- Забора нет – какой же это огород? – прикинулся я идиотом. – И больно мне нужны ваши ромашки.
- Ромашки? А это видел? – он поманил меня пальцем.
Мне сиё показалось символом начала новых приключений, и, ничтоже сумнящась, я зашагал вслед за незнакомцем.
Буйно зеленевшая трава мягко касалась ног, покорно ложилась под мои кеды. Прижатая к лабазе, она несколько мгновений лежала в лужице следа, потом начинала подниматься и, встав, весело качала верхушками, радуясь солнцу, жизни, ветерку. Нежный звон издавали белые колокольчики вьюнка. Ромашки становились похожими на загорелых девчат в коротких белых юбчонках. Они смотрели мне вслед и о чём-то шептались, склоняя друг к дружке кудрявые головки. Лягушата, как кузнечики, прыгали из-под ног. Всё жило, радовалось и звенело, приглашая меня в свой цветущий солнечный рай.
Я шёл следом за чудаковатым незнакомым стариком и думал - думать я люблю. Люблю потому, что думы связаны с мечтаниями. Правда, хоть мечты мои и уносят прочь и очень даже далеко, но, как правило,  в основном все крутятся вокруг трёх китов – самого себя, близких мне людей – родных и друзей, и, конечно, Займища. Что касается самого себя, то меня одолевает несбыточное желание – хочется уехать далеко, в неведомые мне страны. Но куда интереснее думать о том, что находится под боком. А под боком – громадное болото, с его тайнами, непролазными топкими камышами, лабазами и плёсами. И вот ещё одна загадка шуршит высокими калошами впереди меня.
- Тебе, наверное, интересно знать, откуда я здесь появился? – откликнулся он на мои мысли. – А я скажу тебе. Жил-жил, и не знаю, как это получилось, но, пока работал, учил детей, проверял тетрадки, проводил сборы и факультативы, кто-то злой набросил мне сорок пять лет к уже имевшимся двадцати двум годам. А я ещё и не жил. Понимаешь, не жил! Я сразу из юности перескочил в старость. Я не хочу думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Всё придёт в свой час. Так не стоит его приближать даже думами. Хотел бросить всё и уехать. А куда? А на что? Сбережений-то - с гулькин нос. Думал, искал и вот нашёл это чудесное место. Не правда ли, девственный, заповедный край, здесь и нога человека допрежь не ступала…
Мне показалось, он меня спрашивал, и я хотел уже было ответить, но старичок продолжал говорить. Тут я заметил, что он разговаривает как бы сам с собой. «Может выпимши?», - подумал я, но он был трезв.
- … вот мироздание. Оно огромно. Ему нет конца. Что невероятно! Непостижимо уму! В нём миллиарды миллионов звёзд. До недавнего времени я считал его гармоничным. Но, оказывается, там самая настоящая анархия. Все неисчислимые галактики несутся в каком-то сумасшедшем вихре. Происходит столкновение планет. Гибнут миры. Создаются новые. Всё это в бесконечности бесконечностей. И вот во всём этом хаосе – маленькая, живая наша Земля. Наша светлая, счастливая и несчастная, на которой никак не могут ужиться люди. Они уже не ужились с животными – сотни видов уничтожены. Они не ужились с рыбами – сотни видов их не стало. Не стало в степях птиц. Они отравлены ядохимикатами. Некоторые, правда, выжили.  Но появляются новые и новые средства уничтожения. И если ничто не остановит их, погибнет маленький весёлый шарик с птицами, цветами, водой и зайцами. С закатами и рассветами, росой на лугах и весенними ручьями. К сонмищу мёртвых планет прибавится ещё одна – наша Земля, на которой не ужились разумные существа. Разумное – это существо, которое знает, зачем живёт. Я много думал и пришёл к мысли, что мало кто из людей знает, зачем живёт. Вот спрашиваю своего коллегу по работе: «Скажи, Андрей Николаевич, зачем ты живёшь?» А он отвечает: «А хрен его знает - теперь уж немного осталось». – «А раньше, спрашиваю, зачем жил?» - «А я, говорит, не задумывался. Как сокол летал, а теперь, как лягуха прыгаю» … На том и разговору конец. Вот ты, молодой человек скажи, кого  больше боишься - милиции или Бога?
- А он есть? Милиция-то вот она - только камень в окно кинь.… Ого! Тут даже мыши есть! Вон, вон одна пробежала.

- Я всё думал раньше - для чего появился на свет. Ведь была же какая-то цель родиться мне именно в это время  и для этой эпохи. Вот рыба мечет икру на тёплых отмелях, птица кладёт яйца в свитое гнездо, вода течёт, камыш колышется, солнце светит.… Все знают, чем им заниматься, только я всё мучился неприкаянный. Годы идут, только соль на душу отлагая. Столько дорог по земле нарезано – где ж моя? Друзья утешают: успокойся – дана тебе судьба такая, а не иная, ну и пользуйся, не рви душу. Не утешили меня их слова. Что делать? И только здесь понял - надо просто жить и видеть оттенки, которые не губят главных цветов, чувствовать многообразие жизни. Я понятен?
Старик с душевной тревогой в глазах посмотрел мне в лицо. Я лишь плечами пожал - чудак! А что? Одичал на своём необитаемом и теперь чешет язык обо что попало.
Видимо, мысли эти читались на моём лице. Старик глубоко вздохнул, оставил утице хлеб, выпрямился.
- Пойдём, я покажу тебе свой огород. Это не то, что ты видел раньше. Люди цивилизации как привыкли - там, где растут овощи, не должны расти цветы – и выпалывают их. А у меня смотри.… Всю свою жизнь я был сельским учителем, а теперь стал плантатором. А произошло это потому, что выращивать овощи было для меня призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых сорок лет человек занимается каким-нибудь делом, например, припадаёт химию и биологию, а на сорок первом – вдруг оказывается, что профессия не причём, что он даже тяготится ей и не любит, а на самом деле он замечательный садовод и преисполнен любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни. Я попал на седьмом десятке. А до тех пор был плохим учителем, скучным и нудным. Теперь же смотри, как моментально растут здесь овощи…
И я действительно увидел в густой траве весёлые завитки, и зелёными шишками в них выглядывали огурцы. Ух, ты! А у нас на грядках только цветочки проклюнулись.
На моё удивлённое восклицание откликнулась серая цапля. Она прошествовала поодаль, величественно ступая и кося  белком глаза на меня и мои ноги.
- Не поклюёт?
- Неее…
Я вздохнул побольше воздуха, зная, что этот день не закончится как обычно, и пожелал, чтобы у меня хватило выдержки не удивляться чудесам. В следующую фразу вложил весь свой сарказм, всё ехидство души. По натуре я не злой, но эта цапля… Ей-бо, достала!
- Как тут у вас…  разумно. Чувствуется – опытный огородник.
- Опыт, мой юный друг, это не что иное, как мудрость дураков, – по его лицу скользнула улыбка, загадочная, как мираж. – Иногда мечты, хоть они, в конце концов,  и исчезнут, гораздо важнее опыта – ведь для тебя они какое-то время существуют как реальность.
Он задумчиво смотрел перед собой:
- Без мечты и иллюзии человек не смог бы жить. Они защищают его, помогают выстоять. Даже если ты знаешь, что они абсолютно недостижимы или недоступны для тебя лично, ты всё равно втайне можешь их лелеять. И тогда ты как будто всё-таки добиваешься того, о чём мечтал, и чудо словно бы происходит. Мечтать о чём-то – это всё равно, что верить в это. Я думаю, тот, кто никогда не мечтает, не способен верить ни во что и никому… Я вижу, ты Матрёны боишься?
На мой вопросительный взгляд он пояснил:

