Теперь, когда вы более менее узнали о том, что я уже написал, пора познакомиться с произведением, которое я выставляю на прочтение здесь. Оно еще не закончено, еще дописывается.

Название: ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ ПОСЛЕ ДЕТСТВА
Автор: Игорь Резун.
Написано: 2011-2013 г.
Объем: 400 000 знаков – 10 авторских листов.
Статус: дописывается.
Публикация: нет.

Группа школьников идет в турпоход со своим учителем-историком. Однако в какой-то момент ребята незаметно проваливаются в прошлое. И оказываются в Новониколаевске июля 1918 года: Гражданская война, город занят белочехами, в нем действуют колчаковская контрразведка, разведка Антанты, большевистское подполье и банальные бандиты. Все десять ребят попадают в самые разные условия, к самым разными людям – и всем им придется проявить недюжинную сноровку и смекалку, чтобы выжить в незнакомом мире, найти друг друга и вернуться. А между тем в городе происходят драматические события: подполье готовит масштабный теракт на вокзале, бандиты планируют ограбление городского казначейства, а разведка Колчака охотится за таинственным кладом купцов Кухтериных, скрытым в хитросплетениях старинного шифра…

Отредактировано Igor Rezun (2012-07-19 21:46:59)

Фёдор Сумкин
Простите великодушно. Но мне ваш форум порекомендовали для публикации произведений. Я что-то нарушил????

А можно узнать, почему? Я как бы не состою в группе СИМОРОНовцев, я их использовал, как материал. Почему я должен стыдиться написанного и изданного? Я вас не понимаю. Что за снобизм? Объясните, пожалуйста, подробно.

Отредактировано Igor Rezun (2012-07-19 22:05:12)

Простите великодушно, мне можно продолжать "20 дней"? А то ведь вы меня забаните, как в ЧК в расход пускали...
Тем более, что я не призываю ПОКУПАТЬ МОИ КНИГИ. Питерцы прикрыли линейку, ничего уже не публикуют, ТОП-Книга развалена. Это просто аннотация и подтверждение того, что я не графоман, пишущий в стол до бесконечности. В чем проблема?

Отредактировано Igor Rezun (2012-07-19 22:14:28)

Ну, что ж, тогда я продолжаю...

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЗЕЛЕНЫЙ ЛУЧ.
…который не предвещает ничего хорошего!

Что ж, все то, что я коварно планировал, еще начиная их узнавать в начале учебного года, свершилось. Я дал им испытание и сам сейчас ощущаю под босыми подошвами утрамбованный холод этой земли, а лицом ловли уже азартно пригревающее солнце. Они топают сзади – стук девяти пар ног по земле, а потом и по асфальту, когда мы переходим дорогу, особенно отчетливо, слышен. И как хорошо, что это не цокот каблуков.

…Да, именно так: все мое детство, какой я помню, мы жили с четким ощущением вероятной – и даже неизбежной войны. У нас была настоящая «Зарница» – не с вымученной шагистикой у мертвых монументов, с мертвыми же цветами, а настоящая, с игрой, с ором до хрипоты, с валянием в траве и земле. У нас была стрельба в тире и бомбоубежища, противогазы и фильмы о юных партизанах. И книжки. И у них – у них, живущих в недостижимой и непостижимой нашим детском уме «Америке», это было тоже. Там тоже были фильмы вроде «Красного рассвета»; там тоже учили собирать и разбирать винтовку М-52, и кидать учебную болванку противопехотной гранаты. Они тоже думали, что вот-вот и мы на них нападем.

Потом это ушло. Не знаю, как у них. Ушло у нас. Рухнувшая идеология погребла под своими развалинами, ржавыми горнами и пыльными флагами все хорошее, что было в школе. Никто не стал их учить защищаться. Никто не стал приучать обороняться. Никто не стал их испытываать: педагогам в смутные девяностые «за это не платили», а сейчас эти педагоги разучились воспитывать – даже если платят. Общество потребления схарчило нас живьем, не поперхнувшись. Что для них катастрофа? Потеря мобильника. Что для них испытание? Отключение света в доме. Что для них ужас?! И то, и другое плюс двойка за четверть.

Они растут амебами, инфузориями-туфельками. Ни одна секция не дает им этого ощущения противостояния, преодоления себя; ни один родитель не отправит их в «поход на выживание», хотя некоторые родители ходят в них сами, платя многие тысячи за возможность пожить в тайге под Красноярском неделю – с тремя банками тушенки, коробком спичек и охотничьи ножом. Мы бережем детей… Но от чего? И надо ли их ТАК беречь?
…Когда после очередного урока к моему столу приблизился Сосновцев и долго мялся; когда выставил за дверь любопытных девчонок, я ожидал чего угодно, только не того, что он спросит, когда очередной поход – обыкновенный, экологический, по проверке территории леса, а потом, узнав, выпалит: «Игорьдмитрич, а давайте пойдем босиком?!». И я не буду знать, что ответить.
Я тогда посмотрел в его серо-зеленые внимательные и серьезные глаза под пушистыми ресницами.
- А ты уверен, что действительно хочешь?!
- Да!
- А кто-то еще хочет, ты спрашивал?
- Да… Вот Катька хочет, Дима…
Я тогда усомнился в том, что они рискнут. Что рискнут девчонки, привыкшие к комфорту и домашнему уюту. Но Костя стоял на своем. И вот теперь они идут за мной. Чудеса? Фантастика?! Мы переходим мост над линией электрички; мимо проносятся фуры и маршрутки, автобусы и легковые автомобили – и наверняка их пассажиры с удивлением смотрят на нашу босоногую процессию. Босоногую, хотя в это время даже на дачах мало кто рискнет одеть даже шлепки: моментально ОРЗ, а то и грипп, а то и «птичьи» или «свиной», больничный, поликлиника…

На самой последней остановке у Бердского шоссе, у моста через железнодорожные пути, нас ждал еще один участник – мой друг Андрей.  Гений-программист, он не так давно променял сутолочную Москву на житье в нашем городе. Я специально взял его в поход – чтобы ребята видели, что не только я сошел с ума. Андрей, круглолицый, упитанный, с коротко стрижеными волосами, начал улыбаться, завидев нас на той стороне моста; подошли, я его представил. И конечно, ребята удивились; Кристина, смотря на его закатанные штаны и загорелые ноги, пробормотала рассеянно:
- А ты правда, из Москвы?!
- Конечно. Уже год, как…
Девочка помотала головой, как стряхивая наваждение:
- Не фига себе… У меня брат наоборот, в Москву рвется…
- Да нечего там делать! – рассмеялся мой приятель – Ну, пошли дальше, что ли?

Вот мы спускаемся по травяному откосу вниз. На насыпь. Да, именно на насыпь, на крупные камни, которыми отсыпано полотно. Девчонки визжат; я морщусь, чувствуя, как в босые подошвы впиваются острые края. Они – визжат, но идут. Да, это больно. В первые минуты кажется – невыносимо больно. Но потом ступня привыкает. А потом привыкает мозг. И самое главное – я знаю, что это им даст.

Сейчас их бедные подошвы, в которых нервные окончания намертво убиты домашними тапками, кедами «физ-ры», дачными шлепанцами и зимними сапогами, испытывают колоссальную нагрузку. Каждая активная точка находит свою каменную иголку, посылая в организм вопли-импульсы. И все в их подростковых телах перестраивается, все начинает бурлить: у многих после этой прогулки будет несколько дней зверский аппетит. Некоторые будут орать, прыгать до потолка, не справляясь с нахлынувшими эмоциями; а кто-то, наоборот, станет спокойно-умиротворенным, слив весь свой стресс и усталость в землю-матушку. Это не я придумал. Это написано в сотнях умных книг по акупунктуре, в диссертациях и монографиях – их читают взрослые, да только считают, что это все не для детей. Ребенок должен наслаждаться жизнью, плавать в океане достатка и удобств. Они и плавают, пока к десятому не вырастают в законченных, инфантильных эгоистов.
Так может, все-таки стоит?

Настя, которую все называют «Чаща», переделывая е звучную фамилию, охая, подбирается ко мне ближе. Ей приходится прыгать по острым камням, но она во что бы то ни стало, хочет поговорить со мной. Она бы могла идти по шпалам, но видит, что я храбро шагаю между них – и делает то же самое.
- Игорьдмитрич, а что бы вы делали… помните, вы нам про Гражданскую рассказывали?
- Ну, допустим. Не понял вопрос.
- Что бы вы делали, если бы там оказались?!
- Боролся бы.
- А вы за кого были бы? За этих, которые красные, или за белых?
- Не знаю, Настя. По ситуации бы определился.
- А кто был тогда прав… ну, кто, типа, правильно делал.
Я вздыхаю.
- Бела в том, что и те, и другие делали ПРАВИЛЬНО, как им казалось. И совершенно не-правильно, как можем рассуждать сейчас мы.
Нас догоняет Димка Заставенко. Ему тоже несладко. Но он терпит.
- Игорьдмитритч, а это нас закалит? Ну, в смысле…
- «В смысле» – да. Но дело не в этом.
- А в чем?! – хором спрашивают они.
Я оборачиваюсь. Следом идут катя, Женя и Анна. Феноменально. Катя злится, когда я называю е 2отличницей», хотя де-факто это так: у не хороший, гибкий ум, природная аккуратность. У нее всегда в порядке тетрадь, и она задает умные вопросы на уроках… Она – личность, и я это вижу. Она запросто может стать ведущим специалистом в какой-нибудь пафосной компании; и быть в шоколаде, при хорошей зарплате и сиреневом «лексусе». Ну да, наш поход ничего не меняет – но я знаю очень мало девчонок, которые предпочтут этот изнурительный поход сидению в Сети и выработке навыков «правильной» жизни!

- Вы… вы просто это вспомните.
- Когда?!
- В любой трудной ситуации. Вы вспомните, как шагали по камням, как вас было неприятно, неудобно… больно даже! И скажете: «всем это фигня, я и не такое проходил!». Верно?
- Ну да…
- Вот это и есть закаливание. Характера… Отряд!!! В гору поднимаемся!
И это – нешуточное испытание. Трава откоса только на вид мягка и нежна, изумрудно-зелена. Проросшая ость новой травы колет подошвы, впивается в них сотней иголок… Мы карабкаемся наверх, хватаясь руками за редкие кустики. Женя чуть не падает с этого склона: ее ловит Данил. Интересно, не раскаялась ли она, что пошла со своей подругой?

- Игорьдмитрич, а я такой фильм видел… - это опять Дима, нагнавший меня уже вверху, на асфальтовой дороге – Там пацаны пошли эти, как их, мины искать…
- Какие мины?
- Ну, с войны с немцами которые остались.
- Может, захоронения искать, могилы?
- Ну, типа того. И к фашистам провалились, в то время…
- И что?
- А прикиньте, если мы сейчас в войну провалимся? К немцам?!
- Не провалимся – устало говорю я, наблюдая, как последний – Марк выбирается на дорогу.
- Почему:
- Потому, что немцы дошли до Сибири только в качестве военнопленных… Народ! Под ноги внимательно смотрите! Здесь граждане отдыхающие любят с пьяных глаз бутылки бить…

Над нами – перевернутая чашка ослепительно голубого неба. За кромкой темного-зеленого леса сине Обское водохранилище – наше море. Оно видно и в просветы деревьев, мы спускаемся на его сосновую оторочку, идем мимо бесчисленных свалок бутылок и пакетов, мимо следов пребывания пресыщенного комфортом человечества…. Мимо ограды с колючей проволокой, высверливающей шипастыми кольцами в лучах солнца и кирпичных круглых зданий с паутиной коричневых труб.
- а это чо такое?
- Водосборные станции.
- А для чего?
Я начинаю рассказывать о том, как заполнялось в конце пятидесятых это водохранилище; как загодя строили несоосные станции и уводили далеко от берега трубы – чтобы качать в город пресную воду разлившейся Оби. Ребята слушают; у Насти между пальцами правой ноги застряла тонкая веточка, но она не замечает, так и идет вместе с ней.

