ДЕЛО МОКРОГО ЧЕЛОВЕКА

1. Караулов и мокрый.

Караулову приснился идиотский сон. Собственно, в его понимании все сны были исключительно идиотскими, ибо не имели ничего общего с реальностью, норовящей испугать на каждом шагу черным юмором из-за угла или реальной угрозой на родной лестничной площадке; в вещие сны он не верил, но этот… в общем, Караулов сидел на какой-то кухне и писал рассказ сам про себя. При этом на столе у него стоял ноутбук, в чашке толстого и отвратного на вид, сопливого французского стекла, дымился кофе – а рядом, в элегантной подставочке из кожзама, напоминавшей черный наперсток, исходила дымом курительная трубка. Последнее со стороны сна выглядело и вовсе похабным издевательством: уж кто-кто, а высшие силы, посылающие человеку сны, не могли не знать, что в кармане ржавого цветом плаща Караулова десятка и горстка мелочи, даже не отправленная в потасканный кошелек – стало быть, ничего, кроме двух пачек «примы» без фильтра и то, если наскребет он рубль из медяшной россыпи, ему не светит.
Караулов проснулся. Этого и надо было ожидать – впрочем, как он сам был убежден, жизнь невыносима тривиальна, и вот он проснулся, лежа на старом диване грязно-апельсинового цвета, когда-то глаз радовавшем, а теперь оскорблявшем порядком огрубевшее, но, тем не менее, втайне тонкое эстетическое чутье. Первым делом Караулов спустил лохматую голову с дивана, с усилием повернув шею, занемевшую от лежания на жестком валике и проверил баночку из-под «колы» с растопыренными лепестками-краями: нет, окурки он вчера точно бросал в нее и ни один из них не попал на доски пола, похожие на ровно размеченные дорожки для плавания в бассейне; правда, бассейне с водой густо-коричневого цвета.
Из-за стенки, обклеенной старыми обоями, донеслось невнятное «бу-бу». Караулов тоскливо посмотрел на обои. Нет, фасон они еще держали, черте знает под какой дуб с золотом, по углам уже загнулись – он знал, именно там иногда в ночи шуршат тараканы и совокупляются с громким щелчком. Караулов начал было размышлять о тараканах, лежа под серым, по виду – из шинельного сукна одеялом и рассматривая свои ступни без носков, выглядывавшие с другого края… начал размышлять, кто ему и когда рассказал про эту манеру совокупления со щелчком, и, кстати, как это так – со щелчком? Интересно, что чувствует при этом самка… Да ладно. При этом рассматривал пальцы своих ног, сохранившие летнюю бронзовость и думал, что он еще оставил в себе признаки культурного человека, видишь, на ночь носки снял. В этом момент там, на другой стороне, как сказали бы французы, a travers, гулко ударили чем-то; казалось, прямо в ухо, неразборчивый по тональности голос заревел – «Ууубиусссука!» и от всего этого грохота не то, что бы сделалось Караулову худо, нет – вот ведь сволочь, они разбудили таракана и он бочком побежал из-под отогнутого угла обоев по стенке. А это был уже непорядок.

Пришлось встать. Соседей в России не выбирают, это – карма или наказание Божье, в зависимости от вашей концессии. Поэтому Караулов спустил ноги на прохладно щекочущий ступни пол, проверил комплектность: мятая зеленая хламида сверху и обтрепанные джинсы снизу, все пристойно, пригладил пятерней спутанные волосы и поплелся в коридор. Мимо старого, треснутого в углу зеркала и полочки для обуви, тоже треснутой, ломаной, но очень гармонично драпированной черной изолентой; отомкнул дверь в подъезд и сразу впустил в квартиру волну прохладного, немного затхлого – из мусоропровода всегда несло гнилью! – но все же более экологичного воздуха, чем атмосфера Карауловской квартиры.
В подъезде было, наверно и уютнее. Потому, что пахло сигаретами, как сразу Караулов определил – «Бонд» легкий, и еще слышался родной звук, такой знакомый. Кому-то он показался бы грубым и ворчащим, но для Караулова он явился воркующим. Внизу, на площадке, стояли два ППС-ника с автоматами, а в оттопыренных карманах их серой мешковатой формы хрипло переговаривались рации.
Одного Караулов знал. Санька-Птицеед, из райотдела. Второй молодой, носатый, черный, да и хрен с ним.
- О, какие люди… - привычно затянул Санька, увидев лохматую голову Караулова.
