1. Звенящая тишина прохладного утра. Розовое сонное солнце играет лучами в конденсате ночной влаги на мостовой. Воздух словно хрустальный – прозрачный и трепещущий в молчании безлюдных улиц. Предрассветная мгла бархатистым туманом оседает к земле, выстилаясь над спящей рекой. Город просыпается.
Медленно, неохотно – еще бы поспать! – Город открывает сначала один глаз, за ним другой. Кряхтя, потягивается, зевает. Трогательное дитя.
Как он прекрасен, мил и свеж в утренний час, когда ни души в сумеречных переулках! Розовый, чистый, сияющий магическим светом купол бесконечного неба. Мудрые, солидные стоглазые дома. Кажется, девственные, никем не топтанные тротуары, площади, мостовые – опрятные и молчаливые. Испорченная отходами людской жизнедеятельности, черная, непомерно глубокая, река шуршит, шумит, струится в своем русле. Такая угрюмая, измученная, но все же не утратившая природного величия и грации. Утренний воздух так стерилен, что, кажется, можно ощутить запах пыльных деревьев, влажного асфальта, густого неба. Прохладное летнее утро лелеет Город в своих ласковых руках.
Через открытое окно в одну из квартир прокрался прохладный утренний ветерок. Он добрался до мальчика, спящего в своей кровати, пощекотал его щеки, потрепал волосы. Мальчишка озяб и проснулся. Он выбрался из-под одеяла и неслышно подошел к окну. Голубым глазам открылся Город с высоты девятого этажа. Мальчику в лицо приветственно дунул ветер, терпко пахнущий июльским утром. С мягким шелестом зашевелились деревья и кусты, заулыбалось в редких лужах солнце. Сонный Город радостно желал мальчишке доброго утра.
– Доброе утро. – прошептал мальчик, вдохнул прохладный воздух и ощутил волну искристого и живого восторга.
Сам как невинное дитя, Город смеялся и ласкал мальчика. Нелюдимый днем, сейчас он был счастлив маленькому собеседнику. Его израненную, усталую душу наполнило ощущения нового счастья – пожалуй, такое чувствуют только дети. Но, как это обычно бывает, вслед за вспышкой счастья Город противно укололо воспоминание о веками не оставляющей его, престарелой тоске…
Дверь в комнату отворилась с мягким скрипом, и в комнату неслышно вошла мама. Мальчик поднял взгляд на ее бледное, осунувшееся лицо, жидкие русые волосы и измученные, усталые глаза. Ему вдруг стало грустно: невыносимая тоска в контрасте с былым счастьем больно полоснула ножом по детской душе. Как и всякий ребенок, ощущая тоску в искреннейшем и чистейшем виде, он едва ли смог бы объяснить ее причину.
-Ты почему проснулся так рано? – мать погладила ребенка по волосам.
-Я замерз. И потом, я хотел увидеть, как просыпается солнце и будит Город. – как это водится у детей, слегка запинаясь сказал мальчик.
Мать умилилась и улыбнулась, от чего ее лицо стало еще тоскливей.
-Мне думается, город никогда не спит… Брр, как сквозит.
Мать потянулась к окну, но вдруг остановилась, на миг забывшись, взглядом на трогательном лице сына.
-Надо же, какие яркие у тебя глаза в дневном свету! – он взяла его за подбородок. – Голубые, как небо. – Взглянув вдаль, к горизонту, мать продолжила: - а вот и проснулся твой город. Видишь, вдалеке начали работать заводы?
Мальчик посмотрел в окно и действительно увидел, как задымились трубы заводов. В этот ранний час они уже вовсю кашляли серо-черным дымом, отхаркивая отходы в небо. Ребенку сжало горло – ему вдруг показалось, будто небо задыхается и беззвучно кричит, просит помощи.
-Идем завтракать, сынок, и я отведу тебя в школу.
Несчастный Город так невыносимо желал обнять ребенка и плакать, горько и безудержно. Но мальчик ушел, влекомый матерью... А в недрах снедаемого обостренной тоской Города один за другим стали просыпаться люди.
