебя.
Он обнял меня и похлопал ладонью по плечу:
- После таких слов, никаких книг не надо.
Час был поздний, ночь на исходе, сказано достаточно, мы чувствовали, что теперь уж точно надо идти спать.

4

На рассвете по каменным небесам прокатилась, рассыпая  снопы искр, колесница Громовержца. После грозы дождь ещё долго мягко падал на рубероидную крышу, журчал в водосточной трубе, говорил капелью на диковинных языках под окном чердака, за которым я смотрел розовые сновидения, выбираясь из одного, примеряя другое, и убеждаясь, что все они скроены из одной и той же ветхой ткани.
Случаются поздним утром такие часы, когда воздух делается как-то чище и светлее, небо ярче, и солнце светит по-праздничному. Ночные тучи уползают, как серые старые змеи, куда-то далеко, и на душе весело, радостно. Тогда птичий гомон звучит звонче и гармоничнее, и золотые пылинки в дружески тёплом луче солнца, протянулись от дыры в крыше до глиняного пола чердака. В этот час я проснулся на своём ложе из резиновой лодки, устеленной старыми тулупами и таким же одеялом. Лодка эта была когда-то камерой колеса огромной машины, наверное, БЕЛАЗа, но умелые руки отца стянули её ремнями в овал и в центр поместили доску, как днище.  Её легко можно было, спустив воздух, уложить в мешок и возить на мотоцикле даже без тележки.

Нуждин кивнул:
- Вот-вот, другими словами - ты рождён для Средневековья.
- Да, - согласился Пашка. – Как печально, что те времена давно миновали.
- Ничуть не бывало, - возразил я. – Страна такая есть, хватит в ней и брани и колдовства, только лежит она за пределами твоего куцего воображения. Хочешь, покажу? Я знаю такие места, где для настоящих парней всегда найдётся масса приключений.
Ребята переглянулись. Ах, если бы всё это не было выдумкой! Если бы им удалось попасть в такое место, где правит волшебство, и где юноша может показать себя настоящим мужчиной.
А я раззадоривал:
- Мне бы сейчас лодку.… Хотите со мной?
А если представить,… если хоть на минуту представить, что это правда.
- Не верю ни одному твоему слову, - заявил Гошка, - но как здорово врёшь!
- Но если бы это было правдой, ты хотел бы туда попасть?
- Да.
- Тогда поторапливайся! Сбегай домой, возьми у деда Калмыка ключ от лодки, и всё, о чём ты мечтаешь, я покажу тебе наяву.
И Гошка действительно побежал домой, хотя какой бег у хромого от рождения парня. Главное, он ни чем не рисковал, а упустить такую возможность прихватить меня на хвастовстве он не хотел. И ещё были в душе его сомнения - а вдруг я и, правда, бываю в другом мире, ведь откуда-то же беру сюжеты для бесконечных историй, которые рассказываю охотно по первой просьбе своих друзей. Одну из таких историй придумал и рассказал, пока его не было.
Гошка приковылял бледный и выглядел таким ослабевшим, как будто не ключ в кармане принёс, а саму лодку, да не волоком, а на плечах.
- Что случилось?
Он покачал головой:
- Ничего страшного. Всё уже позади. Пошли, ключ я взял.
Голос его всё ещё дрожал от пережитого физического или нервного напряжения, а когда мы шли берегом к лодочному приколу, он хромал сильнее обычного, просто припадал на сухую ногу.
- Ты с чего, Гошка, такой?
Он поднял на меня очень строгий взгляд:
- Смотри, Толька, если наврёшь….
Я посмотрел на него с некоторым сомнением.
- Надеюсь, мир, который я покажу, оправдает твои ожидания. Будь готов - он порой преподносит очень даже неожиданные сюрпризы. Там собрана вся нечисть на любой вкус – пираты, разбойники, колдуны и оборотни. Не говорю уже о водяных и русалках.
- Ха! Мне просто смешно! – воскликнул Пашка Сребродольский. – С твоими колдунами и пиратами управлюсь в два счёта. Ты лучше, какого дракона придумай… сочинитель наш.
Я покачал головой:
- Не хвастай раньше времени.
- Ну, если ты не врёшь, то увидишь, что я действительно рождён для славы. Что вся твоя хвалёная нечисть создана лишь для того, чтобы я мог прослыть их победителем. Да здравствует Великий Воин всех времён и народов Батыр-Паша!
Он запустил комком засохшей грязи в чайку - и, правда, чуть не попал.
- Посмотрим, - сказал я. – Не сомневаюсь, что тебе придётся в самое ближайшее время поубавить свой пыл. Нам придётся пересечь море Мрака. Оно просто кишит опасностями. Бородатые пираты, болотные драконы, гигантские змеи, водовороты – ловушки водяного… - всего не перечесть. Скоро всё увидим и проверим, так уж этот мир подходит для тебя, а ты ему.