- Приве…
Бормотнув это, Караулов спустился вниз от дверей, громко шлепая босыми ногами по немного липким, не без этого, прохладным ступеням российского подъезда. Остановившись перед Санькой, и для большего комфорта совместив копчик с выступом перил, Караулов поинтересовался:
- Есть курить?
- На.
Да. «Бонд». Синий. Легкий. Лаская сигарету губами, Караулов поинтересовался:
- Чо, паек дали, чо ли?
- Да не. У барыги одного тут… - нехотя обронил Птицеед – Ну, чисто по-пацански…
Молодой никак не отреагировал – только ресницами длинными махнул. Нервный, тонколицый. Южанин. Такие долго в патруле не задерживаются.
Караулов прикурил, с наслаждением впустил в легкие первую обжигающую струю дыма, помня о предупреждения минздравсоцразвития, и только совершив выдох этого сапфирового дымка, спросил:
- Чо там?  Баздуганят?!
- А – без особого волнения сообщил патрульный – Трупак там.
И тут же поинтересовался, смотря на босые ноги Караулова на бетоне:
- Не простудишься? Не май месяц…
- Ну – буркнул Караулов – Июнь, и чо?
Повисла некая тягомотная тишина. Впрочем, не для Караулова. Он сосредоточенно курил. Первая сигарета требует полной концентрации на процессе. Без этого выравнивания мозгов не произойдет. Только когда этот баланс в голове Караулова восстановился, он выхрипел:
- А чо она? Не пускает, что ли?
- Да ептить…  Она бухая в драбадан. Сначала «скорую» вызвала. Потом отрубалась. Те приехали, нам кричат: все, жмур стопудовый. Мы приезжаем, она никакая. Токо его смотреть, она очнулась… О, началось!
В этот момент об дверь квартиры номер 30, соседствующей с гарауловской, гулко разбилась очередная бутылка. Чего-чего, а этого в квартире Зойки Дерягиной, заслуженной алкоголички, хватало. Караулов жалостливо посмотрел на коллег.
- Да… понимаю. Вам же касок не дают. Охерачит по башке – выписывай потом больничный…
В этот момент ожил этот, тонконосый. С каким-то южным акцентом он выкрикнул, моментом обратившись в порывистую птицу – сокола там или еще кого, которых держат для охотничьих забав Саудовские шейхи.
- Э, савсем тура! Зачем за мертвый бутылка кидаться?!
«Азербайджанец» - понял Караулов. Он акцент умел различать. А азербайджанцев любил. Дикая, но древняя кровь бурлила в них, оборачиваясь порывистой искренностью. И иногда мудростью предков.
- Так она чо, типа, сразу не врубилась, что ментовка приехала?
- Дверь почти настежь была открыта. Она в спальне, жмур в зале… на тахте. Мы только его осматривать, она ожила и давай бутылками шмалять. У нее там целый склад!
В это время внутри квартиры глухо разорвались два очередных снаряда, да так, что с притолоки полетела штукатурка; видно, внутри Карауловская соседка перешла к бронебойным – от шампанского. Караулов хотел спросить, почему ребята уверены в том, что человек в квартире окончательно покинул мир живых, но его скрутил кашель.
- ГНР вызвали – резюмировал Птицеед – Хрен ли я с ней мочиться буду… Нам за это не платят.
ГНР – группа немедленного реагирования. Хороший «фордик» с бронестеклами, полусферы – чин чинарем. Гордость и краса района. Правильно ребята поступили, чисто по инструкции.
Караулов открыл рот, но закашлялся; кашель этот, отчасти мучительный, выворачивающий наизнанку, был неизменным спутником утреннего курева – но и очистительной жертвой; одновременно с кашлем, сгибаясь и скользя босыми пятками по бетону, Караулов успел услышать, как грохочут внизу ботинки ГНР-овцев и вжаться между ментами, чтоб бегущие трое, рослые и яростные, его не затоптали. Грохот ботинок совпал с очередной серией ударов в дверь, напоминавших небольшие взрывы.

Это только в голливудских боевиках они представляются друг другу: Следователь Смит, окружная полиция Чикаго!», или «Агент Лесли, главное управление ФБР». В районе же все друг друга знают. Впереди летел красный кряжистый капитан Архипов – очертаниями своего тела и цветом лица он напоминал маневровый паровоз, полууставной берет лихо заломлен набок;  на секунду задержался около них, рыкнул:
- Пр-вет, какая?
- Тридцатая!