***
I. Солнце взошло. Чахоточники-заводы закашляли с большим усилием, заражая и отравляя Город. Тротуары, запачканные следами ботинок, ощетинились окурками, объедками и рваными обертками. Широкие улицы Города стали узки для серой тусклой волны перемешавшихся людей. Небо затягивалось ядовитым смогом – выхлопными газами псов-машин и дымом беспощадных заводов. Воздух в переходах и метро сделался спертым, запах нищетой и похмельем. Пьянчуги, стонущие от ломоты в конечностях и головной боли, запросили на выпивку; такие убогие, подобострастно благодарящие за каждый грош и истекающие слюной от счастья.
Солнце карабкается выше и выше, и, узрев с высоты своей страждущий Город, гневается. В миг дарящая жизнь звезда перестает быть розовой и ласковой, коей была с утра. Все: крыши домов, шершавый асфальт, мостовые, машины – раскаляется едва ли не добела. Воздух нагревается до той грани, когда вот-вот обретет способность убивать людей, сжигая их изнутри. Свет – яркий, невыносимо яркий – заполняет все вокруг, лишая людей зрения. Жар словно из гигантских небесных чаш проливается на их лысеющие и седеющие головы. Этому Аду, кажется, не будет конца - ветер не спешит нести прохладу с изуродованной реки, а поволока смога в небе не спасает от света и зноя.
Раскаленный гневным солнцем, Город ожесточается, рвет и мечет, бушует и выплевывает беззащитных людей, как беспощадная морская волна вышвыривает на берег касаток.
А люди спокойно едут в метро по своим делам. Нищие старушки, источающие густой и тяжелый сиреневый запах – запах старости. Убогие пьяницы-инвалиды, без ноги или руки, с отекшими синюшными лицами и влажными глазами. Распущенные молодые девушки с мясистыми голыми ногами, сжимающие хрупкими детскими ручками телефон и надменно чмокающие безвкусными губами. Похотливые, мучимые подагрой старики, глядящие на этих девушек без стеснения и стыда. Запахи пота, несвежей еды, табака, перегара и излишнего парфюма смешиваются в неповторимую вонь, свойственную общественному транспорту.
О люди, красивые и безобразные, старые и молодые, бьющиеся за место в метро, как за родную мать! О люди, киснущие в собственном равнодушии друг к другу и непонимании цели своей жизни… Их глаза опустошенные и тусклые. Они толкают друг друга локтями и бодаются по инерции, с трудом перебарывая тошноту, подкатывающую к горлу друг от друга.
Город, бессильный перед равнодушием, сам увязает в нем, захлебывается, как в болоте. Апатично сложив руки, он, утомленный, впадает в кому.
***
Среди каши из бледных лиц по шершавому неровному тротуару поспешал мальчик, ведомый матерью. Он был напуган и угнетен шумами дневного Города. Детское сердечко ежилось, сжимаемое обручами страха и тоски. Подняв глаза к небу, он увидел густую серую поволоку, окутавшую небесный свод, и в голове его промелькнула мысль: « Мои глаза совсем не цвета неба. Небо ведь серое, а глаза голубые…» Он хотел сказать это матери, но та так быстро шла, с такой силой влекла мальчика за собой, что мысли тут же покинули его голову и разлетелись, растворяясь в толпе.
А бледная женщина с жидкими русыми волосами спешила вперед, расталкивая людей, На лице ее горело ожесточение и раздражение. Сейчас ее злило все: беспросветная толпа людей, вонь машин; сын, не поспевающий за ней, - и катастрофическая нехватка времени. Каждый день она торопилась – и каждый день опаздывала. Каждый день работала – и не успевала выполнить порученное. Каждый день искала – но не находила самого главного. Ее жизнь походила на бесконечные безуспешные попытки лягушки выбраться из кувшина.
