1.
Набухшая плотная тишина закусочной была вскрыта звуком неожиданно хлесткой пощечины.  Неестественно вырвавшийся из тишины тревожный шорох быстро заполнил собою пространство. В темном углу едва держался на ногах горький моряк с мутными рыбьими глазами и исступленно таращился в пустоту. В тупом и влажном его взгляде не было гнева, который стоило бы ожидать, не было молодой  необузданной ярости, кажется, вообще ничего не было, только огромные черные блестящие зрачки выдавали испуг. Детский наивный испуг сжался в глазах взрослого пьяного мужчины. Подле него на коленях стояла вся белая, потрепанная женщина.  Редкие белокурые волосы, кажется, излучали свет. Светилось и ее болезное бледное лицо, застывшее в скорбном выражении, что делало всю ее похожей на святую с какой-нибудь старой бумажной, изъеденной пылью иконки. Красная роза, оставленная ударом, живо и ярко пылала на  круглой щеке. Женщина боялась заплакать и лишь редко поскуливала и судорожно вдыхала спертый воздух.
Несколько секунд редкие посетители таращились на эту сцену выпуклыми красными глазами, едва способные своим одурманенным взглядом выразить хотя бы отчасти человеческие чувства, как вдруг в другом конце помещения жалко звякнул дверной колокольчик.
- Ты почто женщину бьешь, щенок? Вот-те свинство! Сидят, вылупились, окуни…
Дед Матвей тяжело дышал и сопел носом от негодования. Несмотря на старость, он был плотно сложен и крепок. Высокий ростом, с широкими плечами, дед всем внушал какое-то уважение к себе, однако даже не своей силой. А может, как раз тем, что, суровый на вид, дед даже мухи не обидит. И это все знали. Бывало,  поговаривали, больше, конечно, придумывали, что кулак в свое время у него был размером с блюдце, что таким кулаком убить можно было с одного удара.
- Вот оно-то и есть настоящее свинство, Матвей. Как ты сказал, так и есть,- проквакала из-за стола разрумяненная пухлая баба, - так оно и есть! Любка - негодница...
- Молчи, Варвара. Что бы там ни было, я женщину быть не позволю, - угрюмо сказал дед, ударив культей руки по дверному проему, так что колокольчик снова взвизгнул.
- А я скажу, дед. Расскажу тебе, - продолжала Варвара, расплывшись в блаженной улыбке, - Любка, красавица, загуляла с художником, с ин-тел-ли-ген-том, как говорится. Все портреты да этуды брал с нее. Знаю я их этуды! Шаркались да сношались по всем углам. Тьфу! Я бы на месте Петюни убила бы потаскушку. Вот клянусь, все волосенки повыдергала бы, - разгоряченная, она со всей силы шмякнула по столу головкой лука, как бы подытоживая тем самым свою правоту.
Дед Матвей ничего  не ответил. Угрюмый, он подошел к Петюне, схватил того в охапку, тихо промолвил белокурой женщине: "Ступай, деточка," - и уселся за ближайший стол вместе с морячком, смотревшимся совсем тщедушным мальчиком под тяжестью крепкой руки деда.
Петюня совсем поник, побледнел, опустил голову. На улице пошел снег. Это был первый снег в этом году. Белоснежные пушистые хлопья падали на землю, смешивались с черной тягучей грязью. Ветер успокоился и больше не бился в окна. Снег падал мягко и бесшумно, и казалось, что все вокруг утихло, замолчало в смирении.
- Знаешь, Петюня,  - тихо начал дед, - когда я таким же, как ты, был несмышленышем, когда мне казалось, что внутри у меня, вот тут, целое море, нет, целый океан, и все страсти кипят, и все мне было нипочем, тогда я и отправился на север. В шахты.
Матвей рассеянно посмотрел в окно, провожая задумчивым взглядом пушистые снежинки.