- Скройтесь, нах…
Птицеед все понял. Караулов уже сделал шаг было за двумя сотрудниками Архипова по лестницами – молодыми слонами в серо-синем камуфляже, но коллега удержал его за рукав:
- Обожди ты… Они щас светошумовую бросать будут!
…и утащил Караулова за крепостной выступ стены, укрывавший преисподнюю  мусоропровода. Здесь Караулов наступил голой пяткой на разбросанные картофельные очистки, поскользнулся и выругался. Главное, чтоб не перепутали: его полураскрытая дверь с ободранной краской болталась рядом. Что-то он слелал не так… но было уже поздно.
Архиповцы не церемонились. Сам капитан что-то достал из кармана, произвел какие-то манипуляции, потом кивнул одному из слоников. Тот  чуть отступил назад и в ту де секунду огромная нога сорок седьмого размера в спецназовском ботинке с хрустом врубилась в ветхий дерматин, и в не раз взламывавшийся замок – когда по пьяни забывала Зойка ключи; Караулов оценил, успел бросить:
- А чо, теперь можно, да?
- Вихрь-Антитерр…
Он не договорил, а точнее, его слова утонули в грохоте: светошумовая граната разорвалась в квартире, как маленькая бомба. Грохот прокатился по подъезду девятиэтажки, загремел внизу дверцами почтовых ящиков, во дворе взвыли сразу несколько автосигнализаций. В самой квартире, в кисловатой вони, смолк короткий взвизг и остался только хруст да кашель.

Караулов мрачно отстранил азербайджанца, настороженно подрагивавшего ресницами, и гулко ударяя пятками о ступени, пошел к своей двери.  Через открытую дверь,  расщепленную в труху в месте замка он видел, как ГНР-щики поднимают с пола Зайку – грязный комок из рыжих волос с в порванной ночнушке. Она была уже деморализована: кашляла, глухо материлась и порывалась укусить кого-нибудь из камуфляжных за руку. Караулов ее знал: ведь красивая была баба когда-то, в музыкалке преподавала.… На скрипочке. По концертам зарубежным ездили. Сейчас бросились в глаза испачканные кровью босые ступни алкоголички – вся квартира оказалась усыпана стеклом, и мизинец, глазурованный ярко-красным – острый, как торпеда. Но самая печаль заключалась не в этом: дверь квартиры Караулова, от ударной волны отлетел внутрь, затем вернулась, повинуясь маятниковому ходу и намертво захлопнулась. А у него был хороший замок с собачкой. На три ригеля. Караулов тоскливо топтался у закрытой двери своего жилья, из разгромленной квартиры Зойки слышались озадаченные голоса ГНР-шиков: «Чо ее, голой что ли, вести… Мля, Санька, найди какое-то одеяло, накинь на нее! Да пофиг, что не хочет…».
Птицеед с площадки с интересом наблюдал за ним.
- Че лыбишься-то? – обиделся Караулов – Тоже, может, сломать попросить?
Птицеед вытащил из пачки еще одну сигаретку.
- Поехали с нами с отдел, там с базы возьмем хрень какую-нибудь поднимающуюся… для фонарей уличных – предложил он – Михалыч поможет. Тебя на балкон поднимут.
Караулов вздохнул. Поплелся вниз, отшвыривая по дороге мелкие стеклышки, вынесенные взрывом из квартиры. У Зойки хрипела рация: «Следователя подождите, он на триста пятом уже выехал!».

Как и предположил Караулов – правда, слишком поздно, его выход из подъезда оказался не менее торжественен, чем выезд Далай-ламы. Жилмассив еще плавал у утренней дымке, сыростью тянуло от леса и от шлюзового канала, а любопытствующая толпа окрестных пенсионеров выстроилась у подъезда, с нетерпением глядя на двери. Явление лохматого, в нечистой майке и босого Караулова вызвало вздох облегчения:
- О-о! Ведуть!
- Допился, родной… Как же тя земля носит!
- А я ему сколь говорила: не пей…
- Бомбу-то кто взорвал, он что ли?
- Да живой, живой…
- Вишь, взрывной волной-то… аж боты сорвало… она всегда срывает!
Птицеед и его напарник, шедшие сзади, хихикали, ощущая весь комизм момента. Караулов решил подыграть, скорбно заложил руки за спину и вдруг дернувшись в сторону одной бабку, зарычал:
- Аллах акбар! Всех взорву!!!