«Как все осточертело» - думала она – «Копошиться. Толкаться. Быть незамеченной, неоцененной, забитой мышью в углу. Опаздываю, опять опаздываю…»
Втянув голову, спустилась в подземный переход и зацокала стертыми каблуками по заплеванному кафельному полу. Не оглядываясь по сторонам, миновала половину пути, просачиваясь сквозь щели в толпе,- и вдруг оказалась выброшенной к «борту» перехода, напротив нищего-попрошайки.
Тот сидел в углу на картонной подстилке, лохматый, одетый в тряпье, чумазый, пахнущий мусором и табаком. В потрескавшихся руках он держал старую губную гармонику и на удивление чистую тряпицу, которой бомж старательно полировал инструмент.
Сама не зная зачем, женщина остановилась около еще не заметившего ее бездомного. Тот, почувствовав на себе взгляд, поднял на нее синие глаза. Губы его не двигались, но небритое лицо заулыбалось. Казалось, каждая морщинка его сложилась в отдельную, живую и приветливую улыбку. Он не был похож на пьяницу – нет, он определенно не был пьяницей. Просто человек, по неким причинам оказавшийся на улице.
-Сыграть, дочка? – спросил он и, не дожидаясь ответа, заиграл какую-то мелодию.
Незамысловатая музыка завибрировала, заручеилась, проникая в самые недра души женщины. Та удивленно слушала, глядя бездомного музыканту в улыбающиеся озера-глаза. Ее удивило то, что музыка была не криком отчаяния – но одой красоте мира, которой женщина никогда не замечала. Что за парадокс – нищий играет музыку, полную растекающегося и обволакивающего, живого счастья, а она стоит здесь, унылая, тоскующая, несчастная и ждет, когда музыкант попросит милостыню. Здесь и сейчас женщина вдруг испытала мучительное чувство, сдавливающее грудь. Подобное чувство испытывает человек в тонкой одежде, попавший под мелкий противный дождь с промозглым ветром. Только она ощущала это в стократ мощнее.
-Красиво играет, мам? – словно издалека до женщины донесся тонкий голос сына. Вдруг вспомнила она, что сын держит ее за руку, и с утроенной силой почувствовала обжигающее тепло влажной крохотной ладошки.
-Тебе не холодно? – спросил мальчик у бездомного.
-Не холодно, золотой, – музыкант на миг остановился, чтобы заглянуть мальчику в глаза, синими в голубые – и тут же продолжил игру.
Мать запустила руку в карман пиджака в поисках мелочи. Нащупала бумажку, глянула номинал – пятьдесят рублей. Преклонив слегка колени, женщина опустилась на корточки перед бомжом, посмотрев на него снизу, положила бумажку, затем выпрямилась и напоследок еще раз взглянула в его глаза.
Вдруг – чувство сострадания сменилось неистовым гневом. Женщина сердилась на бомжа – нет, она ненавидела его: это ему – ему, а не ей должно было бы томиться той мучительной жаждой покоя и дома, которая сейчас грызла ее. Более то, это она у него должна милостыню просить, ибо он, сидящий на холодном полу в душном переходе, играя за гроши – богач, счастливец и просто великий человек. Она же, протягивающая ему милостыню – мышь, ничтожество, затоптанное, загнавшее себя в угол, не имеющее ничего позади и впереди, живущее не во имя чего-то, а скорее на всякий случай – вдруг что да выйдет? – или по ошибке.
-Иди работать, отец. – злобно произнесла он и дернула за собой сына. Жара тем временем нагнетала духоту: дело шло к дождю.