- Помогите ради Бога! Я один в семье остался! Тону-у!
По-моему, это очень мало походило на победный клич кровожадных команчей, а для кандидата в Ильи Муромцы так вообще звучало постыдно. Однако команда его оценила - они заверещали в унисон, и мне трудно было понять – дурачатся они или напуганы всерьёз.
- Эй, вы, рыбьи жабры! Чего разорались? – попытался их урезонить. – Плывите к берегу да поторапливайтесь. Знаете, сколько крови одна пиявка высасывает в минуту? А, не дай Бог, водяного разбудите. Ну, русалки, те опасны лишь для щекотливых, а этот разбирать не будет, за ноги ухватит - и буль-буль…
Они, может быть, и последовали моему совету, если б не было вокруг камышей, а в воде водорослей. Не вняли они и тому, чтобы вести себя потише. Наоборот, стали брызгаться и орать, да так, что откуда-то с берега прилетел крик:
- Эй, что у вас там?
Тут они наперебой стали излагать свои проблемы неведомому слушателю, а я безуспешно пытался вспомнить какое-нибудь подходящее ругательство. А потом крикнул:
- Да не верьте вы им – дурачатся. Артисты погорелого театра на водной репетиции.
- А как убедительно, - откликнулись с берега. – Прямо-таки мурашки по коже…
- Видели бы их лица…
Сообразив, что помощи не будет, горе-мореплаватели втроём навалились на борт «Магеллана» и вздыбили из воды противоположный, стали взбираться в лодку с проворством обезьян, увидевших единственный банан на ветке - то есть, наперегонки. Результат был, конечно, предсказуем - «Магеллан» сделал поворот «оверкиль» и накрыл моих друзей с головой,  бесстыже выпятив вверх своё акулье брюхо.
Слава Богу, они вынырнули и вынырнули по разные стороны лодки. Вторая их попытка взобраться на полузатопленное судно была более удачной. И вот уже они сидят все втроём  верхом на киле, отплёвываясь и отхаркиваясь, кляня свою несчастную судьбу. На берегу, наверное, так и слышалось – кто-то тонул, барахтаясь и захлёбываясь, взывая о помощи. 
- Молодцы! Браво, моряки! – закричал я, чтобы на берегу поняли, что мы продолжаем дурачиться. А вполголоса пробурчал – Заткнитесь, трусливые идиоты. Вы что, хотите прославиться на всю Увелку?
Но, видимо, их честолюбие настолько было парализовано страхом перед пиявками и прочей неведомой болотной нечестью, что они не обратили на мои слова ни малейшего внимания.
Хатка ондатровая, на которой я сидел, постепенно погружалась, и я сам уже торчал из воды по пояс. Впрочем, ни ондатры – водяные крысы, ни пиявки – подружки Айболита, панического страха во мне не вызывали.
- Эй, вы, дураки, перестаньте дёргаться и сидите смирно, - крикнул я. – А то  утонете раньше, чем вас съедят.
Но мои слова опять вызвали только обратное действие. Лодка их тоже постепенно погружалась, а они тонули, и они это чувствовали – как тонут. Их, наверное, действительно охватил животный страх смерти, страх беспомощности перед ней. Парни больше ничего не могли придумать для своего спасения, как, царапаясь и толкаясь, глотая мутную воду, погружаясь в неё и выныривая, бороться за место на «Магеллановом» брюхе, которое каждый раз всплывало, как только несчастные падали с него. Наблюдая за ними, я подумывал, не позвать ли кого на помощь - как бы беды не случилось.
Прошёл, наверное, час. Друзья мои по-прежнему вопили, плевались и кувыркались вокруг полузатопленной лодки.
Я их пытался вразумить:
- Эй, мужики, кончайте комедию, давайте на берег выбираться.