Та с писком метнулась прочь, кто-то охнул. Довольный Караулов подошел к «Жигулям» автопатруля, легко открыл дверцу и повалился в их прохладное, не успевшее нагреться нутро. Следом, гремя прикладами автоматов, погрузились ППС-ники. По ущелью серых девятиэтажен, в конце которого виднелась зеленая оторочка леса, ползла «Скорая», бросая в стороны красно-синие сполохи – впереди, словно тамбурмажоры, шли двое оранжевых дворников с тележкой, полной мусорной требухи
- Дай еще сигарету, Санька… Ну, так, чо там было-то?
Птицееед сначала нахмурился, показав, что бесстыжесть Караулова беспрецедентна; потом завел мотор, долго вслушиваясь в его бурчание – и только потом дал сигарету. Из двора они выехали, перемигнувшись фарами с патрульным «УАЗиком», везущим, скорее всего дежурного следователя.

Милицию вызвала соседка снизу – так Караулов и догадался, эта милая дама выполняла роль «тревожной кнопки» вот уже три месяца, как въехала в квартиру. Чуть заслышав шум, дама, работавшая проректором в каком-то городском коммерческом вузе и хорошо поставленным голосом сообщала о безобразиях в квартире номер тридцать. Правда, Караулова по большей части дома не бывало – и он мог судить об эффективности этих звонком только потому, что Зойка на время утихала… В этот раз соседка услышала вопли, как она выразилась «сексуального содержания» и в ультимативной форме потребовала приезда группы, угрожая поднять на ноги знакомых их областной милиции. Дежурный Ипатьев был, вероятно, извещен о скверном характере дамочки, и передал по линии – заедьте, разберитесь…
- Драл ее кто-то – хмыкнул Караулов – Это у нее стабильно. Орет так, будто для блокбастера снимается. С Рокко Сифреди.
- С кем!?
- Лана, проехали. Ну, драл ее кто-то, короче.
Ему хотелось пить. Чувство это всегда сопровождало утро; но сегодня оно оказалось заглушено этой суматохой – а сейчас проявилось вполне. Птицеед покопался под сидением, но нашел только пустую и мятую бутылку из-под минералки. «Кончилась… в райотделе попьешь!». Пришлось смириться.
У ребят как раз было задание по гаражам, которые кто-то повадился потрошить на левом берегу; пока выбрались из лабиринта, пока доехали. Квартира была тиха, как могильник, и темна, судя по окнам. Мужики потоптались и решили от греха подальше связаться с отделом… Только отъехали перекусить к ларьку, снова вызвал Ипатьев: теперь соседку снизу заливали. Дело пахло трупом в ванне, не иначе. Они рванули обратно и обнаружили настежь распахнутую хату, ванную комнату с открытым краном, откуда текла прямо на пол вода – хорошо еще, пятый этаж, струйка слабая!) – и мужика этого на тахте в зале. Ну, а как только попытались его растормошить, из кучи тряпья в проходной комнате пошел прицельный обстрел бутылками.
Караулов вспомнил проблеск маячка «скорой».
- А эта… вы как поняли, что жмур-то?
- Это Муса определил – засмеялся Птицеед, хлопнул азербайджанца по плечу – Он сразу пульс пощупал и все такое.
- Ого! Навык?
- Муса четыре курса Бакинского меда закончил… Профи.
Караулом с интересом уставился на азербайджанца. Он ехал, сидя прямо, спокойно, только крылья тонко вырезанного, слегка горбатого носа раздувались. Жилистые смуглые руки сжимали автомат.
- Муса, а че ты к нам-то подался?
- Э! – отозвался он привычно гортанно, с заметной досадой – Война есть, работ нет. Семья кормит нада, да?
- Нада – покорно согласился Караулов – а жмур-то отчего? Убитый? В смысле  огнестрел?
- Не-а. Душеный, походу. Повреждений нет, чистенький. Но жмур.
- А-а… ну, ясно.
И хотя ему ничего не было ясно, Караулов умолк.
«Жигуленок» уже миновал круглую сетчатую башню с буквами «ННЦ СО РАН», венчавшую с прошлого года въезд в Академгородок, и просвистев по пустынному проспекту Строителей, проскочил в ворота райотдела на улице Кутателадзе. Остановились у «сквера отдыха», разбитого тут тоже год назад, между зданием пожарной охраны и райотдельским – по инициативе нового начальника. Выгрузились. Птицеед махнул автоматом:
- Щас, мы оружие сдадим, смена уже все… отвоевались! Я там Михалычу скажу, или пойдем вместе, давай…
- ЭТО ЧТО ТУТ ЕЩЕ ЗА ЧМО?!