Хозяин налил из термоса в кружку ещё горячий кофе.
- Хочешь перекусить?
- Нет, я не голоден, - сказал больше из скромности.
Он так и понял. Извлек из-под тулупа на скамье свёрток, развернул на столе. Беляши. Чёрт! Выглядят и пахнут аппетитно. Разом подступивший голод вогнал мои руки в дрожь.
- Ешь на здоровье, мой юный друг.
Он говорил приветливо, от души. Запах горелого масла щекотал мои ноздри. Тёрпкий, острый запах, больше подходивший для яств далёких, чужих стран. Я хлебнул горячий кофе и закашлялся. Со стуком поставил кружку на стол.
- Ешь, ешь, - улыбнулся хозяин. - Плоды цивилизации - никуда не уйдёшь.
Я уплетал беляши, прихлёбывал кофе, а мысли мои уносились в заоблачную даль. Тропический остров. Благоуханные плоды красной земли. Цветущие фруктовые деревья. Река с кристально чистой и прохладной водой. Взмахи птичьих крыл. Белые паруса вдали на широкой глади океана. Голубое небо. Золотое солнце. Полевые цветы раскрыли свои чашечки посреди болота, напоили воздух ароматом. Уставшее в борьбе за жизнь тело наливается новой молодой силой. Как хорошо, Господи! 
- Я рад, что ты побывал у меня в гостях. Но сейчас ты уйдёшь и больше никогда не вернёшься сюда. Так надо. Обещаешь?
- Почему я это должен делать и обещать?
- Остров – моя собственность. Я его первый открыл и обустроил, засадил. Если мне нужно будет твоё общество, я найду тебя в посёлке. Ведь ты живёшь в Увелке?
Я молчал, поражённый его горестным тоном.
- Мы не сможем здесь жить, как добрые товарищи, - убеждал он. – У каждого свой мир, свои понятия о счастье и комфорте. Вряд ли мы найдём общие интересы. Я привык тут жить один. Мне надо думать, много думать – жизни так осталось мало. Ты мне будешь мешать. Это мой собственный, недоступный ни для кого мир. Один древний мудрец сказал: «Когда блюда пустеют, исчезают друзья».
В этот момент я дожевал последний беляш и сказал:
- Это, какие друзья.
- Здесь я построил жизнь по собственному вкусу, привык к свободе и одиночеству. В самом деле, в том, что ты один, есть и свои преимущества. Например, ты можешь делать, что хочешь, и не делать того, чего не хочешь. Я здесь вполне доволен жизнью.
- Радость свободного человека?
- Вернее, человека, который построил и заслужил свою свободу.
- А почему мне хоть изредка нельзя появляться здесь? Мне здесь нравится.
Я вдруг с необычайной остротой почувствовал, что никогда не забуду этой встречи. Всё происходящее неощутимо, но ясно запечатлевалось в моём сознании – словно фотоаппарат щёлкал у меня в голове, и снимки тщательно проявлялись в тёмной комнате моей памяти. А слова врезались в сердце.
- Обычно люди полны страха, отчаяния и подозрительности. Некоторые доживают до седых волос, так и не узнав жизни, и не стыдятся этого. Скорый поезд мчит их навстречу смерти, а у них не было и дня жизни. Насколько же прекраснее наслаждаться чудесными мгновениями и не терзаться мыслями о неведомом будущем. Судьба – стремительная река, и человеку не дано изменить её течение. Ты меня понимаешь? Вот это всё – моё. Я заслужил его, выстрадал, построил. А своё ты ищи сам. 
Я пожал плечами – к чему спорить: я не знаю, нужно ли оно мне – своё, такое? Когда некому рассказать – и знания не нужны. Спросил, о чём подумал:
- Наверное, здесь рыбалка отменная?
- Не знаю. Я не люблю убивать и не делаю этого. Я считаю, всякое существо имеет право на жизнь. И поэтому у меня нет никаких снастей.
Старик сказал это, но холодок страха, угнездившегося у меня в душе при входе в его жилище, не растаял. Что же он всё-таки за фрукт, и как его понимать? Блажит, смеётся, зубы заговаривает? Вдруг,  как нападёт исподтишка. Сплошные сомнения и неуверенность…