Вокруг были только небо, вода и камыши, и не единой живой души, даже чайки куда-то пропали. Впрочем, чайки падаль не клюют. В том, что, утонув, я всплыву и стану падалью сомнений не оставалось - дело времени.
Подкатывала усталость. Сердце стучало тяжело - дум, дум, дум... Дрожь достала, и начали неметь ноги. По мокрой спине бегали мурашки, и зубы лязгали всякий раз, когда нога уходила в топь чуть глубже или чуть быстрей. Грудь давило, будто на неё положили глыбу льда.
Один-одинёшенек я в этих камышах, на проклятом болоте, в целом жестоком мире. Никто не протянет руку помощи. Эй, отец, где ты? Где твой мудрый совет и добрый взгляд? Где твои крепкие руки?
Страх и отчаяние подняли дыбом волосы на моём затылке. Я это чувствовал – не надо было руку тянуть. Впрочем, бедные мои руки давно уже были в крови от проклятых камышей, за которые я хватался, вытягивая своё стопудовое тело из топи. В какой-то момент я совсем обессилил, не шагнул, а просто лёг спиной на камыш, и несколько минут он держал, а я получил передышку. А потом мигом растратил все восстановленные силы, когда вода хлынула мне в ухо, и я попытался вновь принять вертикальное положение.
Где-то вдалеке раздался тяжёлый вздох, похожий на стон.
- У – у – у …
Я встрепенулся, пытаясь понять - слышу или кажется?  Рассказывал отец, что болото каждую ночь плачет. И давно мне хотелось подслушать этот плач, не раз я сиживал на причале в лодках, прислушиваясь к темноте, но напрасно. И вот теперь, днём, я, кажется, услышал эти странные стоны, похожие на плач. Что это было, я не мог понять, не мог объяснить. Просто приходилось верить, что Займище на самом деле плачет. Да и как ему не плакать, когда такая вот смерть настигает ни в чём не повинного парнишку.
- У – у – у -…
Сердце забилось так, что хотелось придержать его рукой. Но вода была беспощадной,  гналась по пятам, и не давала времени на душевные эмоции: непрекращаемая гонка – кто кого?  Только движение, постоянное движение вперёд – не зная куда – могло меня спасти или, по крайней мере, оставляло надежду на это.
Страх капля за каплей допивал мою стойкость. Подступала паника - я теперь не знал, где мой дом, где берег, где ребята. Пугала тишина всегда гомонящего болота. Слышны только треск камышей, журчание и чавканье воды, стук сердца да моё сиплое дыхание. От усталости и напряжения в уголках глаз начали вспыхивать золотистые искорки. Ноги ныли, будто в ледяной купели, а в голове сплошной гул.
В одном месте я лежал на ондатровой куче минут двадцать. Я так устал, что готов был здесь уснуть. Но она утонула, и я похлюпал дальше.
Бесконечная гонка. Вода настигает, я ломлюсь через камыши. Не хватает дыхания. Грудная клетка, рубашка  стали тесными, давили сердце. Качалось небо, стервятниками кружились облака.  Я лез уже на четвереньках, а мускулы кричали о пощаде. Я полз через камыш уже по горло в воде. Где-то совсем близко, может за спиной, была моя смерть.
- Врёшь! – крикнул я, и сразу стало легче.
Снова рванулся на камыши, охваченный желанием вырваться из этой непролазной топи. И в этот миг ноги мои почувствовали опору, камыши расступились, и я выбрался на лабазу. Обеими руками схватился за её спасительную твердь. Лежал мокрый, усталый, оглушённый толчками своего сердца. Кровь гудела в висках. Сил совсем не осталось, но и бегство от воды кончилось.