Фраза прогрохотала по ушам, как звук выстрелом крупнокалиберного пулемета. Птицеед застыл с автоматом, расслабленный Караулов подтянулся.
Они конкретно попали. Через сквер в райотдел следовал полковник Ларионов, начальник РОВД. Его назначили сюда полгода назад, перевели откуда-то из Тюмени; и полковника с Карауловым связывали узы совсем не взаимной дружбы…
Хорошее было прозвище у него, звучное. Караулов услыхал его в дежурке, еще будучи опером и заполняя журнал КУП. Дежурный, Васька Рюмин, от большого безделья, философствовал:
- Дали ж родители имечко… Ну, что вот за отчество? Само-со-ние-вич. Нет, чтоб Самсонович: просто и по-русски. Он чо, еврей по папе, чо ли?
Кто-то из присутствовавших в дежурке хмыкал, кто-то пытался вспомнить свежий еврейский анекдот, но никто так и не мог дать Рюмину сокровенного ответа. И не выдержал, как всегда, Караулов. Подняв голову от разлинованного синюшными полосками КУПа, он буркнул:
- Сампсоний-сеногной.
- Самп… Чего?! – растерялся Рюмин, которого Караулов не раз вставил в тупик своими всплесками эрудициями.
- Сампсоний-сеногной. Праздник был такой у православных. День святого Сампсония, когда сено убрано и начинает уже подгнивать… В июле, кажется!
Все заржали – естественная и самая простая реакция. А участковый Бабушкин тихонько взял свою папку и вышел. На следующей неделе уже все, вплоть до последней уборщицы, за глаза называли полковника Ларионова «Сеногноем». Тем более, что гнобить он любил…

Вероятно, полковник Ларионов был извещен, о том, кто прилепил ему «погоняло». Но ухватить Караулова было просто невозможно; слово к делу не пришьешь… И сейчас он, низенький, коротконогий, смотрел на Караулова зелеными глазами навыкате, закипая уже от одного вида бывшего опера.
А Караулов молодцевато вскинул руку к плохо бритому виску, шаркнул босыми пятками по тротуару и зачастил:
- Разрешите доложить, товарищ полковник! Пострадал во время проведения контртеррористической операции на улице Рахманинова, дом 50! Выгнали из дома при зачистке голым и босым! Направляюсь в райотдел милиции для подачи официальной жалобы на рассмотрение Гаагского трибунала…
- Так! – рявкнул полковник, вложив в это короткое слово все возможные матерные эпитеты – Так…
Потом  он воздел короткую руку вверх и пронзил пространство толстым пальцем, показывая почему-то вверх.
- Чтоб это чмо… чтобы этого чмо, значит, на пяти метрах от райотдела не было! – рявкнул он Птицееду и Мусе, а сам побежал через сквер к стеклянным дверям.
Караулов вздохнул. Устало присел на скамеечку – четырьмя такими скамеечками по периметру, по инициативе полковника Ларионова, был огорожен скверик; только вместо фонтанчика в середине или бюста какого-нибудь поэта тут была врыта – в полном соответствии с армейскими порядками – большая урна для окурков.
- Ладно, слышь – утешил Птицеед – Я щас Михалычу скажу… Он быстро.
- Сигарету дай – требовательно сказал Караулов.
Птицеед протянул сигарету с еще большей неохотой.
- Короче, пачку вернешь – обиженно предупредил он.
- Верну. И воды набери, не забудь. Пить хочу.
Птицеед с досадой мотнул головой, лязгнул АКС-ом и потопал к дверям райотдела. Караулов же откинулся на жесткую металлическую спинку, вытянул босые ноги в лохматых джинсах вперед и пошевелил пальцами. Хорошо. Не совсем хорошо, но что-то где-то… если сегодня денег удастся стрельнуть на пивко, то совсем здорово. Караулом представил себе горбатую, как айсберг, пенную шапки, ползущую на запотелый бок кружки. Эта картина возникла в его глазах как раз на уровне солнечного диска, уже поднимавшегося над городком, над тарелкой спутниковой связи на здании вневедомственной охраны. Но быстро померкла; ибо в уголке «сквера отдыха» Караулов увидел девушку.

Это было довольно тщедушное создание в шерстяном платьице синего цвета, с отложным воротничком, делавшем ее тонкую шею еще более тонкой и жалкой. Жидкие белые волосики, уморенные не одним перекрашиванием, остренький и длинный носик, глазки слегка голубенькие. Другое поразило: на худых ногах – белые босоножки, а под ними – сине-фиолетовые мужские носки густого колера.