6

Эта встреча с чудаковатым стариком перетряхнула моё нутро.
Друзья:
- Толян, ты как вчера спасся? Как выбрался из болота?
Ожидали красочного рассказа об удивительнейших приключениях.
А я:
- Сам не знаю. Повезло.
И всё, замолкал, задумавшись. Ничего не рассказал о Робинзоне, его чудесной лабазе. Вброд перебравшись через лиман, шатался в одиночестве по Острову, тщетно пытаясь отыскать следы, где причаливала его лодка. Надеялся дождаться его там и ещё поговорить.
Для чего мне это было надо? А знать бы!
Мне казалось, старик ждёт меня. Старик знает, зачем живёт и мне расскажет. Ведь я вдруг потерял жизненную цель - не интересны стали праздные купания, пустые разговоры. Лето яркое, манящее, долгожданное лето разом утратило все свои прелести. О школе стал задумываться - даже вроде как бы заскучал.
Скажи такое вслух – ребята лоб пощупают. Не заболел? Нет, не заболел. Если хандра это не болезнь, то значит, здоров, как бык, который не знает, как быть.
Однажды понял, отчего душа томится – ей дела не хватает. Другие, вон, цапель приручают, труды научные строчат под шелест камышей. А мне что – день-деньской в песочке на спине сидеть да облака на небе пересчитывать? Словом, готов был к любым авантюрам, не хватало только темы.
А тема, между тем (за тавтологию простите), сама брела берегом Займища мимо Песка, где изнывали мы – друзья от скуки, не зная, чем себя занять, а я от душевного томления бесполезности самого существования на этом свете.
То был Кока Жвакин. Тащил он в руках двух лысух, за шею ухватив, а куриные их лапы царапали осоку. Лысухи, понятно, были дохлыми.
- Откуда, Кока? Трофеи, говорю, откуда? – окликнул его Пашка Сребродольский.
Жвачковский, перехватив ношу в одну руку, другой махнул куда-то за спину:
- А… из лимана. Их там, потравленных, полно.
- Зачем они тебе?
- Сварю да и сожру.
- Да они ж, наверно, с запашком.
- Сам не сьем, отдам Полкану.
Полкана знали мы давно. Он достался Жвакиным вместе с купленным домом – огромная лохматая кавказская овчарка. Прежние его хозяева были хлебосольны – могли всю улицу на праздник пригласить. Полкан выходных не знал – лаял на пришедших, рвался с цепи и однажды её порвал. В ту минуту по двору шли отец мой с дядей Сашей Вильтрисом. Полкан прыгнул на того, который был поближе. Батяня, защищаясь, выставил перед собою руку, и она глубоко вошла в огромную собачью пасть. Овчарка так и повисла на ней – будто в капкан попала. Тут хозяева подоспели, пса оттащили. Поохали, поахали – вот ведь как бывает. Собаку привязали, отца за стол зовут.
Тут дядя Саша Вильтрис голос подаёт:
- Меня снимите.
Как хромой инвалид оказался верхом на коньке ворот – уму непостижимо. Он и сам объяснить не мог, да и слезть без посторонней помощи.
Полкана Кока брал с собой, когда ходили в поле  сусликов из норок выливать. И портила же праздник псина! Нам что – побегать, покричать: «Суслик! Суслик!», когда этот бедолага, досыта нахлебавшись воды, выскакивал из норы. У него даже шанс был спастись, спрятавшись в другой - у нас ведь могли кончиться вода, азарт иль подкатить усталость. Вот чего не было никогда – так это жалости. Ну, это я так, к слову. Приходит время, и начинаешь понимать, как всё-таки жестоки бывают дети. Мы - в детстве. Подступают жалость, раскаяние…. Да только загубленным зверькам от этого не легче.

Кроме мазутной утечки открыли мы и тайну минеевских родников. Из-под стальной решётки, прикрытая камышом, труба торчала, из которой бежала и пенилась мутная вода.
Пашка раздул ноздри индейского носа:
- Фу, помои….
Повертел головой:
- Должно – из прачки….
- А в банные дни – из бани, - догадался Вовка и был прав.
- Надо поджечь мазут, - предложил Пашка. – И бочка ка-ак рванёт….
- Надо в газету идти, - Нуждасик был осторожнее. – Или лучше сразу в райком. За такие дела должны взгреть.
- А могут и не взгреть, - Сребродоля не сдавался. - И потом, ходить, стучать…. Лучше взорвать.
Они заспорили. Гошка, их слушая, снисходительно кривился. А у меня в голове постепенно начал складываться план жестокой мести. Разулся и, пересилив брезгливость, ступил в мазутно-помойную жижу. Заглянул в трубу канала, пересекающую улицу Октябрьскую. Ну что ж, Анатолий Егорович, вашей наблюдательности стоит отдать должное. Ещё в поисках мазутного истока обратил внимание на разность диаметров этой трубы. Так вот, заглянул и убедился - две трубы под дорогой состыкованы, причём, та, которая выходит в лиман, поменьше. Всё сходится. Замерил оба бетонных отверстия камышинками. Не спеша помыл ноги под колонкой, обулся и позвал друзей обсудить мой коварный план. Был он прост, как всё великое.
У дороги росли когда-то огромные тополя. Росли себе и росли - шумели листвой, пускали пух. При случае можно было укрыться под ними от дождя. Потом кому-то помешали - их сначала лишили коры, а когда засохли, свалили, распилили да и бросили. Теперь они лежали у обочины, как черепа доисторических животных.
Я подставил к срезу камышинки. Всё сходится – этот обрезок тоньше большой трубы и толще малой. Теперь задача – перетащить его через дорогу, загнать пробкой в трубу и навсегда закрыть помойным стокам путь.
Легко сказать – сделать невозможно. Мы и не пробовали поднимать – верхом сидели и прикидывали.
- Может, катки подсунуть?
- А как на дорогу поднимать?
- Рычагами нужно. Как Архимед учил: «Дайте мне точку опоры….»
- Знаем, знаем. Лучше поставить на попа, и как аборигены с острова Пасхи, раскачивать туда-сюда.
- Нет, на дорогу не поднять.
Вовка сказал просто:
- У отца лебёдка есть. Зацепим вон за тот столб, и не напрягаясь….
Идея понравилась. Для её осуществления до вторых петухов жгли костёр на берегу лимана. Потом пошли. Час глухой - все спали, никто нам не мешал. Ствол легко подался – столб недовольно гудел проводами, но стоял, как вкопанный. Вот в трубу пошёл не охотно. Ствол, конечно, а не столб. Мал был уровень воды – вроде бы и наплаву, а шкрябает, цепляется за дно и стенки. Да и не влезть в трубу вдвоём – по одному толкали, карабкаясь на четвереньках. Испачкались и провоняли…. Мама дорогая! И эту дрянь они сливали на нас. Ну, сволочи, теперь держитесь - обида прибавляла сил. Закончили работу, искупались на Песке, и на рассвете побрели домой.
Ждём результатов день, другой…. Помои льются, ручей течёт – что-то не сработало. Полез в вонючую трубу. Щепку бросил – она до пробки доплыла, а потом пропала неведомо куда. Всё ясно – не доделана работа.
Тем же днём штыковой лопатой отрубили от лабазы пару кусков, отбуксировали их до лимана. Туда на лодке, а по нему вброд почти до самой трубы. Адская, скажу, работа. Потом ночью через дорогу перетащили на носилках и запихнули в чёрный зёв трубы.

- Тебе что за забота?
- Да мне-то никакой.
Вдруг впереди и немного сбоку от лодки браконьеров вода разверзлась, и из пучин её всплыла  ужасная башка с огромными глазами и ртом оскаленным. Тяжкий стон над плёсом прокатился. Для этого Гошка сунул широкий раструб рупора, когда-то им украденного в школе из пионерской комнаты, в воду и прорычал в него. Эффект неподражаем – звук нёсся будто из сумрачной глубины
- Ой! – Катков попятился и кувыркнулся за борт.
Губан замер в лодке, балансируя шестом, глаз не спуская с болотного чудовища. В этот миг Катков вырвался из холодных объятий водяного, тянувшего его на дно, и с душераздирающим воплем вперемешку с захлёбывающимся кашлем обрушился на борт плоскодонки. Губан, потеряв неустойчивое равновесие, ухнул в воду, умудрившись концом шеста стукнуть приятеля по мокрой макушке.
Через рукоятку утюга на дне, потянув бечёвку, я увлёк чудище под воду.
Через минуту.
- Что, что это было?
- А чёрт его знает – если не показалось, то что-то было.
- Враз двоим почудиться не может.
- Ну, значит, было….
Браконьеры, держась за перевёрнутую лодку, отчаянно вертели головами.
- А вдруг….
Словно по команде кинулись карабкаться на днище. Я отпустил бечёвку – голова всплыла, и Гошка дунул в рупор:
- У-у-ох-хох-хох…!
Октябрьские пацаны сиганули в воду и вразмашку наперегонки метнулись к Острову – здесь ближе берег. Нам их лодка в трофей осталась, и двумя браконьерами стало меньше.