Кто-то из них бывал в Таиланде. Марк и катя ездили во Францию. Аня была на дайвинге в Египте. Данил объездил всю Украину и германию, выступая на соревнованиях. Это они знают. Они не спасуют перед 2шведдким столом» в пятизвездочном отеле, сумеют расплатиться банковской картой. Но они ничего, ровным счетом ничего не знают о том, что их окружает. О том, что рядом; все это производит на них такое же впечатление, как незнакомые лесистые берега на матросов Колумба. Я размышляю – что ту  не так? Может, это просто не так, как должно быть?! Их предки, жившие тут, буквально на этих же откосах, все знали о своей местности. О своей речке, о своем овраге; о том, что за околицей, ежели направо – Глухая Елань, там болотина, но много клюквы; а ежели налево – так там Чертова Пустошь, по номам ведьмаки скачут; а коли пойдешь прямее, мил-человек, то в аккурат к Фроловскому оврагу попадешь, где лет десять назад местный кучер, Фрол кривой-то от волков отбился, да замерз с перепоя… Люди раньше не слыхали о парижах, а поездка в ближайший губернский город была вселенским событием. Плохо это или хорошо? Не знаю. Но я вижу, что именно оторванность от этой земли и рождает вот эти свалки, эти битые бутылки в кустах; это наплевательство на тот мир, в котором ты живешь. И в какой-то мере мы сейчас возвращаемся к своим корням: даже просто прикасаясь к нему босыми ногами.
- Игорьдмитрич… а в гражданскую эту, как ее, войну… супермаркеты работали? Ну, типа магазины? – спрашивает Настя, все-таки избавившись от злополучной травинки и азартно шлепая по растрескавшемуся асфальту мильными, чуть широковатыми у окончания, ступнями.
- Не понял… ну, ты даешь. Супермаркетов не было.
- А магазины? Там тоже обманывали, да? Мы с мамой вчера смотрели: они, блин, там колбасу красят, чтобы ее покупали!
Я объясняю девушке, что торговля в начале века была совсем другой.  Честно говоря, я бы и сейчас желал ее вернуть: уютные лавчонки в подвалах домов, с вывесками форме золоченых колбас или кренделей. Это сейчас есть, но этого мало; а как приятно каждую неделю ходить к своему колбаснику или сырнику; или покупать овощи только у одного, своего, зеленщика – и знать, что он скорее повесится, чем обманет тебя, постоянного клиента – пусть и небогатого и ни за что не будет красить колбасу или спрыскивать уксусным раствором бока огурцов – чтобы блестели…

Мы, шагая по колючей траве и шишкам, которые впиваются нам в ноги особенно коварно, дошли до уступа. За ним – спуск на песчаный берег и дорога к аркам старого моста, над каменным зевом которого проходит железнодорожная линия. А с правой стороны – безупречная синь моря с двумя лесистыми бородавками – островом, который в народе кличут «Тайванем» и второй, имеющий столь же народное, простецкое название «Хреновый». Я останавливаюсь.

- Ну вот… половина пути пройдена. Но это еще цветочки!
- А что ягодки? – улыбается Катя.
- Ягодки? Грязюка. Голимая грязюка. Густо-коричневая, как... ну, не важно! Холодная вода. И лес – не тропинка, а просто лес. Шишки, сучки и все такое.
Они смеются. Я оглядываю их. Ни травм, ни гримасы неудовольствия. Аня, которая «Зима», раглядывает свои ноги, до щиколоток испачканные черно-коричневой грязью. Где она нашла такую? Катя завидует:
- Зима, ты где так? Я не видела…
- А там лужа была… больша-я! – подмигивает девушка.
Я хочу им сказать, что на самом желе эта наша, обская глина – почти целебная, но меня перебивает Настя:
- Игорьдмитрич, а там вон остров… Это до затопления был такой?
- До затопления это была гора – задумчиво говорю я – Точнее, остров, утес в середине Берди. В начале века купец Горохов перегородил левую протоку, поставил там мельничное колесо. Потом провел электричество.
- Он такой типа продвинутый был?
- Да. Получил инженерное образование в Цюрихе, работал на немецкой фирме… Он вообще очень культурный человек был, отличный собеседник. И очень честный.
- Его убили потом, да?
Я соображаю. Да, о молодом Горохове сведений мало…
- Он исчез. В конце двадцатых, при Советской власти уже. Либо расстреляли, как бывшего купца, либо… за границу все-таки уехал. Короче – он потом сделал канатную дорогу – вон туда, где сейчас коттеджи у Речкуновки. Круглые сутки электромотры, работавшие от водяного двигателя, двигали по этой дороге крюки…
- Это как канатка для лыжников, да? Я в Альбервилле такую видел…
- Да. Только на крюках перемещались мешки с первосортной мукой. А там уже, на речкуновском холме, их грузили в вагоны поезда и мука шла на продажу, за границу.
- Не фигассе! А что потом было с ней?
- С мукой?
- Не, с канатной дорогой.
- Сожгли – хмуро говорю я – в ту самую Гражданскую Растащили сначала на железо тросы и мачты, а потом сожгли деревянные башни, которые е держали. Башни были, между прочим, с пятиэтажный дом… Без единого гвоздя сделанные.
- Это как так?!
- Каком кверху. Отряд, все спускаемся на берег и привал!

Был разожжен костер. Шипели. Покрываясь черными пупырышками, прожариваемые на шампурах сосиски. Шипела на огне банка тушенки, открытая красным перочинным, 2швейцарским» ножом Димы. Шелестело море, бросая на берег черные, оскалившиеся в воде ветви «плавника» – они полежат на берегу, выбелятся солнцем, отдадут сырость и станут отличным топливом для чего-нибудь костра.  Марк, осторожно хватая одними зубами горячий бок сосиски, спросил:
- А в то время шашлыки были? Ну, на шампурах…
И вот тут я первый раз ощутил какой-то толчок. Странный, тревожный. В тот момент, когда мальчишка спрашивал, я смотрел вдаль, за горизонт. И то ли на секунду сползли с носа темные очки, то ли приключилось что-то еще – я внезапно увидел нас в негативе. Черное солнце, темное небо и бы – белые тени на черном песке… видение длилось секунду, а то и меньше; от неожиданности я хлопнулся назад, в песок, едва не сев на угли костра.
- Вы что, Игорьдмитрич?
- Да так… - пробормотал я – Так… В глаза солнце ударило. Ты о чем спрашивал, Марик?
- О шашлыках. Они в Гражданскую были?
- Они также назывались, как и сейчас – хмуро ответил я, прилаживая на костер шампур со своей сарделькой – По-французски. И ездили на барбекю только очень богатые семейства. А если те, кто победнее, на природу ехали, у них было все без костра: сыр, колбаски, хлеб, вино…
- Они не умели костер разжигать?! – Настя чуть не роняет свою сосиску.
- Нет. Они не хотели руки пачкать…
-  Подумаешь… Наверно, и ноги было нельзя запачкать?
- Ну, уж так, как мы сегодня… «приличным» – нет.
- Значит, мы – «неприличные»?! – это звонко спрашивает катя.
Я киваю удрученно, ребята смеются.

…и вот в этот момент я посмотрел на море. Солнце катилось к краю его, к тому, где начинается другой берег этой водяной линзы, ОбьГЭС. И никогда бы я не подумал о том, что тут, в совершенно неподходящих для этого условиях, бывает «зеленый луч». Но он появился; появился резко, неожиданно, резанул туго по глазам. На секунду я внезапно увидел всех нас в негативе – с черными лицами, белыми глазами и волосами. И попятился, крутя головой.
- Игорьдмтрич, дым в глаза, да? Мне вот тоже…
Не слушая Диму, я плюхнулся на корягу, до белизны обглоданную волнами. Понемногу пришел в себя. Помотал головой. Нет… все хорошо. Море, как море. Дурачатся дети. Костя с Горносталевым катают по песку  порванный резиновый мяч, кем-то брошенный. Кристина, цепляясь за выступы сучков тонкими босыми ногами, лезет на остов большого дерева – торчащей из песка, словно столб. Настя булькает по воде Зырянки с Димой – они брызгаются.
Что же это было?! Мне показалось, мир на секунду перевернулся. Я внимательно посмотрел на море, потом на желтую полоску берега, потом на железнодорожную линию, видневшуюся за кустами. До моих ушей донесся странный звук, который быстро угас, растаял.
- Ты че делаешь, балда-ааа! – закричала Настя, которую Дима едва не повалил в воду, вместе с телефоном, который она держала в руке.
Хорошо, что девочка зацепилась за песчаный откос и сползла на груде песка. Телефон не пострадал… Я вскочил.
- Так! Алё!!! Ну-ка, прекратите немедленно! Я команду в воду лезть не давал… все, отряд, пятиминутная готовность к снятию с места!

Пора это прекращать. Они уже начали бездельничать. А безделье в походе – страшное зло. В походе все должно быть подчинено цели и результату. А цель у нас была простая: пройти босиком по девственному лесу, потом по насыпи, потом пересечь вброд речку Зырянку, хилый ручей, петляющий меж соснами… Они сами ее выбрали, эту цель. И поэтому не трепыхались. Дружелюбно переругиваясь, подкалывая друг друга, они начали собираться. Сражаясь с молнией своего рюкзака, ко мне бочком подвинулся Марк:
- Игорьдмитрич, а вы тоже ЭТО слышали?
- Что?!
- Ну вот… такое вот… не, я пошутил.
И он быстро, поспешно отошел. Неужели это – не галлюцинация? Сегодня вроде не день железнодорожника, когда из соответствующего музея на станции Сеятель запускают раритетный состав с настоящим прокопченным паровозом... Ладно, разбираться некогда. Я посмотрел на ребят: Настя уже бодро шагала в направлении желтеющей камнями кладки арки моста – моста через эту Зырянку, которая когда-то была и полноводнее, и бурливее, когда ее питали еще стоки Алтая, добирающиеся сюда с кряжа. Я хмуро зыркнул на отстающих – Диму, как всегда и Женьку с Катей, и вздернув на плечо рюкзак, пошел по пружинящему песку.

Арка производила страшное впечатление. Для тех, кто молится на домашние тапочки и зеленый газон городского парка, это были бы врата ада. Они разверзлись перед нами, исторгая пахнущие тиной ручьи; вода цеплялась за копны бурой травы, и сама казалась ржаво-коричневой. Сосновцев обстоятельно высказался:
- Во… типа цвет как у говна.
- Спокойно! Это глина, Костя. Всего лишь донная глина. Она всегда такого цвета.
Я, крякнув, опустил босую ногу в эту глину – чавкнула ее маслянистая плоть. Больше всего я боялся, как бы под ее желто-коричневым маслом, между склизких камней не оказалось стекол или ржавого железа. Болотце, образовавшееся под аркой, обдавало нас тяжелым запахом; а свет почти тут померк, потому, что не пробивался сквозь растущие по другую сторону кустарники и сосны. Я крикнул Андрею, чтобы он страховал ребят сзади, и пошел. Но я оказался не первым: мимо меня, азартно шлепая по жиже босыми ногами, пролетела Чаща – Настя Чащина.
- Настя, осторожно!
- А мне пофиг!
Азартная девчонка, амазонка. В прошлом веке она бы произвела фурор… Я осторожно перебирался по камням. Оглянулся: все плескались в этой жиже, доходящей до щиколоток. Никто не возмущался… В этот момент я поскользнулся.

