Была у нас текстовушка тут, вот два текста.
Наводка:
14) Вы тонко чувствующая поэтесса, которая пишет стихи исключительно о любви. Ничего, что вам под шестьдесят: если вот так наложить седьмым слоем пудру и вот эдак повернуть головку, то никто и не заметит возраста. Недаром на поэтических вечерах в библиотеке, где вы читаете свои стихи, вам любят повторять, насколько вы «воздушная». И стихи ваши исключительно о влюблённых в вас юношей.
Текст:
Злопыхатели, остолопы и местами бухгалтеры любят злословить, что у меня как поэта и при этом хорошего человека деревянная нога. Что ж, острые языки правы ровнехонько наполовину – до колена. Выше колена начинается наглая ложь и моя по-младенчески нежная и естественная плоть, которой я в свои «–сят» способна сводить с ума «-цать».
Лирическая моя героиня и вовсе блещет двумя полноценными конечностями. Она встречает ЕГО, пышного здоровьем и телом, на бульваре Сен-Жермен уже лёжа – поскользнувшись на лужице айрана. О природе айрана в сердце Пятой Республики она мыслит еще долгие десять минут, покуда её волокут домой для знакомства и осмотра её достопримечательностей…На траченом красном диване
Гнездились остатки стола;
Могла до утра с Вами в ванне
Без Вас порой тоже могла.Размером пишу «амфибрахий», -
Не будь Ты так молод и юн,
Не путал бы пах и папаху,
Совав свою душу в мою.Да, в Его доме, за исключением помпезного белого попугая и прозрачного вида на кафе «Две Образины», всё было кровяно-красного тона. Он неровно дышал на протяжении всего времени и синхронно моргал наивными глазами, называя меня Матерью Большой Любви. Я – деликатно, с высокого жизненного опыта - строила из себя адвокатку дьявола, отпираясь от напыщенных коплиментов, и любила его почти детские пальцы по очереди…
Упоительная нега
Раздербенила меня,
Среди высохшего снега
Я просила дать огня.Не расстёгивая туфель
И не стягивая гетр,
Брошусь в твой общедоступный
Двадцать первый сантиметр.Годы шли и идут, а Его унёс поток жизни. И в каждом следующем, годящимся мне в младшие шкодные сыны, я копаюсь в поисках Его черт. Обуреваемая эмоциями, но не сгибаемая ни за какие коврижки!
Отнюдь не выгляжу лохудрой –
Напротив, Я сильна вдвойне,
Когда на мне румяна с пудрой,
Шиньон на мне и Ты на мне.Открыты этакие благи
Прошедшим тесты на любовь,
Я жду, юнец, твой отваги
Бывать на мне всё вновь и вновь!"
Наводка:
11) Вы эротоман, любой рассказ, роман, повесть, на любую тему вы способны опахабить. Издатель вам поручил рассказ на тему квантовой физики, вы пытаетесь писать про квантовую физику, но ваше шаловливое перо продолжает выделывать кренделя и вы снова пишете про знакомую тему (кто читал соответствующий рассказ Аверченко, просьба не копировать).
Текст:
Эйнштейн, Розен и Подольский, беспринципно воспользовавшись неопределённостью Гейзенберга, вновь устроили на евклидовом пространстве ночь интерпретации микропроцессов. Гейзенберг вяло отбивался даже при том, что вдобавок планировались скрытые переменные. Каким бы корпускулярно-волновым дуалистом ни слыл Гейзенберг, он не мог равнодушно смотреть на то, как оператор коммутирует сам с собой в разные моменты времени.
Повернувшись к Розену, они начали сопряжение переменных. Собственный вектор Розена явно превосходил таковые у всех остальных, - более того, каждый из них по сравнению с ним казался скукоженным ортогональным компонентом. Впрочем, это не помешало им соотношаться друг с другом в любых комбинациях.
В момент коррелирования фотонов из ниоткуда возник Томпсон с одноканальным поляризатором с функцией вибрации, слава о котором распространялась далеко за пределы евклидова пространства. Томпсон начал активно постулировать, и фракталы, до того казавшиеся фрактальчиками и фракталинками, слились в большое единое фракталище. Фракталище было крайне кинематично и поглощало в себя всё на своём пути.
Каждый нерелятивист умело пользуется своим математическим аппаратом, и медленные электроны прочувствовали это нутром. Находясь в чистых состояниях, они, уютно расположившись на матрице плотности, друг за другом удовлетворяли уравнению Шрёдингера. Самые диссипативные из них делали это так интенсивно, что кот Шрёдингера, вздыбившись шёрсткой, забился в коробку. На его кошачьем веку мало кому удавалось удовлетворить уравнению хозяина с такой частотой. Сейчас же дело дошло до вторичного и – Санта Мария! – третичного квантования, и инфлатонное поле уже переполнялось густой и горячей конденсированной средой.
На входе в пузырьковую камеру толпилась кучка молодых глюонов. Они совершали аберрации, скользя друг по другу вверх и вниз и вызывая неконтролируемое неупругое рассеяние вокруг. Кварки, эти содомически настроенные абстракты, октетами достигали асимптотической свободы, надежно укрывшись от чужих глаз за тензором напряженностей. Тензор, впрочем, был так же пертурбативен, и, не сдержавшись, достиг высшей точки, явив общественности трёхструйное событие. Кварки хихикнули и разбежались.
Светало. Квантовая редукция локально продолжалась где-то на горизонте, а Розен, Подольский и Гейзенберг – отынтерпретированные, задетерминированные, но счастливые – уже планировали завтрашний двухщелевой эксперимент. Одна лишь мысль о накладывающихся друг на друга волнах вызывала у каждого неконтролируемую когеренцию. У их ног, высунув язык, устало дышал Эйнштейн