10

Для благородных целей пошли на воровство – упёрли с крыши кинотеатра «Мир» звуковую сирену. Она там издавна стояла, изредка народ пугала, что может случиться война. А мы решили, что войны не будет, и больше пользы от сирены на болоте.   
Она с двигателем электрическим была, но он нам ни к чему. Его мы деду Калмыку отдали, а тот через редуктор присобачил к сирене велосипедную педаль. Крутишь, и сирена воет не хуже, чем с электродвигателем. Опустишь её раструб в воду, и страшный вой, будто рождаясь в глубине болотных недр, разносится в воде из края в край. Жил бы на Займище пёсик Баскервилей – концы б от страху отдал. И выпи разом голос потеряли – нашлась замена.
Слух, что в болоте завелось Чудище Поганое, быстро разнёсся по окрестности. Дело в том, что с помощью размалеванной футбольной камеры, бечёвки, протянутой через ручку утопленного утюга, и рупора мы сыграли злую шутку не только с Губаном, а навели тоску и тревогу на многих лодочных владельцев. Я только рассказал о том случае, как месть за прошлое. А так…. Мы забирались на лодке в камыши, таились там, выжидая очередную жертву, и пугали всех без разбору.
С некоторых пор желающих пуститься в плавание по Займищу очень поубавилось. Вечерами, управившись с делами, собирались обыватели на берегу – те, кто видел и пострадал, стращали ещё непосвященных. Разговоров было….
Вот тогда Гошке и пришла эта мысль с сиреной. 
Первый раз они поплыли с Пашкой безобразничать, а мы с Нуждасиком затесались в толпу – засвидетельствовать результат. Всё шло как всегда – одни доказывали и горячились, другие ухмылялись и не верили. Вдруг из глубин болота родился протяжный вой, поднялся над камышами, пронёсся из края в край, отразился от далёкого бора и вдруг обрушился на окраину посёлка. Люди заохали, заахали, засуетились.

Прыжок козла с лабазы в лодку мы репетировали два дня. Всё обещало успех задуманного. И поначалу так и развивалось. Мы все (включая старого козла) были на исходных позициях, когда бесстрашный Могилёв вывел свою плоскодонку на  плёс. Он подрулил к дальним камышам, положил шест поперёк лодки, отвязал кончик сети и начал выбирать её, петля за петлёй. До лабазы, за которую был привязан второй конец сети, оставалось меньше метра, и в этот момент Гошка врубил свою сирену. Всех ужасающий рёв родился где-то в глубине, вырвался на простор и со скоростью звука понёсся над водой. Я отпустил верёвку, и морда Чудища Поганого всплыла на расстоянии вытянутого шеста. В этот момент Вовка с Пашкой отпустили козла. Он в два мгновения пересёк лабазу и прыгнул к Могилёву в лодку.
Ну, что рассказывать! Разыграно было как по нотам – не зря же репетировали. Концовку, конечно, трудно было предсказать – да мы о ней и не задумывались. Нам так хотелось Могилёва запугать, что и думать не думалось – а что из этого может получиться.
Бесстрашный рыбак визжал как девица и наверняка в штаны наложил.  На пару с козлом  они опрокинули лодку. Вынырнули нос к носу, и орали каждый о своём. Причём, безграмотный козел, только блеял, ну, а Могиль прошёлся по всей известной человечеству лингвистики – от поросячьего: - И-и-и-и-и…! до утробно-бычьего: - У-у-у-у-у…! Кинулся прочь. Мне показалось, не вплавь, а бегом по дну, потому что голова его, увенчанная тиной то исчезала в воде, то появлялась вновь, но уже чуть дальше. Так он добрался до прибрежных камышей у Острова и скрылся с глаз наших долой.
Козлу повезло меньше - он запутался в сетях и начал тонуть. Пашка прыгнул к нему с лабазы, но получил сильнейший удар острым копытом в бок, и кандидатов в утопленники стало двое. Когда мы с Гошкой подогнали лодки к месту трагедии, они уже изрядно нахлебались воды. Но – слава Богу! – обошлось без жертв. Козла мы так и доставили на берег – спелёнатого могилёвской сетью. Его отпустили - спасибо, друг! – а сеть выбросили, ни на что теперь не годную. Лодку конфисковали.
Могилёв несколько дней лежал дома больной, а потом явился на берег пьяный, злой, с ружьём. Чью-то лодку отомкнул, отчалил.
Народ на берегу напутствует:
- Прибей его, Петрович! Давно пора. Ну, держись, Поганище Болотное!
У кромки камышей из-под носа лодки шумно взлетела утка. Могиль весло бросил, ружьё схватил. Но не выстрелил – замер на несколько мгновений в нелепой позе, а потом рухнул за борт. Вынырнул, ругаясь и отплёвываясь:
-  Падла, напугала!
На берегу потешались:
- Возвращайся, Аника-воин. Где тебе с нечестью управиться.

12

Ещё один сюжет из той же серии борьбы за Займище. Был у отца друг – Иван Иванович Митрофанов. На болоте он косил траву на лабазах, жал камыши серпом, ставил сети и всё лето стрелял уток. Ружьё у него было двадцать восьмого калибра - патроны длинные, тонкие. Звук от выстрела, как от мелкашки - его почти не слышно. Вот Митрофанов и приловчился. На болото сплавает, домой на загривке сноп камышовый несёт – а в снопе утка, а то и две.
Я однажды его прямо спросил:
- Дядя Ваня, зачем вы браконьерствуете?
Он мне на глаза кепку натянул:
- Семью кормить, Толька, надо.
Семья у него большая – шесть дочерей, сам да жена.