И дело-то не в том, что я поскользнулся – ну, да, чуть не шлепнулся в этот булькающий ручей. А дело в том, что опять, что-то, как вспышка, сверкнуло – и я сновав услышал очень незнакомый звук. Хотя отчего незнакомый? Ну, четко, хрустко и отчетливо сломалась сухая ветка у кого-то под ногой. Но… но ни одной сухой ветки метрах в пятидесяти от нас не было!
- Игорь, а через шоссе мы поверху будем переходить?
Это спросил Андрей, балансировавший сзади с тяжелым рюкзаком; за ним пробирался Дима. Я обернулся:
- То есть? Ну да…
- а оно далеко, шоссе?
Ну, ясно, он из Москвы, откуда ему знать географию наших мест. Шоссе проходит метрах в тридцати от арки, параллельно рельсам – но там просто трубы, я не потащу детей по ним. Вот оно, шоссе, рядом совсем – я вижу его откос в проеме арки.
- Там, где надо… иди давай!

Мы выбрались. Дети визжали, показывая друг другу ноги, густо обляпанные серо-коричневой пленкой. Я достал из кармана фотоаппарат:
- Давайте, запечатлеем… наш героический поход. Такое испытание, да?
- Ага! Круто! Клево!
Они сбились в кучку. И катя, и Кристина, у которой бледные щеки пылали от возбуждения, и вторая наша Настя, в которой я был так не уверен… Стали на фоне арки, вытянули ноги в камеру. Щелк, щелк… Я делал снимки – в основном для них, чтобы поняли, осознали, что перешагнули ту грань, за которую трудно перейти комфортабельным детям двадцать первого века, обычным школьникам. Щелкал, а потом все тот же Костя, склонившись над своим рюкзаком, деловито спросил:
- Игорьдмитрич, а до Беодского шоссе еще далеко?
Так спокойно спросил, без эмоций. И это укололо. Сильно укололо – я хмыкнул, начал прятать в чехол фотоаппарат, обернулся… и аппарат чуть не выпал у меня из рук.
А все ведь просто было. Там, за моей спиной, никакого шоссе – не было!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СЮРПРИЗ В ЛЕСУ.
…который первых раз заставляет каждого идти своей дорогой!

...в походе ты всегда напряжен, всегда отслеживаешь ситуацию - а после жестокого убийства человека на наших глазах тем более. На ребят это произвело сильное впечатление – они как окаменели, сидели на дне овражка неподвижно, скульптурами. Шепотом бросив: «Сидеть тихо! Я сейчас!!!», выбрался на полянку; инстинктивно пригибаясь, побежал к лежащему на траве телу.

Я осмотрел труп довольно тщательно, но быстро; и не потому, что боялся бандитов - интуиция подсказывала, что подонки ушли, делать им было тут нечего, а просто из экономии времени для анализа ситуации. Да, анализировать надо было, и немедленно. Этим я и занимался, идя назад, к ребятам; пригибаясь и оглядываясь, и вчитываясь в бумаги, вываленные из офицерской планшетки, потоптанные убийцами; пробегая глазами явно машинописные строчки, отбитые на плохой, желто-коричневой бумаге - шершавой и грубой... Читая их и холодея.
Этого просто не может быть!

Идиотская фраза, которая хотя раз жизни проскакивала в каждой голове. Как правило, при столкновении с суровой реальностью. Но в нашем случае - с ирреальностью. С немыслимым. И обильное количество мелких деталей, явленных нам с того момента, как офицер показался на опушке леса, а из кустов треснул винтовочный выстрел, мне подсказывало: реальнее этой ирреальности быть не может. Вот тебе и "не может быть". Каламбур-с...

Вероятно, у меня было такое лицо, когда я съехал по песочному краю нашего убежища, что ребята притихли, а Андрей тревожно схватил меня за руку. Я же до боли сжимал в руках листки; плюхнулся на влажный песок, на миг зажмурил глаза - перевести дух. Потом каким-то больным голосом проговорил:
- Вот тут у него... бумаги вот. Таки вот...
Андрей открыл рот, но не спросил ничего: так я посмотрел на него. И перевел взгляд на лист в подрагивающей руке.
- Новониколаевское уездное отделение корпуса жандармов... Томского губернского полицейского управления. Канцелярия Его Превосходительства.  В канцелярию Бердск-аго волостного комитета Сибир-ска-го правительства - прочитал я, выделяя голосом непривычные окончания слов и добавил - Ну... Нумер! Нумер восемьсот пятьдесят три. Пятнадца-та-го мая одна тысяча девятьсот девятнадца-та-го года. Вот... восемнадцатого.

У ребят лица вытянулись. Аня Зимонина смешно открыла рот, застыв, Данил схватился за голову, соображая, а Дима сверкнул очками, спросил неуверенно:
- Игорьмитрич, а может... может, это ролевуха какая-то? Ну, типа, под войнушку.... Гражданскую.
Я глянул на него дико.
- На "ролевухе", Дима, не убивают... и головы людям не отрезают! И... и...
Я остановился - в горле запершило. Теперь все ясно было: и разговоры бандитов, и их странная одежда; и повышенное внимание к сапогам, вместе с безуспешными попытками их стащить с мертвеца. И грубая кожа - настоящая, теперь я знал! - самой офицерской планшетки, и толстенный красно-синий карандаш с двумя концами, и даже костяной мундштук, засунутый в одно из отделений.
- Господи... - тихо откликнулась Катя - Мы что... что ли эта, там, что ли?
Марк Мусиенко вытаращил глаза и только тихой ойкнул - как пискнул.

Андрей вскинулся. Компьютерный бог, он всегда долго анализировал информацию, но выдавал максимум решений.
- Погоди, погоди, старик, погоди... то мы что, в прошлое попали? То есть, вот в то самое время? А это что, до революции или после? Коммунисты уже правят или кто?

Я махнул рукой - мол, не шуми. Над нами, в кронах сосен, перекликались сороки; от земли парило тяжелым хвойным и сырым духом - и я снова поймал себя на мысли: это не наш лес. Наш лес так уже давно не пахнет. Он пахнет окурками, выхлопными газами автомобилей, больной экологией. Нет, это был другой, могучий запах. И я готов был поклясться, что в этом лесу, на сотни тысяч километров вокруг, ни под одним кустом не лежит ни одной пластиковой бутылки... Разворошил бумаги, собрал их в кучку на  коричневой твердой планшетке. «Яти» и «еры» таращились на меня из каждой строчки, царапая сознание.
- Инструкция уездного отделения, "О противодействии революционно-саботажным элементам"... Еще одна - о ведении сыска в отношении "революционно настроенных"...  Воззвание. Да, воззвание - "Сибиряки! Вы не хотите стать беженцами и мыкаться по чужим углам? Защищайте свои углы и дома от большевистской заразы"... Обращение Верховного правителя России... "Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю, что не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности"... Мать вашу! Похоже, он их курил...
Обрывки бумаги оказались нарванными аккуратными квадратиками - примерно пять на пять сантиметров. Самокрутка. "Козья ножка". Воззвания шли на курево.

Настя Чащина вдруг истерически захохотала; так, что дрыгала ногами и копала песок босыми пятками. Девчонки кинулись ее успокаивать... Я смахнул бумаги с планшетки, выронил ее саму и в бессилии откинулся на печатный край - струйка песка потекла мне за воротник.
- Ну, так ты нам объясни хоть что-то! - не вытерпел Андрей - Ты же историк.
Историк, да. Усмешка Бога: пойди с ними в этот поход физик, он бы мог рассказать только про постоянную Планка и сжатие материи. Может, он бы и объяснил им, как это восемь школьников и два взрослых рухнули на девяносто один год назад, оставшись целы и невредимы. Со всеми своими яркими рюкзаками, банками тушенки и сосисками в упаковке с датой изготовления, с враз замолкшими мобильниками и... и без малейшего понятия, что делать дальше.
- Что объяснять, Андрей? - тихо пробормотал я – Да, мы в прошлое ухнули. Помнишь, фильм был - школьники на Великую Отечественную попали... поисковый отряд? Вот и с нами то же. Мы на Гражданской. В Сибири. Май восемнадцатого.
Костя Сосновцев задумчиво чертил сухой веткой песок. Поднял внимательные глаза на меня:
- Игорьмитрич, так нас что, теперь расстреляют?
Сказано это было просто, без пафоса - как обычно спрашивают: "А что, меня за это из школы выгонят?".
- Нет...
- Так что надо делать-то?
Вот и да, загадочка. Об этом в учебниках не пишут. Пишут - как было, как сделали. А как надо было? Потомкам виднее. Я резко мотнул головой, до хруста в шее, стряхивая с себя ужас и оцепенение; полез за куревом. Портсигар оказался пуст, я раскрыл рюкзак… Тотчас мелькнула мысль - что я "угадал" как нельзя лучше. В прошлое я пропал в полном соответствии с курительной традицией 1918-го: никаких сигарет, только папироски...
Андрей между тем соображал. Он сел на корточки, крутил в руках бесполезный мобильник, бессмысленно мерцающий экранчиком. Проговорил:
- Так, значит, нам надо сейчас к красным выходить? К этим, к партизанам?!
- Каким "партизанам"? - я его оборвал со злостью - Шлепнут тебя эти партизаны. Говоришь не по-русски, шибко учено... одежда странная. В расход - и всего делов.
- А "в расход" - это как? - впервые спросила Зимонина с искренним интересом.
- Расстреляют. Так! Слушайте меня ушами. Короче... если все это так, то ситуация следующая: партизан тут нет. Есть бандиты. Наш город занят войсками Чехословацкого корпуса и колчаковцами. Как я понимаю, с полмесяца назад. Самый смак... народ, головами думайте, все, что я вам по спецкурсу "История Сибири" рассказывал, быстро... БЫСТРО вспоминайте!

Задыхаясь и глотая табачный дым, бросая папиросу из одного угла в другой, я кратко рассказал ситуацию: Новосибирск, а ныне Новониколаевск занят так называемыми "белочехами". Те образовали военную администрацию, взяли под контроль телеграф, почту, банки, полицию, склады, а остальное поручили колчаковским офицерам, набранным с бора по сосенке, в основном из бывших. Есть еще, как я помнил из истории, местная власть, ликвидированная большевиками в 17-м: городской голова, какие-то чиновники, депутаты. Все это, по идее, восстановлено, начало работать, но неразберихи и кутерьмы в городе определенно - выше крыши. Что делать? Делать можно только одно: пытаться выжить. Выжить - незаметно... Стоп!

Упершись взглядом в чащинские, измазанные и прорванные на коленке джинсы, я медленно поднял глаза вверх. Кажется, на лбу у меня выступил липкий холодный пот; даже не сразу нашел слова - а только неопределенно ткнул пальцем в сторону девчонок.
- А! О-о... бли-и-ин!!!
- Что такое, Игорьмитрич?
- Капец - пробормотал я убито - нам всем капец, понимаете?! То есть не нам... Я хотел сказать: девкам капец.
- Да почему?! - тоже не понял Андрей, хотел было что-то сказать, но осекся.
Я тыкал пальцев в злосчастные коленки.
- При первой же возможности, при первой, слышите? Любой ценой - ЮБКИ ДОСТАТЬ!!!
Первой догадалась Катя. Сверкнула белыми зубами:
- А! Вы же рассказывали, что в штанах женщин за ведьм принимали...
- Хуже, блин! - я потряс головой - Первый же городовой или жандарм вас в кутузку сведет. Штаны на бабе - это верх неприличия. И не важно, какого она возраста... Ужас, кошмар и скандал. Вы это поняли?!
- Ага... а что еще?
- Да если бы я знал!
Нервно куря - и не думая, что папироски-то мне следует поберечь, я попытался им торопливо изложить основной дресс-код. Людей называют, ежели благородного звания "господин" или "госпожа"; не лишними будут и "сударь" с "сударыней". Пусть учатся прибавлять буковку "с" - просим-с... Или по имени-отчеству, коли непонятно, какого роду-племени. Городовым и высшим офицерским чинам кланяться, перед попами шапку снимать... Что еще?! В витрины не пялиться, громко не смеяться и не разговаривать. Сам того не ощущая, я пересыпал свою "новую речь" беспрестанными "коли", "ежели", "паче чаяния", "да спаси, Господи!".