- Тогда была ранняя осень, и падал вот такой же снег. Я воображал себя настоящим героем, жертвующим себя этому суровому краю. Да, тогда я еще изъясняться красиво умел, и мысли у меня такие красивые и длинные были. Захожу я в нарядную: а там толпою стоят шахтеры,  грязные, точно черти. Мне, молодому, хотелось тут же во всем этом участвовать, везде своим быть. Я подошел поближе, окунулся в толпу и вижу распластанное на скамеечке тщедушное тельце, все в темно-бурой, перемешавшейся с угольной пылью крови. "Не жилец," - спокойно сказал какой-то шахтер. Тут моя молодецкая кровь и похолодела. Чую, весь покрылся липким потом:  до того мне страшно стало и горько, до того поразила меня эта привычная им всем смерть.
Петюня немного приподнял голову, чтобы взглянуть на рассказчика. Дед все так же задумчиво смотрел на падающий снег, точно за стеклом он видел вовсе не скромный вечерний пейзаж, а тщедушное тельце и чумазых шахтеров в той самой нарядной, теперь сжавшейся до размеров маленького оконца.
- Уже нужно было спускаться в шахту, а ноги у меня совсем не хотели идти. Тогда это увидел один старичок, он подошел ко мне, отвел в сторонку и тихо сказал: "Понимаю, сынок, страшно. Мне тоже страшно было. А у тебя иконка хоть есть с собой?" Никакой иконки у меня не было, да и креста тоже никогда не было. "Как, и креста нет?! А ведь почитай  к самому дьяволу спускаешься…". Тогда дед порылся в карманах и достал старенькую бумажную иконку. На ней были мать и ее три маленькие дочери: "Это Вера, Надежда, Любовь и их Мать Софья. Береги их".
Дед вдруг повернулся к морячку, в задумчивости наморщил лоб и похлопав по груди культей сказал:
- Вот, она так до сих пор и хранится у меня, вот тут!
- Что, прямо в сердце? - откликнулся любопытный трактирщик, все это время внимательно вслушивающийся в разговор.
- Тьфу ты, в сердце, в сердце... В кармане вот в этом!
Действительно, все это время Матвей пытался указать своею культей на маленький нагрудный карман, из которого торчал  потрепанный краешек иконки:
- Доставай, Петюня.
Трактирщик уже уселся рядом без всякого приглашения,  и они, теперь  втроем, смотрели на эту старую иконку, лежащую на пыльном  столе.
- Вера. Надежда. Любовь. Это и есть самые основы нашей жизни. И почитай главная из них  - это Любовь. Не будет Любви, не будет ничего другого. Вот. Понимаешь, Петюня? - спросил Матвей, склонив набок голову.
- А ты, дед, можно подумать, что-то в любви смыслишь. Ни жены, ни детей. Гол как сокол. Знал бы ты, какая тут любовь, когда пашешь на них с утра до вечера и...
- Смотрю, испахался весь, трактиришко… Ты почто знаешь, что у меня никого и никогда не было? Может, была у меня женщина, какой свет не видывал.
- Может, и не знаю. А если и узнаю, то ни за что не поверю.
- Не поверишь? А я тебе расскажу, мелкая твоя душонка.
- Все равно не поверю тебе, дед.
- Ну, и леший с тобой. Слушай, Петюня, расскажу тебе....
2.
...В тот самый день возвращаюсь я из шахты. Весь измотался - ничего не мило. И холодно так, зябко, и никак не светает. На севере солнце большое и ленивое: тяжело и медленно всходит оно на небо и, едва приподнявшись над землей, снова чванливо скатывается за горизонт. То была ранняя осень,  когда я в первый раз приметил Ее: неказистая, худючая. Не было в Ней ни кокетливой распущенности, ни той пышности и цветения, что присущи южанкам. Все у меня ныло и болело: тело - от непосильного труда, душа - от отчаяния и тоски. Негодование и горечь тяжелым камнем больно давили на грудь,  а Она тихо сопровождала меня на протяжении всего пути. И это Ее смирение, этот жалкий до слез и покорный вид раздражали меня больше всего. Низкое небо сверкало острыми углами холодных звезд. В Ее безмолвном сопровождении мне становилось еще грустнее. "Какая бедная!" - думал я.