Мы туда. Стоит огромный экскаватор с огромным ковшом на широченных гусеницах. Такому Займище в реку спустить – плёвое дело. Два машиниста работали на нём. Один, который помоложе, приветливо помахал рукой. Мы отмолчались.
- Сожгу, подлюгу, - пообещал Пашка.
Экскаваторщики до пяти поработали, закрыли все дверцы на замки, сели на велосипеды и укатили по дороге в город. И мы побрели. Что можно противопоставить мощи стали, напору детища цивилизации – украденную сирену или, быть может, соседского козла? Поняли, что мы обречены на поражение, и обречено на гибель наше Займище.
Среди ночи всколыхнулась окраина. Пожар! Пожар! Сверкая огнями, разрывая ночь сиренами, по направлению к лесу промчались две пожарные машины. На его опушке горел экскаватор. Хорошо это было видно с околицы – как на картинке. 
Чьих рук дело? Точно знаю – не наших. Может, Робинзон постарался – ведь для него гибель Займища личная трагедия. Хотя куда ему – затюканный школьный учитель, пенсионер. Может, сам загорелся. Ну, тогда с нами Бог! 
Мы воспряли духом. И, когда увезли сгоревший экскаватор, а на его место сгрузили новый, нанесли землероям визит. Их уже было четверо. Работали до потёмок и на ночь никуда не уезжали. Рядом стояла будка с печной трубой – в ней они и отдыхали. Варили себе обед, а вечерами пекли картошку на костре. Нас пригласили. Была цель – запугать их баснями о Займище. И мы старались. Мужики слушали, качали головами и переглядывались.
На следующий вечер пришли к экскаваторщикам с Нуждасиком – полмешка картошки принесли. Угощайтесь, товарищи! Они нам руки жмут, как старым знакомым. Гошка с Пашей в это время перегоняли лодку с сиреной поближе к каналу. Лишь стемнело, врубили её. Тоскливый протяжный вой пронёсся над Займищем, отразился от стены бора и рассеялся по камышам. Встрепенулись лягушки, свист утиных крыльев над головой. 
Нет, не ударились командировочные в панику, не бросились в бега. Тревожно лишь переглянулись:
- Оно и есть?
Мы с Вовкой:
- Да! Да!
И драпать приготовились, чтобы посеять панику. Но тут один встал и принёс из будки ружьё.
- Пусть только сунется.
Ружьё на его коленях было аргументом. Мы поняли, что зря старались, что их не запугать. А Пашка с Гошкой долго надрывались, не давая уткам спать.
Вода ушла разом. Утром пришли к берегу, а его нет – до самых камышей блестит чёрным илом обезвоженная твердь. Лодки жмутся испуганно к приколу – что произошло? Где гладь родной стихии? Над болотом птицы носятся в тревоге – как теперь жить?
Жваки к берегу топают втроём, в руках обрезки досок с завязками – болотоступы. На плечах мешки, сачки. Эти времени зря терять не будут! Ушли по проходу на Первый плёс – вернулись с полными мешками. Теперь с рыбой так – бери её голыми руками.
А мы пошли к новым друзьям. Один кашеварил у костра, другой пошёл за хворостом. Двое на экскаваторе далеко в болото вгрызлись. Мы пошли по его следу – широкой канаве, до краёв заполненной взбаламученной водой. Шли в кедах там, куда только на лодке раньше добирались. Восторгов не было, печаль была, и реквием звучал в сознании.
Прощай, родное Займище! Прощай навсегда! Мы хоть что-то имели от тебя, а следующее поколение пацанов жутко будет завидовать собирателям кокосов.

Однако год проработав, «Увелка Интертеймен» закрылась – Журавлёвы купили телевизор. А Валерка, к сожалению, артистом не стал – вырос и насмерть замёрз по пьяной лавочке.

2

Не помню, как сложилось наше трио. Ну, может быть, что так – жгли мы за горкою костёр (мы – это Гошка Балуев, я и Сергей Грицай), я, как всегда, рассказывал….
…. а потом он…. ну-ка, встань-ка, встань…. ка-ак вот так вот даст!
Гошка поднялся, я махнул у его скулы кулаком, и мой приятель картинно рухнул на траву.
Грицай:
- Ну, вы даёте. Прям как в кино.
Я продолжал:
- А потом на него двое…. и ты вставай…. Он этому р-раз! Этому р-раз!
Приятели в траве, а я стою героем. Наверное, вот так и началось. Главное, что всем понравилось. Я сочинял приключения трёх друзей, и мы тут же исполняли пьесу в лицах.
Прелюдия была. Будто трое парней, стоя на ЖД мосту увидели очкарика студента. Без денег и голодный сидел он на перроне, оседлав огромный чемодан. Что за тип? От поезда отстал? Мы подошли. Познакомились. Оказалось – ему негде жить да и не на что, как, впрочем, и ехать. Но летом разве пропадёшь у нас? Взяли с собой, поселили в брошенный сарай, хавчиком снабдили. А он поведал – в чемодане чертежи машины времени. Если мы поможем её собрать, то первыми и испробуем. Натаскали запчастей, и пока он собирал, мы по рукописи из его чемодана изучали приёмы древнеиндейской борьбы «Сагу-сагу» - в путешествиях по времени быть ко всему должны готовы.
Я надеялся, что так и будет - мы поможем спартанцам Леонида, гладиаторам Капуи, на рыцарском турнире отличимся. Но ребятам, оказалось, милей Увелки места нет. Короче, мы удрали от очкарика и, вооружённые приёмами удивительной борьбы, отличались на улицах посёлка.
У наших героев были имена: я – Зико (Зимин Коля), Гошка – Хапа (Харламенко Паша), Сергей – Шуба (Шура Баринов). И характеры: Зико – выдержанный и справедливый, Хапа – задиристый и хвастливый, Шуба – толстый паникёр.
Ну, вот вам акт многосерийного спектакля.
ДК п. Увельского «Горняк». Суббота. Танцы. В фойе меж раздевалкой и окошком «касса» суетится молодёжь – девчонки прихорашиваются у зеркал, парни кучкуются.  Входят трое.
Хапа:
- Как говорится, с корабля на бал.
Шуба:
- Попал бы на бал – да денег кот наплакал.
Хапа:
- Да брось ты – с нашими талантами….
Надевает солнцезащитные очки, протискивается через очередь к билетной кассе.
Хапа:
- Шерше ля фам…. Мон плезир….
Проталкивает голову в окошечко.
Хапа:
- Артистов вызывали? Нам бы контрамарочки на вход….
Голос из окошечка:
- Каких артистов? Ничего не знаю. Вон подойдите к контролёру.
Хапа протискивается через очередь:
- Шерше ля фам…. Мон плезир….

Усталые, непобеждённые возвращаемся домой, чтобы на следующий день встретившись, предложить:
- Ну что, за горку?
В своих спектаклях бывали мы на стадионе, всех побеждали в соревнованиях. Наведывались в соседние деревни, ездили в Челябинск, куда-то на море. Только к очкарику путешествовать во времени мои друзья никак не соглашались.
На зиму артисты брали отпуск, с нетерпением ожидая тёплых дней. Но однажды весной Грицай сказал:
- Хватит заниматься детством.
И за горку не пошёл.
Нам с Гошкой жаль было театра, но у двоих не получалось. Пригласили Сашку Колыбельникова (по-уличному – Галчонок) в артисты. Но тот на первом представлении так «сымитировал» мне удар в глаз, что искры полетели, и всплыл синяк. Распинав мягкое место, отправил дебютанта прочь. Так распалась наша труппа.