Я вспомнил фильм, который мне всегда отчаянно нравился - фильм по повести Станислава Рыбаса, снятый талантливым Хотиненко. Двое обычных людей, Сергей Пшеничный и Андрей Немчинов, из конца 80-х годов двадцатого века неожиданно попали в 1949 год, в небольшой советский шахтёрский городок. Шахтеры, бардак при перевыполнении плана, НКВД и все такое... Бунтари восьмидесятых сталкиваются с застывшей тиной раннего "совка": ну, вот, давай, покричи тут перестроечные лозунги, заясни про демократию и гласность, когда в спину со стены тебе смотрит портрет Вождя!

А мы?! Сколько раз я говорил на уроках: вот если бы, да кабы, да был бы я тогда; да можно было, и так, и эдак. Вот мне и дали возможность - и так, и эдак. Живи, как можешь - в самое кровавое время. Стоп, стоп! Надо успокоится. В фильме для героев повторялся все время один и тот же день - восьмого мая, как бы они не пытались изменить события. А как будет у нас? Неизвестно. Но одно я помнил: там герой принял единственно верное решение: выжить, ни во что не вмешиваясь. И петля времени захлестнется обратно, сама собой и вернет нас в этот лес за крайними домами Академгородка, вернет именно сюда, где сейчас лес, и только почти через полвека возведут стены нашей школы... Надо выжить. Надо устроиться. Я оглядел ребят; Настю уже успокоили, она вытирала слезы - я их видел первый раз. Сосновцев и Горносталев все думали о своем, нахмурясь, Мусиенко что-то искал в рюкзаке; Заставенко играл с ножичком, девчонки сбились в кучку, прижались друг к другу, как замерзшие воробьи, притихли.
- Так! Значит, надо просто выбраться в город. И устроиться.
- Куда?! - негромко, серьезным голосом спросил Сосновцев.
- На работу. Работнику дадут какое-никакое жилье, и еду.
- А откуда мы...
- От верблюда! В стране уже год, как раздрай, революция и все такое. Мы... - я глянул на Андрея - чего-нибудь себе придумаем. А вам, подросткам - только устраиваться подмастерьями.
- Слугами, что ли? - с ужасом спросила Катя - То есть... прислуживать, да?!
- Да всем, чем можно! - рявкнул я - Короче, что кто умеет делать? Ну, я не знаю, работать, черт... Ну, помните, на обществознании проходили "семейный бюджет"?! Кто какие работы может делать по хозяйству.
Андрей уже о чем-то тихо говорил с Костей и Данилом; я не вмешивался. Катя неуверенно поводила плечами и обронила:
- Ну, я не знаю... я готовлю иногда.
- А я шить умею! - подала голос Аня.
На ее круглом лице играла отрешенная и загадочная полуулыбка. То ли шок уже прошел и она взяла себя в руки, то ли наоборот: она до сих пор не понимала, как круто повернулась ее жизнь.
- Отлично. Шить - значит ищи портного или закройщика. Сейчас готовой одежды крайне мало, все ходят к портным. Профессия уважаемая, дает деньги... понравишься - возьмут в дом.
- А я?! Ну, убирать еще... - тоскливо сказала Катя.
Я махнул рукой:
- Тоже хорошо! Горничная, Катя. Гор-нич-ная. Ты у нас чистенькая, аккуратистка. Вот и будешь чистоту и порядок наводить. В платьишке кружевном. В богатый дом если попадешь, станешь как сыр в масле кататься...
- А то, что мы французский знаем, это хорошо? - подал голос Мусиенко.
Ребята неуверенно засмеялись: видимо, с Марком оказались согласны далеко не все. Я со злостью выплюнул размокшую во рту папиросу в сторону:
- Во-от! Говорили же вам, бестолочи: учитесь! Учитесь, блин, в жизни пригодится!!! Вот и пригодилось... То есть может. Французский - значит, из дворян. Уже некоторая страховка... А кто-то ни "бе", ни "мэ".
- Игорьмитрич, как мы эта... ну, про родителей скажем? - вдруг спросил Горносталев.
- Черт... Да. Ладно. Все просто: потерялись вы.  Врите, что хотите. Беспризорники. Родителей убили... - я задумался - красные убили или бандиты убили, как этого нашего офицера. Не важно! Кто хоть что-то знает про Украину или бывал там, врите: оттуда. Немцы пришли, вы бежали, на вокзале неразбериха-паника, потерялись... Тьфу!
Я замолк. Действительно: а что еще советовать? Для того, чтобы придумать «легенду" о своих якобы потерянных родителях, надо хотя бы знать, где мог работать папа и где мама. Менеджеров и риэлторов, компьютерщиков и дальнобойщиков еще нет! А сам ты где учился?! В гимназии, в ремесленном училище, в "бурсе"? Тьфу! Я буркнул:
- Помните, у нас в Академгородке - православная гимназия? Вот и говорите, что в гимназии учились. Закон Божий учили...
- Так мы ж его не знаем! - изумилась Настя Чащина, сияя глуповатой улыбкой - Ну, если так... про Бога там, то-се.
- Они и тогда его не знали - огрызнулся - Ученики, черт подери, за сто лет ни черта не изменились. Уж поверь мне... Так, кто еще - что может?
- Игорьмитрич - спокойно проговорил Горносталев - Да вы не парьтесь. Мы эта... ну, найдем что-нибудь. У меня дедушка - железнодорожник, я там эта... часто с ним бывал. Ну, он мне рассказывал. Я как кочегар или кто, смогу.
- Учти, что сейчас паровозы. Кочегары уголь в топки кидают - угрюмо буркнул я - Марк?
Мальчишка пожал худенькими плечами: дескать, не знаю.
- Кроме светлой головы и знаний, ничего - подытожил я - ну, блин... А! Вот, понял. Будешь учеником наборщика.
- Это как?
- Так! Раньше компьютерной верстки не было, газеты и книжки набирали из свинцового шрифта, буковка к буковки. Наборщики чертову тучу книг за свою жизнь прочитывали, волей-неволей. Самый образованный класс среди пролетариев.
- А я охотится умею - вдруг слегка обиженно сказал Сосновцев - Ну, ходил с отцом.
- На кого?
- На уток...
- Тогда говори, что ходил на белку. Сибиряк - он почти всегда охотник. Стрелять умеешь? Из охотничьего? Хорошо...
Сосновцев только кивнул; тут Заставенко, наконец, очнулся, бросил рюкзак и выпалил:
- А я рисую хорошо, Игорьмитрич! Вы же у меня всегда на уроке эти рисунки отбираете...
- Отбирал. Да... рисуешь, чертишь. Да и вообще - я посмотрел на его тонкие очки без дужек, обычные в двадцать первом веке и супермодные в начале двадцатого - Почти пенсне. Интеллигент. Эх, к писарям бы каким тебя пристроить... Женя! Горбунова! А ты что молчишь?!
- А я не знаю - печально сказала девушка, мазнув огненно-рыжей шевелюрой - Я только убираться... Ну, пол мою хорошо, мама говорит. Говорила...
И она, осознав все роковое значение слова "говорила", заплакала, уткнув голову в измазанные красной глиной коленки.
- Ну, тоже ничего - сухо заметил я - Трактиров в городе много, поломойки многим нужны. Не шибко считая работа, но сыта будешь всегда! Так, что еще не при деле.
- Я! - храбро отозвалась Настя Чащина.
Она встала и начала возить босыми ногами в печке, копая ямку. Видимо, сосредотачиваясь. Но мыслительный процесс не выдал ничего утешительного, и девушка, топнув ногой, заявила:
- Я вообще не знаю. Я раздолбайка по жизни. Ну, по деревьям лазать люблю, вы ж знаете!
- Да... Ну, это к бандитам-партизанам. Эх, что ж с тобой-то делать?!
И тут Настя вспомнила. Округлила глаза:
- Во! Я придумала! У меня дядя же геолог! Он меня в экспедицию брал, мы там... ну, я, конечно, бесилась вообще, но я помню. Он эта, руду искал.

Я крякнул и решительно поднялся с колен.
- Понятно. Одним словом, доставайте блокноты, ручки... Черт! Мы же тут, как марсиане. Таких вещей, как у нас, ни у кого в стране нет. Ручки гелевые, «доширак» ваш чертов, а одни мобильник чего стоят! Кстати, девчонки, все фенечки-сережки-колечки с себя снимите и спрячьте немедленно. Приманка для лихих людей… Всех нас, в лучшем случае германскими шпионами посчитают. Ладно... доставайте.
- А зачем?
- Будем легенду придумывать - кто ваши родители и как тут оказались.

Махнув рукой, я посмотрел в небо. Еще пока сапфирово голубое, оно кололо глаза яркостью сквозь изумрудные виньетки сосен. Я поймал себя на мысли, что боюсь даже выти из этого леса и испытать шок - от дикой смены ландшафта. Где мы, если считать все в координатах девятнадцатого года? В километрах трех - Речкуновский разъезд, Обского моря нет; еще километрах к десяти - град Берсдк, столица волости. Вот чей храм я видел над лесом… вспомнить бы, как он назывался! Еще один ориентир - Алтайская железная дорога, одноколейная и без столбов с проводами, проходит где-то совсем рядом. Как в подтверждение моих мыслей, из-за леса донесся паровозный гудок - непривычно крикливый, пронзительный, режущий уши незнакомым курлыканием. Ребята аж пригнулись от неожиданности. Я посмотрел на Андрея. Он сидел совершенно спокойно, откусывал кусочки от квадратного печенья, извлеченного из рюкзака и смотрел на меня, щурясь - безмятежными светлыми глазами.
- Ну, а ты? - спросил я сухо - Ай-Ти специалист высшего класса? Колчака будешь учить печатать на клавиатуре, всеми пальцами? Или в Интернет заходить?!
- Не-а - расслабленно ответит тот - Ну, я физику как-никак знаю. Инженером устроюсь. Тут есть вообще эти, электростанции.
- Есть. В двенадцатом году Крячков электростанцию построил... а у Горохова на мельнице вообще электрическая канатная дорога. Але, народ! Я пошел, еще осмотрю этого... убитого.
- А вы кем будете, Игорьмитрич? - негромко спросил Заставенко, поблескивая очками.
Я задумался.
- Я? Да вот вопрос... Черт! Учителем буду. Преподавателем.
- Истории?
- Нет. Наверное... элоквенции. Сиречь красноречия.
Повернувшись, я направился к трупу - пригибаясь и осматриваясь. Но лес только покрикивал птичьими голосами, густо давил своим духом и рыжел столетним мхом на стволах.

Мертвецов я не боялся никогда, как и крови тоже. Не хотелось только пачкаться. Я тщательно обыскал убитого жандармского офицера. Многое стало ясно...
Итак, некто Чухонцев Осип Иванович, вахмистр  Новониколаевского жандармского отделения, следовал куда-то по своим делам. Собрав по поляне остатки разбросанных бандитами бумаг, и бегло просмотрев их, я не обнаружил ничего экстраординарного: всяческие инструкции, распоряжения - имелось даже приказ "Об упорядочивании раздачи статьи 4.3. вещевого довольствия в качестве глицеринового мыль нижним чинам", справки по разнообразным мещанам... Обычным курьером был покойный вахмистр Чухонцев, и не более того, Обычным, царствие ему небесное. Курил дешевый самосад, кисет с которым убийцы забрали - оставив незамеченный мундштук, имел два "Георгия", перекочевавшие в мой карман вместе с иконкой Казанского Спаса.