На севере не бывает поздней осени. Бывает ее начало, а после - глубокая зима.  В эти девять месяцев ее стало совсем почти не видно. Кругом лежали снега. Их колкий холодный белый свет стал заменой радушным солнечным лучам в полярную ночь. Что с Ней стало? Я поминутно представлял Ее, иссохшую и осунувшуюся от вечной темноты, озябшую, дрожащую на ветру. Во мне не было больше того раздражения, что я испытывал, глядя на покорность угнетенных этим суровым краем. В сердце моем поселилась бесконечная тихая жалость к ее светлому смиренному образу. Я спускался в жуткие недра земли единственно с верой в него.
Этими ночами я не раз видел северное сияние. Наверное, нет более таинственной красоты на земле. Зеленые огни, в бешеной пляске своей походя на индейцев, совершающих магический ритуал, сменяются синими, вспыхивает желтый, плавно изгибаясь, как восточная красавица в искушающем танце, гаснет и вновь сменится синими... Это красота дикая, красота, перед которой преклонялись в свое время язычники. В этом была красота Севера. "Не о ней ли ты хотела мне рассказать?" - спрашивал я, не переставая смотреть на небо.
Тогда Она преобразилась. Я не заметил, как это произошло. На севере все происходит в какой-то суете: торопливо пробивается молодая травка, а снежные шапки все еще грустно лежат на земле, не успев растаять, но понимая, что их время прошло. В это время царит радостная неразбериха, все вокруг счастливо наступлением весны, все вокруг ликует, в то время как зима в недоумении все еще продолжает по праву царствовать в этих краях. Она преобразилась так сказочно, так поразительно, что мне приходилось смущаться в ее теперешнем присутствии. Ничего не осталось от той жалкой бедности, от невыразительной скудности. Она сияла теперь своей скромной красотой, Она заливалась золотистым смехом, Она робела и в смущении своем вспыхивала бледно-розовым, Она была счастлива и в счастии своем роняла бирюзовые слезки. Она дышала травами. Она была нежна и невинна, трогательна и юна. Я верил в Нее. Я надеялся вместе с Ней. Я любил Ее, я любил всем сердцем...
3.
Петюня уже давно выпрямил шею и внимательно смотрел на деда. Щеки его были мокры. Петюня плакал. Трактирщик внимательно слушал, выпучив глаза, немного приподнявшись со стула и вытянувши свое тело, что делало его похожим на любопытную сороку. Они сидели теперь совсем одни. Иногда нервно подрагивал свет в желтой лампе. За окном тихо падал снег.
- ...Я любил ее, я любил ее всем сердцем…
- Красиво ты, Матвей рассказываешь, - тихо сказал трактирщик, выдержав минутную паузу, - только где она сейчас?
- Она все там же. На севере. А где ей еще быть? Глупый ты, однако.
- Ты значит любил ее всем сердцем, а потом - раз - и уехал! Разлюбил, называется?
- Я бы, башка с опилками, никогда не уехал, если бы не вот это, - дед помахал культями прямо перед носом трактирщика. - Возвращался с шахты, замело меня снегом. Под утро нашли. Обморожение. Обе кисти ампутировали. Слава Богу, хоть ноги оставили. Кому я там такой нужен? Вот именно, никому.
Трактирщик что-то промычал про себя, а Матвей продолжил.
- Я ее, Петюня, до сих пор люблю. И даже, несмотря на то, что я тут. Любовь все прощает. Любовь все терпит. Любовь всему спасение.
Морячок слабо улыбнулся. Лицо его даже посветлело.
- Ну, что-то мы совсем засиделись. Пора по домам, в люлю, - сказал дед и на прощание, тепло улыбнувшись Петюне, исчез в темноте улицы.
- Врет, как сивый мерин. Не было у него там никого. Всю жизнь в тундре как дикарь прожил, - подытожил историю деда Матвея трактирщик и разлил по стаканам водку, взявшуюся у него неизвестно откуда. - Ну, будем!
Стаканы звякнули. Трактирщик, фыркая и корчась, встал из-за стола и пошел на кухню. Петюня сидел, низко опустив голову…