***
Дождь разразился к четырем часам. Тихий, без грома и молний, он звучал лишь шумом льющейся воды. Поливал, тем не менее, нещадно – скоро весь Город засверкал зеркалами луж, а люди попрятались в норы и наблюдали оттуда за дождем. Тот поливал судорожно, неравномерно струясь по стеклам автомобилей и витринам магазинов. Дождь заставлял людей грустить Загрустил голубоглазый мальчик, сидящий дома в ожидании мамы. По его нежным, в тонких голубых венках, детским щекам пробежались слезинки. Грустил одними синими глазами бездомный; не было видно, плакал ли он – бомж шел под дождем, а потому на нем не было сухого места. Вздрагивая от холода под крупными каплями ливня, он старательно прятал губную гармошку в больших ладонях – не дай Бог испортится. На работе, в душном кабинете при тусклом свете лампы, будто в клетке, обложив себя документами и положив растрепанную русую голову на стол, женщина с бледным лицом пачкала бухучет слезами и косметикой, всхлипывая и сжимая тощие кисти в кулаки.
II. День незаметно превратился в вечер. Покорно опустилось к горизонту успокоившееся солнце. Город, некогда пылающий, источающий жар, теперь остывал. Черная бурлящая река замедлила ход и сейчас спокойно ползла, как сонная змейка. Сгущались сумерки.
Людей на улицах стало меньше. Они не сновали и не толкались, а спокойно шли по тротуарам. Машины замедлились, перестали рычать; теперь они издавали лишь мягкое шуршание шин по иссушенному асфальту. Загорелись желтые фонари, уютно освещая улицы. Сливаясь со звездами в темнеющем небе, замерцали глаза домов.
Заплаканный, утомленный Город наконец отпустил дневной гнев и обиды. Он светился зеркальными лужами и пах последождевой свежестью. Теперь Город ощущал теплую сонливость и усталость. Люди, кажущиеся седыми в свете фонарей и дымке сумерек, уже не сердили его. А что сердиться? Да, равнодушные, малодушные людишки – так ведь это, пожалуй, их природа, а с природой не всякий потягается. Да, снуют, да, толкаются, да, топчут друг друга – так ведь не выживешь теперь иначе! Да, забыли дедушку-Город – так ведь всех отцов и дедов неизменно придают забвению. Город тоскливо вздохнул, и от его тоскливого вздоха пронесся по гулким переулкам ветер. Овеял ласково ароматным дуновением лица одиноких бродят, сдвинул на бок шляпки на головах неулыбчивых старушек, увлек за собой брошенные бумажки, изжеванные подошвами ботинок и одинокие, как измызганные бродячие котята. Проскользнув мимо фонарей, он поплыл вдоль молчаливой аллеи, уже погруженной в нежные и бархатные сумерки, и, любопытный, засновал вокруг прохожих.
Сидящий на одной из скамей старик поднял седовласую голову, с удовольствием вдохнул запах черемухи, принесенный ветром, и вновь опустил глаза вниз. Кареглазый и смуглый, он был по-своему красив и будто молод. Возраст выдавали лишь глубокие морщины «раздумья», разрезавшие лоб. В руках он держал, кажется, рукопись. Тонкая, слегка пожелтевшая бумага сшита белой шелковой нитью. Теплый свет фонаря искрился в грифельно-серых, местами плохо пропечатанных на пишущей машинке словах:
«Вечер. Вместо продолжения.
III. Я старый, седой, никому не нужный человек. Мое единственное место теперь здесь – на скамье в вечерней аллее. Я сижу здесь каждый вечер, будь на улице тепло или холодно, дождь или снег. Мне не страшен и ураган – в моем доме все одно холодней. Я просиживаю тут часами с моей последней, незаконченной рукописью на коленях. Спросите меня, читал ли я ее хоть раз за время, проведенное вечером здесь – и я отвечу «нет». Но я помню каждое ее слово, как помнит страдающий юноша прощальные слова любимой. Я помню и люблю её, как живую. Я помню синеглазого бродягу с губной гармоникой за пазухой – что там, я помню и мелодию, что он наигрывал тогда, в переходе! Помню и болезненно-бледное лицо женщины с жидкими волосами, и безмолвные слезы на мальчишечьих тонкокожих, как виноград, щеках. Я помню и люблю их, ведь они – я. .. Помню как день гневный, чернонебёсый Город, бушующий над нашими равнодушными головами… Да и как его не помнить – когда мое «утро» кончилось, я отложил перо и рукопись – мою последнюю рукопись – и канул в серое море суеты, где скоро стал ловкой рыбиной. Я умело лавировал между подводных камней и кусал прочих рыб за хвост. Плескаясь в ядовитых нефтяных волнах, я забыл обо всем на свете и уже было стал наслаждаться, как вдруг оказался выброшенным на берег совершенно одиноким стариком. Я думал, я плавал по реке с названием «жизнь», а оказалось, что в помоях, а жизнь тем временем прошла мимо меня. Теперь я боюсь выходить на улицу днем – я боюсь смотреть в глаза этому Городу: мной тут же овладевает судорожная дрожь страха и жуткое желание оградиться от. всепоглощающей, уничтожающей серой кошки, когда-то вдоволь наигравшейся со слабым мной .