Но вот две вещи неожиданно подсказали, что не так все просто обстояло дело с покойным вахмистром Чухонцевым. Во-первых, под изжеванным и старым, давно начищенным погоном вахмистра - с голубым просветом, обнаружилась заботливо обернутая в обрывок полотняной ткани (автоматически отметил - это то, что мы называем "брезентом") визитная карточка. На ней, между двумя затейливыми рамочками, значилось: «Adriance, Platt & Co, Poughkeepsie, N.J. Уборочные машины... Новониколаевскъ». И карандашом на измызганном обороте записан был телефон: 3-22. Невелик, вероятно, в городе был телефонный список!

Но с чего бы простому вахмистру возить с собой такую визитку, да еще в укромном месте? Что связывало его, человека обыкновенного, судя по плохо выбритым щекам, стрижке "под горшок" и грязи под ногтями - с зарубежной компанией? А второй сюрприз обнаружился в стащенном с левой ноги сапоге. В петельку его внутреннею, оказалась сунута ружейная гильза; я извлек ее и с помощью веточки выковырял оттуда бумажку.
Папиросную бумажку.
Прозрачную и невесомую.
И испещренную палочками, точками и кружками - среди которых угадывались какие-то небрежно нацарапанные буквы...

Шифр! Вот что вез с собой вахмистр, который спешил по лесной неприметно дороге - наверняка из Новониколаевска в Бердск. И вот что, а не банальные "инструкции" он должен был передать таинственному человеку - не иначе как тому, что скрывался под визиткой. Я несколько минут таращился в грязноватый пергамент, потом старательно свернул его и спрятал - под крышку, закрывающую аккумулятор отключенного мобильника.

Ребятам об этом я решил пока ничего не говорить. Собрав все, что могло бы мне пригодиться, с места преступления, оставив тело лежать – только чуть оттащив его, тяжелое и сунув мертвой головой в заросли, я вернулся к ребятам. Они ворошили свои рюкзаки: вероятно, это было лучшим выходом отвлечься от шока, который охватил даже меня... Дима Заставенко вертел в руках блестящую алюминиевую кружку для чая - с несгоревшим магазинным ярлыком.
- Вот - грустно сказал он - в "Экспедиции" отец купил... мне. А что, может, продать кому тут?
- Продай - мрачно посоветовал я - Только марочку соскобли. С датой и ценой. А то неправильно поймут... Вообще, народ! Большая часть вещей, которая при вас - это все, туши свет. Это улика черт знает какой силы.
- Давайте уничтожим... или закопаем? - подсказала Чащина.
- Не надо. Как знать, что пригодится, а что нет. Короче, за некоторые вещи - ножи, ложки, кружки, миски там... что еще? Карандаши, блокноты, можно хорошие деньги выручить у старьевщиков - помните. Возьмут и не донесут в полицию. Но осторожно, понимаете?
- А что, это типа крутая вещь? - Заставенко с изумлением посмотрел на кружку.
- Балда, сейчас кружки оловянные. А это... сам видишь. У тебя ее с руками оторвут. Дай Бог, чтобы еще за серебро не приняли – тогда подумают, что украл. Вещи сейчас ценятся не понтовые, а практичные, ясно? И если будете продавать, дурачка включайте. Что за вещь, откуда, из чего - ни сном ни духом святым. Кстати... Креститься все умеете?!
Зимонина снова раскрыла рот, а Катя неуверенно обмахнула себя крестом. Я скривился, четко показал Крестное знамение.
- Только так! Крестились все, и вы тоже должны, ошибетесь - не слева направо, а наоборот, могут и прибить ненароком. Ибо как дьявола тешите... Все! Блин! Все мы православные, все русские люди, Бога боимся... и никакого атеизма. Про Дарвина ни слова. А там уже по желанию. Все, пакуем рюкзаки, будем пробиваться к ближайшей станции.

Ребята вставали. Я посмотрел на их грязные босые ноги, в остатках болотной ряски и песке и сообразил:
- Вот еще что... Слушайте меня. Мы все в обуви выросли. Она на нас с детства. Сейчас, тут, где мы... черт! Обувь дорогая, неудобная и плохая. Никакой резины, только натуральная кожа и картон. Поэтому галоши и носят... Так что к босоногим отношение нормальное. Простой народ из обуви носит сапоги или валенки. А если нет, так и черт с ним - так ходят... Но учтите - если вы попадаете в высшее общество, там обувь обязательно. И чтобы нам... узнавать друг друга, помните, что мы можем эту фишку использовать. Понятно? Я даже не знаю как... Но это здесь - наша фишка. Никто не поймет. Вот, что я вам хотел сказать.

Я и сам не был уверен, что правильно все сказал; ребята вразнобой кивнули. Андрей поднялся с коленок, спросил негромко:
- Слушай... похоже, время-то опасное. А если что... Стрелять-то можно?
- Ты о чем?!
Он невесело, криво усмехнулся:
- Ну... я об этом, вмешательстве в прошлое. Ты понимаешь.
- Раз нас сюда забросило помимо нашей воли - значит, так тому и быть. Мы, блин сами... часть истории... все, потом поговорим. Отряд, в цепочку. Я впереди. Я впереди, кому сказал!

Но они уже выбирались из логовины, переговариваясь. Я подхватил свою рюкзак и пошел вперед, быстро, пытаясь их обогнать. И наткнулся на застывших Катю и Даню.
- Ой! - радостно протянула Горбунова - смотрите - мишки!
Я посмотрел туда, куда она показывала рукой и моментально покрылся липким потом ужаса. Вот теперь, когда мы стояли в десяти метрах от той опушки, где лежало тело убитого, я окончательно понял - теперь нам пришел капец.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МАЛОЙ СКОРОСТЬЮ.
...где некоторые впервые узнают, что такое "теплушка"!

Они бежали так, что ног не чуяли - забыв, как в самом начале похода ойкали и морщились от уколов сучков.  Ветви наотмашь хлестали по лицу, цеплялись за рюкзаки. Голосили... Опомнились только, когда, как камни, скатились к откосу железной дроги - здесь она проходила внизу. И увидали прямо перед собой замерший на ветке железнодорожный состав: смешные кургузенькие вагончики коричнево-красного цвета, на двух осях; хлипкие платформы. Двери в некоторых вагончиках были открыты, а точнее - выломаны. Поезд зачем-то стоял тут, подымливая серым из трубы; у вагонов никого не было видно. Над лесом кружил сорочий грай, потревоженный их шумным бегством.
...Первый опомнился Заставенко. Закричал:
- В вагоны давайте! Давайте все в вагоны!

...запрыгнули в один, Катя ободрала щиколотку об занозистый край. Со страхом смотрели на край леса: ждали медведицу. Но она не появилась. Очень скоро над составом прокатился низко тягучий паровозный гудок - и вагоны дернулись, задрожали полом с остатками соломы, грохнули буферами - покатились. Кто-то спросил: "А че это, блин, за вагоны... трава какая-то!"; ему сурово ответил Данил: "Теплушка это. Телячий вагон. А это - солома...". Но, казалось, и спросили, и ответили так, на автомате... Женька Горбунова первая опомнилась: прислонилась к дощатой стене, подобрала под себя коленки, выдавила с ужасом:
- Блин! Вот мы попали!

Катя смотрела на них, с ужасом понимая, что это - не все они. Данил Горносталев, маленький Марк, Димка и она с Женькой. А остальные?
- А Чаща куда делась?
- Не знаю. Она в другую сторону побежала...
- Сосновцев под корни прятался - хмуро сообщил Горносталев, рассматривая оборванную лямку рюкзака - блин... Только бы он не попался!
- Кому?!
- Кому, блин... Медведям.
- Это же медведица была!
- А разница?!
- Иди на фиг. Медведя от медведицы отличить не можешь.
- Сама иди... Ты, блин, до фига различила.

Они вяло переругивались, только Марк и Аня Зимонина молчали. Марк задумчиво рассматривал пустой экранчик своего телефона, а Аня, так же, как и Женька, прислонилась к колышущейся стенке вагона. И отрешенно смотрела на свои босые ноги: больше, чем у других, исцарапанные ветками. Вокруг ногтя большого пальца - алая каемка. Чуть не сорвала ноготь… Внезапно она откинула голову, тряхнула волосами и спокойно, даже слишком спокойно, спросила:
- А если нас пытать будут, прикиньте?
- Кто пытать будет?!
- Ну, белые... или эти, красные - неуверенно ответила она.
- Сейчас же белые у власти - подсказал Марк - Чего они нас пытать будут?
- А ты сам не понял?! Мы же как эти... как шпионы.
- Наврем чего-нибудь ... - вяло откликнулась Женька.
Но Марк не успокаивался.
- Нет. Нам надо вместе одну фишку говорить. Типа мы с этого... с этой, с Украины.
- Ага - саркастически заметил Горносталев, садясь на корточки и решительно снимая с себя курку - Из тебя хохол, как из нашего Тараса - Юрий Гагарин.
- Да иди ты нафиг!

Аня не слушала их. Отскребла прилипший кусок глины с пятки, потрогала ноготь – больно! - спросила Катю негромко:
- Слушай, а если они... ногти выдирать будут? Ну, щипцами?!
- Зима! - не выдержала Горбунова - успокойся, блин! Всякую фигню рассказываешь...
- Фигню - не фигню, а надо подумать.
- Не надо думать. Потом будем думать. Я вот думаю, где нам юбки раздобыть.

Ответом ей было молчание. Только Заставенко мечтательно сказал: "А я ножик свой продам!", но ему никто не ответил. Тогда Аня твердо сказала:
- А я ничего им не скажу. Как партизанка.
- Ребята! - примирительно сказала Катя - Ладно вам... ногти выдирать! Тоже мне, придумали. Проще дурачками прикинуться. Типа мы с ума сошли...
- Мы и так сошли - буркнул до этого молчавший Марк - влезли фиг знает куда...
Но ему никто не ответил. Вагон мотало на стыках, по дощатому полу подскакивали конские какашки - вероятно, до этого тут возили лошадей. Одна такая покатилась к Ане, та легко отпихнула ее босой ногой. Над ними время от времени кричал паровоз. Сколько они едут? Сколько проехали?! И куда приедут... неожиданно послышалось шипение пара - бег вагона начал замедляться. Первой это поняла Женька Горбунова.
- Девки! - взмолилась она, плотнее сдвигая коленки - Блин, давайте выскочим... Я не могу уже!
Все без объяснений поняли, чего она не может. Данил хмыкнул, посмотрев в угол вагона, за копну лежалой сломы. Катя поймала его взгляд, запротестовала:
- Нет! Надо выйти!
- Нарветесь...
- Ну и фиг с ним!

Они заскочили в вагон с наполовину открытой дверью: поэтому сейчас в ее просвете виден был только мохнатый темный лес, серая насыпь. Состав стоял, доносилось шипение пара. Катя решительно  потянула подругу за рукав куртки:
- Женька! Пойдем. Успеем! Пацаны, мы вещи оставим...
- Давайте...
- Девчонки, пошлите!
И они выпрыгнули на насыпь, больно ужалившую ноги.