3

Мой хромоногий друг Балуев Георгий сильно переживал закрытие театра – лишь на его спектаклях он мог себя представить здоровым парнем без жизненных проблем. Дело в том, что Гошка и его мать были бездомными. Ну, не было у людей своего угла - квартиры или хотя бы комнатушки в коммуналке. Не было и родственников, готовых приютить. Не знаю, откуда, но однажды они появились в нашем краю, поселились квартирантами у деда Калмыка. Потом бабка Калиниха (законная супружница хозяина и хозяйка дома) подловила мужа с квартиранткой в подлой измене. Гошка с матерью были выставлены за дверь - куда-то уехали.   
После этого забузил дед Калмык. Был он жилистый и сильный, и, несмотря на преклонный возраст, ему нужна была женщина. А бабка его, Калиниха, какая женщина – смех, да и только! Старая, беспардонно толстая - всех сил её хватало добраться от постели до стола. При этом она так надсадно дышала, что казалось - пришёл её последний час.  Не только супружеские, вообще никакие обязанности по дому она не выполняла – ни готовила и ни убирала. Поругались старики, подулись, помирились и решили вернуть квартирантов.
Дед знал, куда они уехали, смотался и привёз. Только теперь, прелюбодействуя, он не только не таился от жены, но даже и от Гошки. Это очень расстраивало моего друга. Потому что с годами, дед силой мужской крепчал, а головой слабел. Он мог схватить свою квартирантку даже и в моём присутствии, задрать юбку ну и …. Вы понимаете. Я выскакивал из гостей, как ошпаренный. Гошка такой же, но из своего дома.
Почти каждый вечер он приходил ко мне и подолгу сиживал.
Мама однажды заметила:
- Что, телевизор сломался?
Гошка стеснительный был парень, намёки сразу понимал:
- Толян, пойдем гулять.
И мы гуляли, если, конечно, не было дождя на улице, и не трещал мороз. Но я был слишком деятельным, чтобы просто так слоняться, а Гошка мечтал о счастливой взрослой жизни – детство-то у него украли. Так родился наш сочинительский дуэт.
Нет, мы не пустословили с прологом – вот, когда я вырасту…. Мы переносились в мечтах в далёкие страны, в минувшие времена. Рассказывали друг другу о том, как бы поступили, случись то-то и то…. По улицам гуляли, как влюблённые, по очереди впрягаясь в сюжет.  О себе что говорить – сочинитель с малолетства. Но как у Гошки получалось здорово! Он умел подмечать и озвучивать такие детали, которые могли только мелькнуть в моей голове и не скатиться на язык. В соавторстве у нас получался красивый, убедительный рассказ.

В средние века мы были сыном барона. Рассказ начинался с того, что он победил на рыцарском турнире и с венком вернулся в родной замок. Тем временем старый барон надумал второй раз жениться – привёл молодку из мещан. На свадебные торжества под видом бродячих музыкантов в замок разбойники проникли - ночью перепившуюся стражу перебили. В жестокой сече погиб отец-барон. Наш герой спас мачеху-невесту.
Став владельцем замка и поместья, он реформировал крепостные отношения – крестьяне стали арендаторами. По праздникам в деревнях проводились состязания – их победители получали право служить в рыцарской дружине.
Гошка хотел  юного барона женить на несостоявшейся мачехе. От греха подальше увёл я нашего героя в крестовый поход. Балуйчик Христово воинство от сарацин на Константинополь повернул. Далее совсем интересно получилось.
Император Византии влюбился в греческую танцовщицу, женился на ней вопреки молве людской и воле знати. Помер порфироносец - а может, траванули? Его вдову на острове в Дарданеллах в замок под стражу заключили, на девять месяцев – вдруг сына императора под сердцем носит. Тут как раз в столицу Византии нагрянули освободители гроба Господня.
Барон наш (Антуаном звали) повесил щит на двери константинопольского дома – мол, всё моё и нечего сюда соваться. Хозяин жилища как раз и был первым владельцем рабыни-танцовщицы, так пленившей Великого императора. Купчишка этот сам запал на девушку – не рад был сватовству порфироносца. Стал Антуана вином подпаивать да подбивать освободить красавицу из заточения - все сокровища из тайников достал.
Сговорились, галеру снарядили, поплыли, напали, перебили и освободили. Только барон слова не сдержал - сам влюбился в бывшую императрицу. Посадил её в карету и повёз во Францию. По дороге умер скоропостижно, отравленный собственным шутом горбатым Филей. Слуги бароновы передрались с его рыцарями, а подлый убийца под шумок, прихватив сокровища, смотался с красавицей во Фландрию. Но Гошка его там поймал и сжёг на костре. 
Америку мы открывали вместе с Колумбом. Только наш герой был на стороне обиженных индейцев. Однажды вступил в поединок с испанцем, пытавшимся младенца бросить в огонь. Смертельный удар шпаги спас краснокожего малыша и закрыл для изгоя дорогу в форт. Он жил в диких джунглях, питаясь плодами, охотой и рыбалкой. Потом попал индейцам в плен. Совет племени приговорил его к смерти. Но вождь был мудрым человеком. Он поднялся и сказал:
- Найдётся ли, кто не желает смерти бледнолицему?
Тогда вперёд вышла мать спасённого ребёнка и заявила, что хочет, чтобы белый человек жил, и она готова стать его женой, так как её муж погиб в сражении.
Оставшись в племени, наш герой посвятил индейцев во многие премудрости - научил их не бояться бледнолицых и воевать с ними их же оружием. Подняв восстание краснокожих, он освободил остров от присутствия испанцев. Индейцы захватили корабль и стали пиратами. Грабили все суда и поселения европейцев, изгнали их, в конце концов, из Нового Света.
Наш Робинзон остров не покинул, а приручил соплеменников Пятницы и стал их мудрым управителем. Океанское течение после каждой бури пригоняло к берегу покинутые экипажем корабли - их даже целое кладбище скопилось. Множество полезных вещей можно было там найти - и мы находили.
Потом были наполеоновские войны, мировые. За пару месяцев до холодов мы  перелопатили Всемирную историю от первобытных дней до нынешних времён.
Не остались равнодушны и к истории родной страны. Тьма-тьмущая татар нашла погибель под русскими мечами. Устоял в осаде Киев, не горела Москва. А Господин Великий Новгород, с нашей подачи, овладел Прибалтикой, воссоединил раздробленную Русь. Его струги свободно плавали по Волге. Ему платили дань властители Золотой Орды. Крымский хан бегал по горящему Бахчисараю от запорожских казаков. Сам турецкий султан слал в Сечь дары.