Сейчас я одинок в той же степени, сколь мудр и несчастен. Все, что есть у меня – остатки запрятанного в пыльный комод с бельем таланта и незаконченная рукопись, моё недоношенное дитя. Теперь-то я знаю - я ответственен перед ней, и теплый летний вечер – самое время ее закончить. Я закончу ее, чтобы кануть в ночь, возродиться из тепла и, может быть, получить еще один, хоть ничтожный шанс, прожить жизнь верно.»
Скользя пальцами по предложениям на сухих листках, старик будто ласкал рукопись и склонял голову все ниже, смыкая над ней ореховые мудрые глаза, чтобы ничто вокруг не мешало ему обонять крепкий запах чернил и бумаги – запах его молодости, жизни! Ласкаемый ветром и ощущающий магическое переплетение ароматов посвежевшей реки, цветов из киоска, пыльной листвы и иссушенной годами рукописи, он едва уловимым шепотом говорил что-то. Вдруг ароматы вокруг исчезли, уступив место вырвавшегося из памяти пряного и слегка приторного запах ленты пишущей машинки. Мужчина вынул из кармана карандаш, нашел чистую страницу и подписал красивым и размашистым почерком «Ночь».
Город наблюдал за стариком, улыбаясь ему. Он обнимал мужчину теплым ветром, шептался с ним шорохом листьев, поил терпким летним запахом пыльной травы. Здесь и сейчас Город любил этого несчастного человека, любил всем сердцем, до слез, до безумия, и вместе с ним любил всех прочих людей. Растерянный, сейчас Город ощущал себя и младенцем, и взрослым, и стариком; и злым, и добрым; и сытым, и голодным, бездомным. Чувствовал себя рядом с каждым человеком, где бы-то ни было идущим по своим делам. И бархатное, обволакивающее, умиротворяющее чувство гармонии и покоя овладело им. Город притих в ожидании ночи.
IV. Вскоре Погасли один за другим огни домов, исчезли с улиц люди. Пустота, тишина и покой царили теперь всюду, где раньше господствовала суета и беспокойство. Остановила движение, замерла зеркалом, будто озеро в штиль, черная река. Листья деревьев, трава, редкие цветы – все поникло, потемнело, замерло. Казалось, даже небо обездвижилось – облака больше не подгонял ветер. Лишь карандаш судорожно шуршал по иссушенным страницам истосковавшейся по создателю рукописи.
«Ночь»
Опустилась ночь.
Ночь - время обновления. Ночь – время очищения. Ночь – рефлексия, осознание.
От ночи не спрячешь тайн, боли и горя. Ночь обнажает душу. Ночью тоска – до волчьего воя, и счастье – до безумия.
Ночь – маленькая смерть и начало новой жизни.
В ночи нет плохих и хороших, есть спящие и бодрствующие:
спящие очищаются, а бодрствующие набираются мудрости.
Город, усталый и разбитый, но счастливый,
Умирает, чтобы утром вновь начать жить с чистого листа.
Город обнимает
всех, каждого,
Доброго и злого,
Старца и младенца,
Богатого и бездомного,
Согревая их своим теплом.
В уюте и тепле, Город погружается в сон.