Поезд стоял на каком-то полустанке, у нескольких серых хибар, уходящих длинными сараями в лес. Тишина, только шипенье, белые клубы пара от головы состава. Черно-рыжие лохматые крыши, запах печного дыма. Все трое, спотыкаясь, побежали от насыпи к ближним сарайкам: укрыться за их темными стенками. И только когда они делали свое дело, Аня вдруг подняла вверх глаза и проговорила задумчиво:
- Девки! А вон там, сморите... юбки...
Они тоже посмотрели в эту сторону. Действительно, между двумя сараями на веревке колыхалось что-то долгопятое, пестрое, хоть и выцветшее. Колыхалось на ветерке - мирно и располагающе. Девчонки переглянулись.
- Но это ведь... мы же украдем, получается? - пробормотала Катя.
Зимонина первая поднялась, одернула джинсы.
- Ну, и что? Нам это надо! А им оставим наше... Пойдем!
- Погоди ты...
- Давайте, быстрее, чо копаетесь!

...Побежали к веревкам. За кособокой оградой - ни души; только очень вдалеке, надрываясь, дает собака. Ее лай перекрыл паровозный гудок.
- Быстрее!
Женька первой сорвала с веревки какую-то ситцевую юбку и начала стягивать джинсы.
Переоделись быстро. Чужие юбки – а Женьке достался вообще сарафан в горошек! – пахли непривычно: каким-то едким мылом. Дом, видный им из-за забора - двор, заваленный какой-то рухлядью, был по-прежнему пустынен. Переоделись в юбки, Аня прихватила еще и кофту непонятной расцветки; затаились между двумя продолговатыми сараями. И они уже готовились выходить оттуда, поскальзываясь ногами в навозе, густо покрывавшем все вокруг, как внезапно Аня, шедшая впереди, остановилась - и даже попятилась:
- Ой...
В просвет между сараями, медленно, словно танк или БТР, выплыла огромная черная туша. Ростом с теленка - хотя девчонки их видели только по телевизору. Сопоставив картинку со своим жизненным опытом, Катя выдохнула:
- Свинья какая...
- Это хряк - тихо заметила Зимонина - Они того... бешеные!
Хряк, действительно, большой, рослый в холке, обернул на них вытянутую угольную морду с безразмерным розовым "пятаком". И хрюкнул, оскалившись - показав красно-розовую пасть и внушительные клыки. Шерсть у него на загривке встала колом, видная даже издали. Это было зрелище, ничуть не менее ужасное, чем недавняя косолапая медведица.

Они все трое сорвались, будто их дернуло. Назад сорвались, так как хряк повернулся своей массивной тушей и потрусил на них. Бежали вместе, взбирались на навозную кучу - чтобы потом на крышу сарая; Катя рухнула на нее, всем телом, вытащила ее только Зимонина. Спрыгнули во что-то мягкое с крыши и... и побежали вслед за поездом. Красно-коричневые вагоны, и последний их, краснея тормозным знаком, уходили вдаль. Состав тронулся - они опоздали!

...Катя не видела ничего вокруг - она бежала. С поездом уезжал ее рюкзак, ее одноклассники; сначала они потеряли учителя, теперь рассыпались все, как бильярдные шары. Сзади, ревя на бегу, топала Женька. И, вылетев на какой-то дощатый перрон - или не перрон, Катя с размаху влетела носом в кого-то. Точнее: в широкий кожаный ремень с портупеей, воняющий табаком, конским потом и еще чем-то. Ее схватили за плечи чьи-то жесткие, мозолистые, словно зазубренные и сильные руки.
Вдалеке, за серой ниткой рельс и зубчатым краем леса, последний раз кричал паровоз. Катя подняла глаза и увидела рослого офицера, с дубленой кожей на лице, с густыми черными усами. В какой-то зеленой, много раз стиранной форме. На околыше у него светилась латунью кокарда: двуглавый орел, так напоминавший современный российский герб.
Они попались.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЖЕНЬКА: РОКОВОЙ ПЕРЕВОРОТ.
...который бросает Женьку из огня да в полымя.

Женьке, конечно, было дико страшно. Так дико, что, когда увели Катю, она даже не сразу осознала этот факт. И только когда седоусый крепкий мужик, тот самый «старшина Михайлов», легко подняв ее, погрузил в дощатый кузов, она поняла: вот и они разлучились. Заплакала, давя рыдания.
Все эти люди вокруг… нет, они ничего ей не делали, только хохотали грохочущими, прокуренными голосами; но у них были какие-то зверские, будто топором вырубленные лица, у многих – рябые от оспы; от них противно воняло дегтем, табаком, луком, овчиной и конским потом. Их набилось в кузов, видимо, человек двадцать, на скамьи, на пол - как попало. Один, нагловатый, тоже чернявый, как и Джурич, нарочно наступил на ее босую ногу сапогом – аж косточки захрустели! А он засмеялся, засмеялись и все остальные.
- Благородных кровей оне…
- Ага, обутку-то продала уже…
- Ишь, благородие…
- Кисейная. Митрич, потычь ее штыком-та – можа, как  с перины, пух полетит?
- Гы!
- Га! Рыжая, ведьма, стало быть…
- Смотри-ка то... плакает!
- Щас дам портянку, ей пусть утрется. Батистоваю…
- Гы! Га!
Гы-га-го-гы-га… Этот грохочущий гогот оглушал, бил в уши, как по щекам наотмашь; наконец, забрался в кузов и старшина, гаркнул на солдат: «Молчать, хлопцы! Молчать, говорю… расходились!!. Женька подобралась ближе к его сапогам, сжалась в комок, спрятала голову в колени. Старшина тронул ее мозолистым узловатым пальцем:
- Ты с каких краев, девка? Похожа на наших, рязанских… Али с Костромы?
- С Парижу она…
- А кожа-то белая, глядь, як булка…
- Га!
- Ножонки нехожены – к чулочкам-то привыкла…
- Тиха! Черти… слышь, девка, а?
Женька не думала над своей биографией – некогда было. Поэтому и ляпнула:
- Из Сибири я…
Это вызвало новый взрыв гогота; старшина Михайлов покачал головой, крякнул.
- С Сибири, глядь!
- Га! На какой ея грядке-то выросла…
- Ляксей, кинь орешков ей, пущай щолкает, белка сибирская…
Но в этот момент шофер, человек в одежде, почти как у космонавта – до глаз закутанный в кожу, да и глаза его скрывались под огромными круглыми очками! – он завел мотор. Михайлов скомандовал тому, чернявому, сесть с водителем и грузовик, переваливаясь на кочках, прыгая, пополз по дороге.

Разговоры стихли – да и сложно было говорить в грохоте трескучего мотора, мотаясь из стороны в сторону. Кто-то закурил, пустив едкие клубы самосада, кто-то уронил голову к винтовке и – невероятно! – уснул. Женька не могла пасть даже в туристическом автобусе, а эти… больше всего она боялась, чтобы ее не укачало и не вырвало на эти доски – прибьют тогда, точно. Но и рвоты не было при пустом желудке, а вот есть хотелось.

Сколько они ехали, она не запомнила. Только Михайлов изредка придерживал ее своими сильными коленями, не давая кататься по кузову. Удушливо пахло бензиновой гарью. Девушка очнулась только когда рядом просвистел паровоз, стала озираться. Они подъезжали к какой-то речке, за которой виднелись соломенные крыши, потом кирпичные дома; золотой купол и несколько попроще, деревянных. Каменный железнодорожный мост с аркой пересекал водяную линию… То ли она привыкла, то ли мотор стал стучать тише. Стало слышно, как в кабине, отделенной от них только брезентовым тентом, разговаривают водитель и его спутник: они оба кричали, потому, что им как приходилось перекрикивать шум двигателя.
- Поглянь, Курган Чортов… Мамаев!
- Да подь ты…
- А я те говорю, курган, заговоренный!
- Чаво-о?
- Заговоренный, дура! Там Мамай лежит, ентот, как его… хан.
- Ой, брехать-то силен!
- А я те говорю: лежит!
- И чо?
- А то, шо мы на него не переедем.
- Да ну?!
- Заговоренный он, дурилка… русским ж языком тебе толкую.
- Хучь толкуй, хучь не толкуй… хучь заговоренный…
- Ты куды?
- Туды! Перееду!
- А вот не переедешь!
- Да спорим, гусь ты афинский! Трекало…
- Га! Побожусь, шо не…
- Хучь божись, хучь… Трекало, одно слово. Мамай!

Михайлов, тоже, видимо, задремавший, с тревогой вертел седой головой, оглядываясь. Но Женька поняла раньше: метрах в тридцати виднелся небольшой холм почти на ровном месте,  который огибала заросшая травой канава. Говорили наверняка о нем; и точно – грузовик свернул с наезженной дороги и пополз, урча, к этому холму, давя кустарник.
- Эй! Гнездюков! Ты шож творишь-то, мать твою за ногу?!
- Не извольте беспокоиться, вашбродь! Я этому дундуку толкую – не переедешь!
- Да подь ты со своим…
Машина уже нарочно переваливала через поросший травкой холм, и кренилась вправо, как внезапно Женька ощутила толчок. У нее, наверно, был просто обострен каждый нерв: она буквально ощущала, что сейчас случится. А случилось простое: правое заднее колесо, ухнув, провалилось в большую нору – скорее всего, кротовью. Провалилось, моментально забуксовало; короткий тупой нос грузовика начал задираться, мотор грохнул, чихнул…
- Полундра! Робя, караул! – заголосили в кузове.
Старый «ФИАТ» теперь накренился на другой борт. И вот фыркнув, он встал колом – да начал с треском и лязгом, опрокидываться на противоположный бок.

Как девушка вылетела из этого кузова живой и невредимой – непонятно. Но она хлопнулась лицом в траву, руками в липкую грязь на дне канавы, а рядом с воплем шмякнулся тот самый Гнездюков, хрустнув костями. Девушка подняла голову и увидела, как мелькнули в воздухе вертящиеся колеса опрокинутого автомобиля – с треском ломая доски кузова, он все-таки перевернулся.
Решение пришло мгновенно, как часто бывает в таких ситуациях. Женька видела перед собой только канаву и поползла. Вперед поползла, стремительно, на ходу сожалея, что они так и не научились, как обещали, ползать по-пластунски. Сзади матерились, стонали, что-то еще трещало и лязгало – а она уже обогнула холм по дну этой канавы, наевшись травы и земли, обсыпавшись какой-то цветочной трухой… И вдруг увидела перед собой остатки почти вросшей в землю арки, и провал, почти скрытый размашистым лопухом. И нырнула туда, не раздумывая.

Вначале ощутила холод и сладковатый, пряный запах гнили; охнула, и тут же съехала на руках вниз на метр – на какой-то твердый, хоть и холодный, липкий пол. С трудом встала на четвереньки, это оказалось что-то вроде подземного хода, двигаться по которому можно было, лишь пригибаясь. Но, мельком глянув назад, она поняла – назад пути нет. Там уже стреляли в воздух – может, уже обнаружив пропажу. Женька, кряхтя и охая, на коленях поползла вдаль.

…Ей повезло: внутри этого длинного, временами расширяющегося лаза не оказалось ничего, чего можно ожидать от подземных ходов: ни полчищ крыс, ни огромных пауков. Пол оказался ровным, и достаточно твердым – Женька прикинула: это наверняка глина. Пришла и еще одна мысль – а если подземный ход такой невысокий и ее спина периодически упирается в потолок, то для чего он? Уж не канализация ли это?! Но ничем подозрительным темнота, в которой она ползла, не пахла, только иногда тихонько, угрожающе потрескивали бревна где-то над ней и сыпался на ее голову песок.
Ползти пришлось довольно долго – минут пятнадцать. Но ход не петлял, а потом вдруг резковато взял вверх; и тут Женька натерпелась. Под руками и ступнями оказалась настоящая мокрая глина – она скользила, уцепиться оказалось не за что и девушка раз пять скатывалась вниз с невидимой горки. Наконец, она придумала, как забираться – упираясь изо всех сил спиной в шершавые бревна потолка. Скуля от боли, потому что их сучки и неровности жалили ее зло и остро, Женька все-таки забралась наверх, машинально попробовала распрямиться в темноте и с размаху ударилась головой обо что-то твердое – но не потолок.

