Однажды я встретил мальчика, тащившего за спиной пеструю вязанку песенок.
- Куда ты идешь? – спросил я.
- В гору, - мальчик неопределенно махнул рукой.
Вокруг нас на десятки километров стелилось плоское болото, кое-где засушенное унылыми стройками.
- В гору? – спросил я и, сам того не заметив, пошел рядом.
- Ага. Несу в гору горную песню. Я должен передать ее... передать ее, - закончил он неуверенно.
С минуту я раздумывал и наконец решился:
- Можно послушать?
- Я не помню точно, - сказал мой спутник, - примерно так, – он насвистел. – В ней нет слов.
Кажется, это был Бах.
- Какая же она горная! – возразил я. – Она бальная, зальная и хрустальная, в ней вовсе нет ни костра, ни гитары.
И ужаснулся шаблонности собственных мыслей.
- Да вы и не расслышали, - сказал мальчик. – Я плохо пою.
- Она ведь у тебя с собой, - сообразил я и глянул на яркую охапку за его плечами, тихонько позвякивающую в такт шагам.
Мальчик вдруг смутился и потупился.
- Я не могу. Это не вам.
Внезапно я почувствовал себя ребенком, который мучительно пытается выяснить, почему небо голубое. От меня ничего не скрывали, но совершенно не имело смысла расспрашивать о вещах, просто-напросто мне недоступных.
Какое-то время мы шли молча. Последний жилой квартал остался позади. Маленький почтальон уверенно шагал по грязной дороге, которая широкой трещиной рассекла мокрое поле осоки и тимофеевки.
- Чьи это песни? - поинтересовался я.
- Какая разница, - довольно жестко произнес он. – Впрочем... - И мальчик назвал женское имя, показавшееся мне знакомым.
Мы сошли с проселочной дороги на узенькую тропинку, идти по которой можно было лишь друг за другом. Наверное, моему спутнику так было удобнее – он стал шагать легче и веселее. Я тащился сзади, перебирая в памяти поездки и дружеские компании последних лет, пытаясь сообразить, какая из них так расплывчато отпечатала в памяти владелицу таинственных песенок. Но, как это обычно бывает, мысли обрывались и возникали бессвязно, не давая никаких зацепок.
Почва под ногами становилась все более сухой и каменистой. Заросли на обочинах тропки обмелели, веснушками высыпали тюльпаны и маки. Земля принялась словно на глазах холмиться, выгибаться все сильнее, пока не сломалась обрывистым хребтом на горизонте.
- Вот она какая – гора, - пробормотал я.
Мальчик ничего не ответил. Тропка делалась все круче, и он, казалось, полностью сосредоточился на сыпучих камешках под ногами. Время от времени он оборачивался и разглядывал меня неспокойным проницательным взглядом, пока я преодолевал очередные несколько метров. Нельзя было понять, тяготит или развлекает его мое присутствие.
Когда вдалеке показалась синяя ледяная шапка, мальчик остановился.
- А знаете, ведь у меня и для вас есть музыка! – он вытянул из своей охапки длинный ярко-красный шнурок.
- Правда?
Мне пришло в голову, что, стоит только услышать ее мелодию, пробел в памяти заполнится. Я, как ребенок, потянулся к шнурку обеими руками, жадно и бессознательно.
- Не сейчас, - теперь мальчик разговаривал со мной терпеливо, почти по-взрослому, - не сейчас и не здесь. У каждой песни есть свое время и место. Приходите через год к Казанскому собору. Впрочем, можете не приходить - вовсе не обязательно слушать музыку, чтобы она стала вашей. Как хотите.
Мой спутник все еще стоял на месте, и я сообразил, что он ждет моего ухода. Оставаться дольше было бы невежливо. Да и желание вспоминать то-не-знаю-что рассеялось, придавленное накатившей внезапно усталостью.
- Спасибо, - сказал я и начал спускаться.
Я шел по крутой ветвящейся тропке и гадал, сколько времени займет обратный путь.  Пару раз я обернулся. Силуэт мальчика четко вырисовывался на фоне поросшего ковылем склона, и еле слышно позвякивали за его плечами песенки.
Надо бы пойти и послушать, что он принесет для меня. Наверное, приду к Казанскому собору через год. Если буду не слишком занят.

"Багряное море дышало натужно, как астматик, выдыхая-выдыхая, да не выдохнув нужную порцию влаги, а все, что сумело выйти на рыжую зыбь песка, растекалось струйками и снова вливалось в морскую жилу. Закат ржавил складки руды на покатых горных боках, небеса заливались смущенным румянцем. Природа предавала священному огню мертвое перворожденное слово, пожаром молитвы пожирая слова вторичные, рождаемые каждодневно, по потребности.
Поднимались над землей кирпичные дома. Крошилась шипастая мякоть плодов, обнажая каштановую гладкость зерна. Пузатые чаны наполнялись винной пеной и пересыпались через край корзин крупные вишневые ягоды, истекая густым и бордовым соком. Бытовые прозвища предметов вливались и бродили в русле речи, позабыв об истоке, от которого разветвились, распались на рукава с мельчайшей тональной разницей, о пращуре, давшем им кровь и способном укрыть их знаменем родового имени.
И только служители культа, помнящие о семи священных предках, рожденных от трех основных, позволяли себе прикоснуться к изначальному знанию, а прочим оставалось лишь поражаться могуществу и непостижимости Палитры, и поклоняться бесконечности разнообразия, присущей Спектру.
Для поклонения всегда требуется слегка пунцовый от невозможности постижения, слегка кровавый от предвкушения тяжести приобщения отблеск сакральности".