В темноте глухо грохотала музыка с первого этажа, музыка, за которую я отвечал, но бездумно сплавил пульт первому попавшемуся парню, а сам теперь здесь, и знаете что? Я не считаю больше себя натуралом.
На втором этаже в мужском туалете не было никого, только одиноко светила одним красным глазом сушилка для рук, да в зеркале пару раз мелькнули наши лица – мое улыбающееся как-то нездорово и безумно, и его, с упорной одержимостью в глазах.
И я вот все думал, запуская два холодных пальца под ремень его брюк, почему у него кличка такая странная – Бобер? Сейчас он больше походил на оленя. И по поведению своему дурацкому (правда ведь олень; я ему шепнул: «А слабо?!», а он и рванулся, как бешеный, как будто в этом весь смысл его жалкой шестнадцатилетней жизни и заключался), и по глазам этим темным, как два бездонных, гулких провала, и лицо у него было бледное, и фигура тонкая, как у девочки-анорексички, и на ребрах как на ксилофоне можно поиграть. Оле-е-ень.
Я беспардонно расхихикался, по-бабски, с истеринкой в голосе, так и оставив два уже потеплевших пальца у него под ремнем, рядом с выпирающей костью, и уткнувшись лицом ему в худосочное плечико.
- И че ты ржешь? – обиженно спросил Тема, и я почувствовал, как он пытается отстраниться, вывернуться, уйти; я держал ладонь на его спине, и теперь костяшки моих пальцев неприятно холодил кафель стены.
- Тссс, не ссы, солдат ребенка не обидит, - ответил я, и прижал его к себе обратно, да покрепче, и его темная макушка приходилась мне как раз к губам, и я его поцеловал туда – ласково так, почти по-отечески.
Он поднял глаза, обиженные, оскорбленные свои глазищи и хмыкнул. Я прижал его крепче, опасаясь, как бы не сломать ему эти ксилофонные ребра.
- Может пойдем обратно, пока не спалили? - горячечно шептал он, спрятав лицо у меня на груди.
- Ну давай, Бобер, один разочек-то? Чтобы было что палить, а то кто-нибудь что-нибудь точно подумает, понимаешь? Без шансов… Даваааай. Подними личико, Гюльчатай!
Он поднял. Шепнул:
- Ты козел.
- Ну, козел и козел, - ответил я примирительно. Я только и думал о том, чтобы он, наконец, решился. Смотреть на его пораженное стыдом личико было чрезвычайно любопытно. Мой хороший плохой мальчик…
Он кинулся ко мне, привстав на цыпочки, как утопающие кидаются к спасательному кругу. Дико это было, непривычно, даже смешно, но я – как это вообще меня так вляпало? – в тот момент был в него почти влюблен за это непоказное, смущенное, нерешительное.
И что-то во мне переклинило, переключился какой-то внутренний тумблер с тихим щелчком, резко так и неожиданно, я сам себя больше не понимал и не чувствовал. Мне казалось, что я сейчас могу сделать с ним все, невзирая на совесть, моральные устои, принципы, что там еще? Меня опьянило, мне сорвало крышу. Остался только печально летящий к земле шифер. Хрупкий и красный.
Целовался он неловко и нелепо, покачиваясь на носках, вцепившись пальцами в мои плечи, а я его тощее многострадальное тельце, не рассчитав силы, оттолкнул к стене совсем не нежно. У него вырвался тихий стон, и я тут же себя и весь свой к херам слетевший шифер проклял навечно.
Мне было до остервенения смешно, если честно. Что-то во мне трепетало, щекотало, я целовал его, улыбаясь, и это было охренеть как неудобно.
Это как-то слишком странно, чтобы над этим не смеяться. Я – и Бобер? Этот? Это было нереально настолько, что я никак не мог опомниться, а он и не думал опоминаться, и все лез своими мокрыми вездесущими губами куда не просят, вцеплялся пальцами во что только мог, исцарапал мне шею сзади, потискал запястья, повисел на мне, и все целовал по-дурацки, быстро, неумело, жадно.