Видно, это ее движение потревожило какой-то очень древний механизм. Потому, что темнота сначала заскрипела, потом щелкнула, а потом… а вот потом на Женьку обрушился водопад. Вот теперь отчасти стали понятны намывы глины на дне этого подземелья и запах сырости… При этом вода, которая обрушилась сверху, заставив ее с воплем вжаться в стену, чтобы не быть просто сметенной струей, отдавала еще большей тухлятиной, тиной, падалью. Она пролилась с шумом довольно быстро, а потом под ноги девушки шлепнулось что-то черное, большое. Сверху теперь падал свет, солнечный, яркий; он осветил мешок, облепленный густой черной бородой донной тины. Женька со страхом смотрела на этот мешок – похожий на куль с картошкой; и тут он, вероятно, давно гнивший на дне, не выдержал собственного веса. И, вместе с последними ручейками воды, вытекшими с него, лопнул по швам.
А из мешка выкатился ком, похожий на тряпичный мяч. Женька пригляделась – с любопытством; и тут же дико заорала от ужаса. Откуда у нее взялась сила: но она подпрыгнула на месте, метра, наверное, на два, вылетела из ямы и шлепнулась на ее мокрый край, прямо в остатки тины.
А там, на дне этого колодца, до появления Женьки закрытого каким-то сложным и наверняка проржавевшим механизмом, остался лопнувший мешок и выкатившаяся из него… человеческая голова. Безглазая, объеденная какими-то водными жителями, жуткая…

Женька уже не могла и кричать. Она уже не знала, что страшнее: эта грубая солдатня в грузовике или эта страшная находка. Она полезла прочь, прочь от этого страшного места, не глядя по сторонам – карабкаясь по каким-то гнилым и обугленным бревнам, разрывая платье о какую-то проволоку, скользя босыми ногами в липких ошметках…
И только выбравшись на сухую, хоть и колкую траву, она откинула мокрые волосы со лба и осмотрелась.

Девушка стояла на берегу пруда. Точнее, нескольких бывших прудов: остатки черных от сырости, могучих бревен образовывали  срубы, соединенные между собой задвижками и воротами, с дном, вложенным кирпичом. Вода сюда подавалась насосом, от механизма которого осталось сейчас только рваное железо. В большинстве из этих срубов на дне валялся мусор, рыбьи головы, гнилые тряпки, стояли лужи воды – и, вероятно, только один пруд еще оставался полон мутной воды, который и слила Женька в проход нечаянным ударом своей головы о рычаги. Да, черный зев начала этого «подземного хода» - а точнее, подземного слива, как раз и находился ровнехонько в центре бурого кирпичного дна. А вокруг… а вокруг громоздились друг на друга черные обгоревшие доски, стропила; остатки кирпичных стен, закопченное железо. Все, что стояло тут, включая дом и несколько крепких амбаров, было уничтожено безжалостным огнем; и давно заросло травой в человеческий рост, голубенькими цветочками, крапивой и осокой. За травой виднелись какие-то кривые заборы, крыши хат – но далеко, а сейчас Женька стояла в самом центре этой пустоши, в знойном мареве, в противном пищании комаров, уже начавших кружить над ней, в стрекоте кузнечиков, под безоблачным, ровного синего цвета, одеялом неба.

Девушка оглядела себя. Страшнее не придумаешь: все мокрое, в разводах буроватой глины и прилипших, высохших водорослях, в семени ряски, воняющее болотом. И лицо наверняка такое же. Но делать было нечего. Женька кое-как отскребла с одежды самые вонючие комки этой падали со дна и, осторожно ступая босыми ногами меж битых кирпичей, обжигаясь о крапиву и вскрикивая, начала выбираться из этого проклятого места.

Вскоре она вышла на немощеную кривую улицу, тянущуюся между одноэтажных домиков, старых на вид; будто на деревенскую обычную улицу. Но маслянистая глина покрывала ее, а не щебень – и домики совсем не напоминали дачные. Ставни по большей части закрыты, а где и заколочены. Лают собаки, но негромко, опасливо. Женька брела по улице, пока не спустилась к реке – впереди такая же чернота крыш, улочки, редкие дымы печных труб. Через реку вел хилый пешеходный мостик на сваях, начавший угрожающе скрипеть, едва девушка ступила на него. Но, спотыкаясь о неровные доски, она пробралась по мостику – улица лишь стала чуть шире, огороды спускались к воде, зарастая камышом. Женька поняла: это и есть тот город, о котором говорил учитель. Новосибирск… Нет. Новониколавевск!

…Теперь предстояло в нем жить. Как?! Женька совершенно не представляла себе, как это будет. Она только что избежала опасности и мозг, еще схваченный тисками страха, просто отказывался анализировать ситуацию. К тому же она бешено, неимоверно, невероятно хотела есть! Этот странный незнакомый мир напал на нее со всех сторон запахами – проклятыми будоражащими запахами еды. Вот из какого-то переулка выскочила белая коза с маленькими рожками: он не пахло козьим мороком, вкус которого Женька узнала только раз в жизни, несколько лет назад. Коза внимательно осмотрела пришелицу, но лишь та сделала неуверенный шаг к ней, обиженно взмемекнула и исчезла в кустах. Вот пробежала тощая, голенастая курица – и в голове сразу  поплыл запах куриного супчика. Откуда-то пахло свежевыпеченным хлебом и аромат его щекотал ноздри. Она не ощущала ничего, кроме запахов, запахов, черт возьми!

Так, плавая в мучительных мечтах хотя бы о кусочке хлеба, хоть черного, хоть белого, о чем-то еще вкусном, она поплелась по этой улице, прямо по середине, меся ее густую грязь босыми ногами. Впрочем, скоро под них легли округлые, скользкие булыжники: она выбралась на площадь. Здесь тяжело пахло гнилыми овощами, стояли какие-то закопченые прилавки из досок; высилась невысокая, трехэтажная, но казавшаяся небоскребом башня с громоотводом. А улица втягивалась в просвет между двумя плоскими двухэтажными домами из старого, потемневшего кирпича. Ко входу в один из таких домов ее и притянуло, как магнитом.

Все очень просто: в витрине, за темным стеклом красовался невероятно большой пузатый самовар, тускло поблескивавший медью краников и связка баранок. Настоящих баранок, или бубликов, как называли их в той булочной, в которую всегда посылала мама за бородинским и отрубным; и которые она никогда не брала – резиновые, невкусные. А сейчас… сейчас баранки воплощали для не все богатство мира. Она приникла к стеклу, глубоко вздохнула и… и потеряла сознание.

Странное это оказалось ощущение: вроде она ничего не соображала, но видела себя как со стороны. Вот она кулем валится у ступеней; вот звенит колокольчик, выскакивает какой-то человек, тащит е внутрь. Потом она сидит на табуретке в комнатке с низким потолком и ест. Ест, ест, есть! Кашу. Да, кашу из мелкого зерна – овсяную, наверное, серую на вид, запихивает ее в рот полными ложками – а ложка деревянная, с изгрызенным краем; и эти комки выпадают изо рта, падают в тарелку, а она запихивает их в рот грязными руками и не успевает глотать…

Человек, который сидел напротив нее, освещенный только неярким светом из оконца под самым потолком, казался инопланетянином. Уж кого она не рассчитывала встретить в прошлом, так это стопроцентного китайца: круглого, стриженого, с узенькими глазами-щелочками, с бороденкой в три волосинки на белом лице. Китаец наблюдал, как она ест, потом, почти не меняя выражения лица, спросил:
- Кусать халасо, зенсына?
- Халасо… - ответила Женька с набитым ртом; получилось похоже.
Китаец улыбнулся – точнее, еще больше сузил глаза, собрал вокруг них морщинки, став похожим на оживший смайлик.
- Как сафут, зенсына?
Поняв, о чем он ее спрашивает, Женька утерла рот.
- Женя.
- Зена? Цья зена? – удивился ее собеседник – А кте муз?
Девушка подавилась кашей. Ну, конечно… Попала она со своим именем! Если она, голодная замарашка, назовется «Евгенией», то китаец тут же сдаст ее в ту самую полицию. Женька начала лихорадочно перебирать в уме все знакомые ей «старинные» имена: Лукерья? Василиса? Аграфена?! Евлампия… Знакомы они были только по телесериалам, и наконец, решившись, Женька выпалила что-то знакомое:
- Агафья я!
- Акафа? Халосо…
Женька молча доедала кашу. Ну, если не выгонит, то она хоть наестся на несколько дней. Каша уже почти не лезла внутрь, и Женька запасалась ею через силу – впрок. Китаец это, вероятно, заметил.
- Акафа, кусать хосес? – ласково спросил он.
Девушка энергично закивала. Тогда ее спаситель  поднял короткий палец вверх и потыкал им в прокопченный потолок.
- Стес цай. Цай пьют. Пола мыт нада. Много пола… Умеес мыт?
«Поломойка» - подумала Женька про себя с грустью. Все, как учитель говорил. Может, сказать ему, что она еще и стихи пишет? Или хорошо фотографирует?! Нет, это лишнее. А отказываться глупо. И она торопливо придвинула к себе тарелку, схватила со стола, накрытого клеенкой, оставшийся ломоть черного хлеба и затрясла головой.
Да. Будет мыть. Куда же ей деваться?!

Это потом, выскользнув на крыльцо, у которого она рухнула, она внимательно прочитала вывески на этом доме: а их было много, они тянулись по фасаду его, выцветшие и выгоревшие – и многие над витринами, закрытыми изнутри досками. И залепленные газетами… «ТОРГОВЫЙ ДОМЪ МОЛЧАНОВЪ И КОМПАНИЯ». «КАНЦЕЛЯРСКИЯ ТОВАРЫ ЛИТВИНОВА». «ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОСУДА ЩЕЛКУНОВЪ СО ТОВАРИЩИ». «МЕТЕЛЕВ И СЫНОВЬЯ – МОСКАТЕЛЬНАЯ ЛАВКА». На втором этаже болтался на шесте деревянный муляж старинного фотоаппарата с надписью «ФРИЦЪ ЛАТТЕНЪ. ТОЧНОСТЬ И КАЧЕСТВО». А с другого бока здания через весь фасад протянулись медные буквы «АДРИАНС энд ПЛАТТ. СЕЛЬСКОЗЯЙСТВЕННАЯ ТЕХНИКА». Но все эти вывески Женьке-Агафье ничего не говорили, а вот заведение, в которое она попала, оказалось самым бойким.
На вывеске из пожелтевшего картона значилось:

НОВОНИКОЛАЕВСКАЯ ЧАЙНАЯ.
ВАН ХУ СИН.
ЧАЙ, БУЛКИ, ЗАКУСАНЬЕ.
Приглашаемъ къ банкетамъ.