Эта рукопись обошла всю школу. Сначала принесла известность Наде, как издателю, а потом накрыла славой и авторов. Нас с Вовкой молва людская, как волна, вознесла на Олимп. Заметил, старшеклассницы при встрече стали улыбаться многообещающе и в спину пальчиком казали. Старшеклассники не гнушались подойти, по плечу хлопнуть и руку протянуть – здорово, мол, Вован иль Антуан!
Прискакали команчи.
- Что за дела? – возмущаются. – Про нас написано, а нам и почитать не дали, говорят, очередь какая-то.
На что Нуждасик, отделив указательный палец от рыхлого кулака, назидательно произнёс:
- Основной принцип социализма – имеет не тот, кто производит, а кто распределяет.
Эту фразу наверняка подслушал у своих умных родителей, но ею же закрепил монопольные Надюхины права на наши с ним творения.
Попала рукопись русачке на глаза. Её мнение:
- Объективная оценка зачастую бывает важнее самого действа. Молодец, Надя!
Она прекрасно знала авторов «Тайны Великих Братьев», но не могла хвалить тех, кого недолюбливала – такая натура. Устойчивое чувство неприязни ко мне она пронесла от первой встречи до последнего звонка. Выводя единственный «трояк» в очень сильном аттестате, прокомментировала:
- Желаю ему (мне, то есть) встречать на жизненном пути только принципиальных людей – тогда, быть может, получится из него какой-то толк.
Закончив приключения команчей, мы с Вовкой взялись за «День гнева» - повествование о войне нашей с летунами. С первых же глав оно стало школьным бестселлером. Нам буквально проходу не давали – когда продолжение? а что в продолжении?
Мы плечами пожимали – всё у Нади.
Теперь мы писали с Вовкой не страницами, а сюжетами – заранее договорившись: ты это, а я то – и сдавали издателю. Она переписывала каракули в общую тетрадь и поторапливала, если вдруг заминка выходила.
«Борьбу за Займище» Гошка мрачно комментировал:
- Допишитесь, допишитесь…. Когда возьмут за зёбры соответствующие органы, на нарах тогда писать (тут он сделал ударение на первый слог) станете.
Но нас с Вовкой уже трудно было остановить и запугать – готовы были сочинять и в заключении. Мы могли (и мечтали о том) стать соавторами во взрослой жизни. Поговаривали, куда нам после школы поступить – в УрГУ на журналистику или в Литературный институт податься. Звали Надюху с собой, и она соглашалась.
Закончилось всё весьма банально (печально?). Пошли после седьмого класса в поход – Надюха Вовке изменила с местными парнями. Они поссорились – издательство закрылось.
- Да чёрт с ней, - я Вовку убеждал. – Давай писать – у нас такие планы!
Но друг мой был мрачней покойника на собственных похоронах - кое-как перемог восьмой класс и поступил в автомобильный техникум. А рукописи зажилила Надюха.

5

Всё, о чём выше говорилось, было лишь вершиной айсберга - гора ледяная всей массой таилась в толще воды.
Скажу без аллегорий. Чтобы фильмы сочинять, спектакли ставить, книги писать, надо было много думать. Мог, конечно, что-то сымпровизировать на ходу, но не подготовленным быстро выдыхался. Поэтому думал, что завтра завернуть, какой преподнести сюжет, остаток дня, весь вечер, отходя ко сну и просыпаясь. Перелопачивая с Гошкой Всемирную историю, я прежде перетряхивал её в своём мозгу. Только все эти догонялки, убивалки, что мы озвучивали с другом, меня интересовали мало – увлекал процесс понимания хода событий. Почему это случилось так, а не иначе. Что стало бы с миром, если Брут не поразил Юлия Цезаря ножом, и гуси не разбудили спящий Рим? Можно ли стать Владыкою Земли, иль у Природы на мудрецов всегда довольно простоты?

Годы чудесные

Я никогда не позволял, чтобы мои школьные
занятия мешали моему образованию.
(М. Твен)

1

Отлично помню всю свою школьную жизнь с первого звонка и до последнего.
Разнесчастному нашему первому «Б» не нашлось учителя. После общешкольной линейки и первого звонка к нам подошла крупная девушка в чёрной юбке и белой кофточке с алым галстуком – представилась Ольгой Оскаровной, пионервожатой. Увела нас на школьный стадион, где мы до конца уроков играли а «Красное знамя, ударное звено…». Нормально, решили мы с друзьями, возвращаясь домой – а то пугали: школа, школа…. И решили завтра портфелей не брать – а зачем, всё равно в траве пылятся, а руки оттягивают. 
На следующий день учитель нашёлся – это была Валентина Михайловна, школьный библиотекарь. Провела нас в класс, рассадила за парты, проверила наличие «Букварей» и прочих необходимых школьных принадлежностей. Отметила нашу (бугорских ребят) несобранность. Жизнь ученическая началась.
Мы рисовали в разлинованных тетрадках палочки, галочки, крестики, нолики, буковки, циферки…. Но мы были детьми и, конечно же, шалили. Когда шум в классе мешал учебному процессу, Валентина Михайловна прерывала его.
- Ну, порезвитесь, порезвитесь – я подожду.
И отходила к окну, сплетя под бюстом руки. Она с грустью смотрела на кружащиеся за стеклом жёлтые кленовые листья и думала о чём-то своём. Мы только что на головах не ходили – шумели и безобразничали на полную катушку, порой даже школьного звонка не слышали. 
- Если вы не стремитесь к знаниям – вколачивать их бесполезно, – говорила Валентина Михайловна, заканчивая урок.
- Вы наказывайте их, наказывайте, - советовали учителя.
- Да как же?
- В угол ставьте.
Валентина Михайловна стала отправлять в угол шалунов.
Однажды собралось нас там человек пять, и я, времени не тратя даром, тут же принялся придумывать историю о том, как четверо немецких парней – Гитлер, Геринг, Гиммлер и Геббельс создали тайное общество и придумали свастику, сложив первые буквы своих имён. Рассказ так увлёк, что не заметили учителя.
Валентина Михайловна:
- А вам тут не скучно. О чём рассказываешь, Агарков? Может, и нас посвятишь?
- Пусть расскажет! Пусть расскажет! – зашумел класс.
Валентина Михайловна:

«Рахитик!» - кривила губы сестра, суммируя мои умственные способности с физическими данными. Мама рукой махнула – непутёвый. Отец терпеливо ждал, когда же во мне взыграет агарковский характер, и покажу я свои истинные способности.
И вот однажды мой интеллект проснулся. Тому, наверное, дружба с сестрой и братом Шиляевыми способствовала. Я не только стал получать хорошие оценки, но обнаружил вдруг удовольствие в самом процессе познания. Учебники обычно покупали в августе, а к началу учебного года в них не оставалось ни одной незнакомой для меня страницы. И в моих, и Люсиных.
   - Ты что, паршивец, делаешь! - возмущалась сестра, обнаружив подвёрнутый уголок страницы (так я отмечал рубеж прочитанного)  в своём новеньком учебнике.
На планшете успеваемости в четвёртом классе я пересел с черепахи на паровоз. Радуясь успеху, шёл спиной к Бугру и напевал:
- Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка….
Останавливает «императрица»:
- Куда, Агарков?
- На почту, письмо брату отослать (Саня Саблин служил в армии, и мы переписывались).
- Давай сюда и возвращайся – я сама в ящик опущу.
На следующий день…. Была зловещей её ухмылка. Стальная линейка кусачей щукой извивалась в жилистой руке.
- Ты думаешь, я такое письмо отправлю в Советскую армию? Как ты меня там называл? «Учихалкой»?! Бью я вас?! Ты ещё не знаешь, как это будет, если я начну вас бить.
Линейка со свистом рассекла воздух и вспорола обложку «Родной речи».
- Сядь и не вздумай меня провоцировать – сегодня я не в духе.
А я подумал, садясь, вот бы отцу рассказать, кто учебник порвал – он бы тебя так спровоцировал! Екатерина наша Невеликая (росточком не вышла) гордилась своим фронтовым прошлым, но и мой отец не за пряниками на танке ездил. Только не принято у нас родителям жаловаться – смертный грех.
Жаловался Вовке Грицай – соседу, другу, старшекласснику (на целый класс впереди!). Тот ухмылялся:
- Это что, ты бы с Копчёным повстречался – сразу бы в штаны наложил.
Копчёным звали их директора.
Вовка учился в восьмилетней школе номер три – двухэтажной, деревянной, через дорогу от нашей белокаменной, сорок четвёртой. Люся тоже там училась, а мама работала техничкой. Вечерами после занятий я прибегал ей помогать – переворачивал парты, подметал. Но Копчёного здесь не встречал.
Вовка рассказывал:
- Он как за волосы схватит, тащит по коридору и орёт: «Я тебя, паршивца, из школы выкину». И выкидывал с крыльца. А после ничего, не выгонял, даже и не вспоминал – главное под горячую руку не попасться.
- А вы бы налысо постриглись, - подсказал.
- Да ему-то по фигу – он и за ухо может схватить. Так вырванные волосы отрастут, а ухо - хрен.
- Ещё моду взял, - Вовка рассказывал, - станет в дверях на большой перемене и ловит тех, кто из туалета в школу бежит – пальцы нюхает.
- Зачем?
- Так мы ж курим – пахнут табаком. Он за ухо и мордой об косяк. Лучше, говорит, я тебя паршивца сам убью, чем ты от рака будешь загибаться. Так мы потом придумали – возьмём ладошку гавном натрём. Он нюхает и морщится:
- Вы что, паршивцы, жопу пальцем вытираете?
Умер Копчёный на боевом посту – в директорском кресле, от инфаркта. В день похорон в обеих школах занятия отменили – учащихся и учителей отправили в похоронную процессию. Не знаю почему, но гроб с телом подавали из квартиры через оконный проем. В траурной колонне все перемешались, и я под шумок удрал.

Она преподавала английский, и я возблагодарил Бога, что не послушался сестры. Люся учила язык Шекспира и очень по предмету успевала – заявила, когда стал передо мною выбор:
- Англичанин в семье есть, немец нужен – кто знает, с кем придётся воевать.
Узнав о моём выборе, дёрнула плечом:
- Не надейся – помогать не буду! 
А и не пришлось! Успевал я по «иностранному» на твёрдую «пятёрку». Не было, правда, Люсиного произношения, но были другие задатки – честолюбие, отличная память и дар сочинительства. Последнее к тому, что никто не мог грамотно переводить английские тексты. По словарю всё вроде бы правильно, а когда составляешь фразы из слов, такая белиберда получается – смех да и только. Даже у Вали Зубовой, которой и Октябрина, и все последующие англичанки пророчили преподавательское будущее на ниве иняза. А у меня с этим нормально. Все переводимые тексты, как правило, были мне знакомы – Уэльс «Человек невидимка», Капка Джером «Трое в лодке, не считая собаки». Чеши с готового перевода и в ус не дуй. Если попадался незнакомый – мне только смысл уловить, дальше и текст не нужен: тараторил так, что автор оригинала мог позавидовать. 
Октябрина на мои вольные переводы хмыкала, качала головой и ставила «отлично». С этим у меня всё было в порядке. Вот чего не было промеж нас (и о чём жалел) – это дружбы сердечной. Нет, мы не были врагами – даже не ссорились. Я обожал её. А она….
Она однажды заявила:
- Все ученики – нормальные ребята: они могут напроказничать, и их следует за это наказать. Ты, Агарков, родился негодником (ради Бога, не путайте с негодяем – если б не цитировал, подобрал другое слово), тебе всегда надо тужиться, чтобы доказать, что ты можешь стать нормальным человеком. Марш в угол. Отныне это будет твоим постоянным местом обучения. Права сесть за парту надо будет добиваться.
Ребята захихикали, а я обиделся. Правда, ненадолго - не мог дуться на объект обожания. Да и в чём-то она была права - хотел понравиться, из кожи вон лез, а получалось нарушение дисциплины.
Так и повелось. Звонок прозвенит – стоим у парт, учителя приветствуем.
Она:
- Здравствуйте, садитесь.
Все садятся, а я в угол. Опрос Октябрина начинает с двоечников. Они – пык, мык. Поднимает им в помощь учеников посильней, пока до Вали Зубовой не дойдёт. Ну, уж, если она запнётся, Октябрина с очаровательной улыбкой ко мне:
- Агарков.
Выслушав ответ:
- Садись, всё правильно – только не заставляй отправлять тебя обратно в угол.
Вот такая, братцы, любовь меня настигла в шестом классе.
Наверное, на первой же неделе нового учебного года Октябрина предложила:
- А не пойти ли нам, ребята, в лес? В выходной. Проводим лето, на осень полюбуемся и стиснем зубы на долгую зиму.
Шли полем, Октябрина хоровое пение затеяла с девчонками. А в лесу развеселилась – рубиновым осиновым  листьям восторгалась, как ребёнок. Кто-то гнездо ремеза сорвал, ну, знаете, такое – варежкой.  Она чуть не расплакалась. Хвала аллаху, пустое оказалось.
В тополиной роще вдруг потемнело небо, как перед грозой. Мы головы задрали – ба! – листопад. И ветра нет, а листья сыплют, кружатся и не спеша пикируют нам под ноги, на плечи и на волосы. Слышал я о таком явлении – тополь сбрасывает листву – а вот увидеть удалось впервые. Знаете, завораживает, заставляет верить в волшебство и чудо. Все разом, будто по команде, без всякого воздействия извне листья падают. Видали?
Ну, какие Ваши годы….