А я все улыбался и ждал, закрыв глаза. Чувство было вроде того, когда утром под одеялом лежишь, и вставать – хуже смерти. Меня любили бездумно, со всеми моими заскоками, и разве я мог это пропустить мимо?
Я понемногу с ума сходил.
Это было какое-то совершенно неизвестное для меня чувство: я хотел его изучить, коснуться каждого чертового квадратного сантиметра его тела, исцеловать, излюбить, что ли? Я обожал его за такую гребаную собачью любовь ко мне, которую он сейчас конвейерно выдавал.
И жарко было, и в нос ударил вдруг невыносимый запах хлорки, устойчивый, мерзкий, и как я его раньше не замечал?
С каждой секундой я чувствовал себя все более бесконтрольным и диким, и только сейчас осознал, что мои пальцы забрались далеко за его ремень, а я чувствую себя так, словно все в порядке вещей и вполне естественно.
Я улыбался опять: он потихоньку скулил, прижимался ко мне, кусал губы, вцеплялся в мои плечи, как в оплот спасения.
Ударившись лбом о мои ключицы, он прохрипел мое имя, да так, что «ш» в середине и меня заставило нервно дернуться, укусив его за кромку уха.
Его ослабшее тело легко скользнуло по кафелю, и он со вздохом сел на пол. Я сел рядом, вытащил руку и кое-как вытер ее о стену.
- Доволен? – спросил я.
- Да пошел ты, - любезно ответил он, лениво улыбаясь мне.
- Лошара.
- Педик.
- Ну вот и все, - решил я за нас обоих. На самом деле, со мной еще было не все, и закончить хотелось чертовски. - Вали в зал, я позже приду, - добавил я.
Он многозначительно промычал.
Мне было все равно, я был раздражен и стояк в штанах здорово мешал думать.
- Давай-давай, сваливай.
- И оставить друга в беде? – многозначительно спросил он, потихоньку переставляя ладони, и, видимо, собираясь усесться на меня. Я не позволил. Мне начинало это надоедать.
- Я сказал: иди. Что непонятно?
Он поглядел на меня непонимающе абсолютно и что-то там для себя решив, встал.
- Ну и хрен с тобой, сиди и дрочи один тут.
- И тебе всего самого наилучшего, - я отсалютовал ему издевательски.
Он недовольно ощерился, но сдвинулся с места в сторону выхода.
- Сучонок, - шепнул я.
Он покачал головой, но не остановился, не вернулся и даже не заорал матом. Я был разочарован.
Впрочем, его теперь не было, как не было и до этого стоявшей проблемы.
Отлично. Ради чего я так ревностно отбивался?
Тём включил воду. Я сидел на том же месте, дышал этой хреновой хлоркой и ждал.
- На-ка вот, - услышал я перед тем, как на меня вылилась вода. – Остудись.
- Твою ж мать, Бобр!
Я отряхнулся, взглянул на него из-под мокрой челки. Он улыбнулся и пожал плечами.
И вот что мне с ним таким делать?

Сумма ребер параллелепипеда… Сумма ребер в глухой темноте туалета на втором этаже, сумма тихих вздохов, сумма побитых мыслей.
Я думаю о тебе с тоской. Неизбывной. Я думаю: «Девочки - это прекрасно», глядя на то, как ты мило склоняешься к аккуратному ушку твоей предполагаемой подружки, и еще я думаю: «Но я же лучше».
Лучше этой девчонки, верно?
Кто-то потерял учебник по геометрии за десятый класс. Мне так его и притащили открытым. Я говорю: «Несите к завхозу, я-то тут при чем».
Не отнесли. Мол, около вашего кабинета лежало, значит, к вам и придут забирать. Третий день уж валяется и все на одной и той же странице, с задачей, которая начинается со слов: «Сумма всех ребер параллелепипеда ABCDA1B1C1D1…».
У нас, вообще-то, совещание по поводу предстоящего КВН. Сил уже нет смотреть, как он на меня смотрит, как заправляет темную, блестящую, тяжелую прядь за ухо своей новой подруге и не смотрит, как гладит ее по руке.
Хоть бы не так показушно это делал, что ли.