«Приглашенные к банкетам», как оказалось, посещали эту чайную совсем не для банкетного увеселения. Действительно, в небольшом помещении стояло шесть грубо сколоченных столов, накрытых не совсем свежими скатертями и неуклюжие деревянные стулья; в углу, под серой пыльной тряпицей, дремало разбитое фортепьяно. Здесь пили чай с этими баранками или твердыми французскими булками, восковой муляж которых лишил Женьку чувств,  ели щи из глиняных горшком, а если платили дорого – то и куриный суп. К чай подавались иногда и другие блюда, то самое «закусанье»: например, шмат венгерского шпика, пареная брюква, карамелька в жестяных коробочках, сыр и… водка  в фарфоровых чайничках. Про водку Женька уже все знала – «сухой закон»,   веденный в ее стране с началом германской войны, чехословацкие власти послушно восстановили, и хотя пили практически все, демонстрировать это было не принято…

Помимо нее, в чайной настоящего китайского подданного Ван Ху Сина, до сих пор плохо говорящего по-русски, трудились еще двое. Официант Жорж – бывший то ли борец, то ли боксер; слоноподобный, со сломанным носом, он подрабытывал еще и вышибалой. Жорж этот на поломойку внимания не обратил, да он и оказался туповат – время, свободное от работы, он проводил либо во сне, сопровождаемым громким храпом и отрыжкой, либо сидел в подвальчике, тупо смотря на стену с плакатом Императорского цирка и играл на губной гармошке. Видно, воспоминания о том, как он выходил на сцену в алом трико и с густо нафабренными усами, не давали ему покоя.

А вот повар, Максим, проявил гораздо больше интереса к новой работнице, которую Ван Ху Син поселил там же – в крохотной подвальной комнатке, с кроватью и тумбочкой. Максим обладал тонким голоском, худым гибким телом и небольшими, щегольскими усиками – вкупе с маслянистыми черными глазками и всегда смазанными чем-то волосами они делали его похожим на жучка-древоточца, которых Женька видела на даче. Еще там, в своем времени… Он попытался наладить контакт сразу же. В первый же день, когда девушка, мыла кирпичный пол чайной во время перерыва, он вышел из кухни, задумчиво смотрел на ее согнутую фигуру, вертя в руках папироску. Потом спросил нагло:
- Чо юбку-то не подоткнешь, деревня? Измочишь ведь…
- Да по фиг… - машинально ответила девушка, что и подзадорило повара.
- Ну, давай, сам подоткну! – нехорошо проговорил он, шагнув к ней.
В тот момент, когда его маленькие ручки легли на ее тело где-то пониже спины, Женька-Агафья инстинктивно поняла, что она снова в опасности. В ту же минуту грязная тряпка, которой она терла липкие кирпичи, хлестнула повара по лицу – и еще раз, и еще! Он взвыл, лбом раскрыл двери, вылетел на улицу; за ним вылетела девушка, крича:
- Не трожь меня! Не трожь! Я молнией ударенная, бешена-я!
Как-то само собой у ней так получилось.

На шум выскочил китаец, качал головой, поднимал повара, поскользнувшегося и рухнувшего в конские катыши перед чайной; извозчик, наблюдавший это, от удивления бросил поводья, двое чешских офицеров в повязках на головах, вытаращившись, наблюдали за этой сценой от угла Первого Реального училища, ставшего, как уже знала Женька, госпиталем для раненых. Кое-как китаец затолкал обоих в чайную, закрыл скрипучие двери, задернул занавески, сказал:
- Зенсына, не криси. Масим, сафсем зарезу. Фасем тиха. Не нада палисия!
И выругался по-своему. Но повар к ней больше не приставал…

…Обязанностей у Женьки-Агафьи стало немного. Будили е в десть утра, за несколько часов до того, как протяжный колокольный звон с Александро-Невского собора затапливал все вокруг; она мыла полы в чайной и двух верхних, «господских кабинетах», где стояли кресла, столики, вазы с цветами – но никогда почти не бывало посетителей. Потом чайную наполняли посетители – как правило, это были пахнущие дегтем возчики, которые пили чай с блюдечек, шумно отдуваясь, тайком выпивали чарку водки, смачно утирая красные лица; наведывались офицеры, которых Женька научилась чуть-чуть различать: «нижние чины» или настоящие «благородия» - первые платили мало, ограничиваясь пустым чаем без сахара, а вторые, особенно если заглядывали с дамами, требовали пирожных, кренделей и конфет, которые тут называли смешно – «конфекты». При этом чешские офицеры вели себя достойно, хоть и надменно; говорили мало, а вот раззолоченные, разряженные офицеры то ли колчаковских, то ли еще каких-то войск могли плюнуть прямо под ноги Женьке,  шашкой расколотить чашки и блюдца, заказывали водку и пили ее, не таясь. Первые оставляли щедрые чаевые, которые с довольной ухмылкой забирал Жорж, а вторые только матерились, сыто рыгали и на прощание пьяно обещали «разнести эту чертову забегаловку»…

В полдень, когда снова звонили колокол Александра-Невского – к обедне, китаец закрывал чайную на полчаса, удалялся с Жоржем наверх и считал деньги; а повар сбегал к своей подружке – конопатой кухарке из госпиталя. Женька снова драила полы – от плевков, от дегтя, принесенного на сапогах, и конского навоза. Потом, ближе к вечеру, в чайной было пустовато, но к шести она набивалась другим народом – горластыми, грубыми, хоть и трусливыми приказчиками, да какими-то штатскими. Приказчики горланили песни, немудряще пили… А вот кое-кого из штатских Ван Ху Син незаметно проводил наверх, в «нумера». И что они там делали, Женька не знала.

В девять чайная пустела, в десять закрывалась. До полуночи девушка снова мыла полы, посуду, котлы в остывшей кухне; драила медь самовара, покрывавшегося за день жирной копотью. В час ночи падала в свою железную койку без сил - чтобы поспать пять часов и снова быть на ногах. В первый же день она с тоской вспомнила школу, и то, как ей трудно было подняться даже к первому уроку.

…Первые дни она провела, как во сне – в усталом оцепенении. Но на второй день случилось неожиданное событие, и Женька чуяла, что начинается что-то большое, серьезное, которое, возможно, очень изменит е положение. Она как раз натирала медяшку самовара и тут в дверях кухоньки, скрытой в подвальном помещении дома, показался повар Максим. Он был навеселе, от него пахло самогоном; в коротких сапогах, смазанных дегтем, в розовой рубахе с черным пояском и в клетчатом зелено-сером пиджаке, в петлице которого болталась гвоздика. Женька уже начала понемногу привыкать к этой моде: именно такой попугайский наряд считался высшим шиком среди приказчиков. Но сейчас ее это совсем не интересовало. Едва увидев блестящие угольные глазки и такие же, будто сальные волосы, девушка мигом схватила стоявший у печи ухват и выставила его вперед, крикнув:
- Щас как рожу тебе раздолбаю! Уйди отсюда!
Максим попятился от нее, выставляя белые ладошки:
- Ты чо, ты чо, дурында? Окстися, я ж ничево… Ну, чисто бешеная-то. Поговорить пришел…
Женька зло швырнула ухват в угол кухни. Но тряпку на всякий случай в руках держала. Стояла она у плиты в том, во что ее одел Ван Ху Сын – заштопанный во многих местах синий сарафан из колючей ткани, и кожаный черный фартук. Рыжие свои кудри она уже в первый день туго затянула под косынку, памятуя о том, что про них говорила солдатня в машине…
Максим бочком протиснулся в кухоньку, сел за маленький столик, обитый клеенкой – на нем резали овощи. Украдкой достал откуда-то из пиджака узкую бутылку, заткнутую газетой.
- Будешь? Пиво, настоящее…
- Иди к черту! – с удовольствием отвечала «Агафья».
Повар скривился. Посмотрел на нее, потом забормотал:
- Эх, Агашка ты, Агашка… Дура-девка. Да не обижайси ты, это же я так, любя. Ну, хотишь ты к примеру… бананий?
Женька хмыкнула: сказать бы ему, что в ее время «банания» лежат в супермаркетах, и их уже никто не берет – объелись. Но сдержалась, только кивнула угрюмо. Максим обрадовался.
- Во! А нету банания… А я давеча их с шампанским кушал-с, да другим хруктом каким… Агаша, хотишь денег иметь?
- Ну, допустим, хочу.
Что-то нехорошее, подозрительное промелькнуло в глазах прилизанного повара. Он уже разок настороженно спрашивал, откуда она – но Агафья ничего не сказала. Однако решил не напоминать, а вдруг, вытянувшись к ней со стула, ощерил рот с мелкими кривыми зубами, зашептал:
- Агаш, а Агаш? Хучь верь, хучь нет… Большие деньги можно срубить! Нешто тебе всю жистю пола мыть, на китая нашего горбатиться? А делов-то всего… Хотишь деньжат-то, али как?
Женька ощутила в себе некоторую силу. И дерзость. Бросила тряпку. И выставила вперед сложенные лодочкой грязные ладони:
- Хорош врать-то! Говоришь – давай…
- Чо давай?! – изумился Максим.
- Денег давай! – жестко отрезала поломойка.
Он оторопел. Потом нехотя, неуверенно полез в карман своего пиджака – с одной оторванной пуговицей, выскреб какую-то тряпицу; долго копался в ней, а потом аккуратно положил на клеенку темно-желтый кругляш. Такие Женька уже видела – червонец! На тусклом металле, наверняка уже побывавшем в самых разных жадных руках, светился в пламени коптилки профиль бородатого мужика и надпись: «Б. М. НИКОЛАЙ II ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОСС.». Женька потянулась к монете, но повар накрыл ее ладонью.
- Эк ты какая быстрая! А чево делать-то, не спросила!
- Ну, не с тобой же целоваться!
Максим потемнел лицом. Крякнул тяжело, потом с сожалением отпустил ладонь – Женька смахнула червонец со стола в карман своего фартука. Пригрозила храбро:
- Щас ухватом почешу! Ну? Делать-то что?!
- Ты не трынди – с обидой проговорил Максим и отхлебнул из бутылки, вырвав газетную пробку – Ты послушай, Агаша, что я тебе скажу… Я у больших людев в фаворе. Такого, значит, его превосходительство, енерала Радолу Гайду знаешь?
- Не-а. Знать не знаю.
- Ну, и дур-ра ты чухонская – печально заключил Максим – Енто самый главный нонеча в городе. Коман… комаден… Ко-мен-дант, во! Всем управляет. Деньжищ у него – как у дурака махорки. Чехи большую силу взяли. Вот скоренько-то оне и царя-батюшку нам вернут, заживем тады. Ты обожди, слушай меня, Агаша, слушай… Надо токо за людями приглядывать. А? кто что говорит, кто спьяну, кто с трезву. Ну, разговорчика там, то се… пола моешь, а ушки-то не затыкай. И все мне докладывай.
- Да что докладывать? Пьют да ругаются…
- Не-е… ты хитрее будь. Девка-то ты смекалистая, я сразу учуял. Слушай, да запоминай. Имена там, фамилиё разное… Цифирки какие. А те буду платить. Вот на энтон червонец бананиев себе купишь или крем-бруле.
- Ладно. А теперь… - Женька усмехнулась, поправила платок на голове – А теперь катись ты к чертовой матери, крем-бруле!

Повар неуклюже поднялся. С досадой смотрел на ее фартук, где остался червонец. Добавил с нажимом:
- Зря ты так, Агаша… Я ж к тебе по-доброму! Деньгов тебе посулил… Лады, твое дело. Знай – коли что стоящее узнаешь, кажное божье воскресение тебе червончик отчекрыживать стану. Ну, прощевай…
Он решительно закупорил бутылку сунул ее в пиджаки вышел, запнувшись. А девушка достала из фартука монету и долго рассматривала ее, поднеся к глазам.
1913-й год. Господи, да как же они отсюда-то выберутся… назад?
Второй день уже, промелькнувший, как час, она думала о подруге, о Кате – и не знала, что Катерина была в этот самый момент совсем недалеко от нее!

Отредактировано Igor Rezun (2012-07-20 05:58:19)

Ни йогу, ни сыроедение, ни шаманство проповедовать не будем.  Ученики и учитель провалятся в пекло гражданской войны и будут пытаться вернуться обратно, параллельно совершая те или иные вынужденные поступки. Огромное спасибо за детальный разбор! Это въедливая и талантливая редактура...