Я, вроде, чего-то там даже говорил. Типа, линолеум стелют в зале, терпите уж до декабря, дети мои. Они мне про то, что репетиции уже драками стали заканчиваться.
- Ничем не могу помочь, - сказал я.
«Себя бы спасти», - тоскливо додумал я, и снова украдкой взглянул на него.
Смотрит на меня серьезно, как полицай и родная мать в одном лице, и как бог знает кто еще, одно ясно: страшно мне, страшно.
Сколько прошло-то уже… Два месяца. А все эти взгляды, обещающие однажды долгий и муторный разговор.
Я, может, и сам не против, только схвати меня за руку однажды. Найди в себе смелость, маленький, забавный ты зверек.
В общем, они все шумно расходятся, а этот – этот сидит. Я делаю вид, что собираюсь. У меня тоже есть личная жизнь, между прочим. Нет мне никакого дела до шуток двухмесячной давности. (Однако каждое утро вижу его – и сосет под ложечкой тревожно, и в голове пусто, и сердце бьется).
Я мужик. Так и думаю: «Ты мужик же, Саша! Засунь свое это поглубже!».
Да какое там. Как вспомню его голос тогда, и ребра (ребра-ребра эти, э-э-э-х, пропал я), и это его непоказное, нерешительное, и, кажется, любовь, и что?
Прохожу мимо и даже не здороваюсь.
Девочка его уходит предпоследней. Он говорит ей тихо: «Маш, не жди меня, ладно?» и закрывает за ней.
Я ищу ключ на столе (на самом деле он в куртке, в кармане). Мне и страшно, и любопытно узнать, чем все это кончится и кончится ли вообще.
- Саш, - тихо говорит он, закрывая дверь поплотнее.
Что "Саша"? Саша и сам болен, только не этим именем, а твоим. Саша подходит к этой двери и вынимает ключ, и закрывает ее (замок щелкает. Замок ли? В моей голове что-то перемыкает тоже).
Рядом. Так близко. Ну, скажи что-нибудь, ведь я на тебя обижен. За что? За то как раз, что жить не могу спокойно.
- Ты хочешь мне что-нибудь сказать, а? – спрашивает Тем.
Сказать? Нет.
Не сказать я хочу. Совсем не сказать.
- Нет, - отвечаю я.
- Это тупо, конечно, но все думают, что мы рассорились. Это потому что ты со мной не здороваешься. И вообще – ты бы видел, какие ты на меня взгляды бросаешь. Будто… я не знаю, ножик мне в голову метнешь. Не знаю, что я тебе сделал, только ты поаккуратнее как-то с этим, ок?
- Что сделал? – кричу я в первый момент. Потом понимаю, что зря. – Да ничего ты мне не сделал, правда что…
Видеть тебя не могу, слышать не могу, ничего я с тобой сделать не могу, что ты, что ты… Нет твоей вины в этом, это только мое, родом из желтого дома, из психлечебницы.
И тут он опускает глаза. Стелет свои мягкие ресницы вниз, руки в карманы толстовки сует неловко и… тычется гладким лбом своим мне в грудь, как теленок.
- Саш, поцелуй меня, а?
Да пожалуйста. Хоть сто раз. Я научен горьким опытом: шутки такого рода плохо кончаются. Только я больше не шучу. И он не шутит.
Мы больны, мой маленький пушной зверь? Мы больны.
В общем, я тихо глажу его по колким, недавно подстриженным волосам. Целую в макушку неторопливо и губы потом болят. А он стоит да дышит, даже обнять не может. Башку свою непутевую свесил и все, с концами.
- Ну чего? – спрашиваю я, когда мне надоедает трещащая от ламп тишина.
Он поднимает голову. Не открывая глаз, тянется вверх, как пьяный; за плечи обнимает и целует обветренными губами, потерянно и сильно.
Шею как в тисках сжало.
- Извини, - говорит он. Голос сорванный какой-то, тихий…
Так море в раковине шумит.

От автора: все события и персонажи вымышлены, совпадения случайны.

Отредактировано Prince Paradox (2012-01-14 22:58:32)