Как она, откуда взялась. Во время из перебранки с Сеногноем сидела ведь тихо, как мышка… Почему сразу он ее не заметил? А вообще, Караулов не любил женщин в мужских носках. В этом было что-то от ошибки природы. Их разделало всего метров пять; утренний воздух, тихий и свежий, окутывал елочки, высаженные по периметру вокруг скамеек – тоже по замыслу Ларионова. В-общем, говорить можно было. Караулов завел за спину хрустнувшие руки, сцепив на затылке и громко, развязно спросил:
- День такой хороший, и старушки крошат… Барышня, а вам не жарко-то в одних унтах?!
«Барышня» все это время что-то вычислявшая на экранчике мобильного – дешевка, наверняка поюзанный! – повернула в нему голову (глазки сильно близко посажены, отчего лицо похоже не на лицо, а на смайлик), потом посмотрела на его босые подошвы, уже испачканные пылью, и с обидой отрезала:
- А вам, похоже, не холодно?!
- Да как вам сказать… - начал Караулов, выигрывая время.
Но мобильник в руках у девушки зазвонил. Она торопливо прижала его к ушку, вся сжалась, обратилась в слух: «Да… да… Конечно… ну, пожалуйста, я очень… да… через три дня? Конечно!».
А потом, уже совсем  не обращая внимания на Караулова, встала. И бросила очень точный, яркий взгляд куда-то поверх его головы – выразительный взгляд; а потом резко развернулась махнув синеньким платьицем, как флагом и исчезла вместе со своими фиолетовыми носками и босоножками меж елочек.

Караулов этот момент оттягивал. Он так и сидел с руками за головой, наслаждаясь неизвестно чем: то ли их начинавшимся онемением, то ли изморозью синей  над зелеными иглами – небо резало глаза ярко, ожесточенно; потом прикрыл глаза и начал мысленно пересматривать эти картинки, как в детстве од елкой – в только что подаренной книжке, не веря еще до конца, что она – твоя… Да, мужские носки с плотной резинкой-лентой у щиколотки и тонкой белой полоской, густо-фиолетового цвета, как пролитые и засохшие чернила… Ремешки босоножек, порыжевшие на сгибах, с металлическими заклепочками в углах; облезлой медной застежкой. Родинка, кажется, на правой ноге, на тонкой щиколотке с пупырчатой кожей, так беспомощно бугрящейся сухожилием… и дальше, со следами волосков, до коленки, бугристой коленки, едва прикрытой эти синим краем… А большой палец у нее кривой, на второй фаланге кривой, это любопытная особенность странных натур, чаще всего – не от мира сего. Караулов ни с того, ни сего зевнул. И очарование полудремы пропало. По серному асфальту «Сквера» цокали каблуки.
Он раскрыл смеженные веки. От "пожарки", помахивая маленькой сумочкой, шла Маргарита из ПДН. Как обычно, в джинсах и босоножках, в белой ветровке на черную футболку и в огромных черных очках. Маргарита, хрупкая, похожая на стальную пружину, женщина, была одной из очень немногих, кто относилась к Караулову со снисходительной симпатией – к нему, раздолбаю. Поэтому он вскочил и исполнил нечто вроде реверанса возле скамеечки.
- Привет, Караул!  Ты что такой… взъерошенный?
- Пострадал от действий ОМОНА и ГНР – бодро сказал Караулов, плюхаясь обратно на теплую скамью – Жертва зачистки… Маргарита Батьковна, у вас же кабинет Кумусева рядом?
- Да. А что?
- Пусть он мне покурить вынесет, а? А то курить хочется, аж переночевать негде.
Маргарита усмехнулась жестким красивым лицом.
- Он не курит.
- Тогда пусть воды вынесет… Пить тоже хочется!
- Ладно, скажу…
Она удалилась. Караулов проследил, как исчезают за елочками ее ступни, рельефно вырисованные между джинсами и ремешками босоножек, поразился – в который раз! – их точности, потом встал и посмотрел на щит над своей головой. Неудобно посмотрел, снизу. Но скамейку не покинул.
…Минуты через три двери райотдела раскрылись, играя солнечным бликом, выпустили Кумусева – тощего лейтенанта из дознавателей; в руке тот держал бутылку минералки – маленькую и без крышки. Узрев сверкающую на солнце жидкость, Караулов понесся к Кумусеву тигриным скоком.
- Привет, дай! Ой, бля-а…
И он начал глотать содержимое, давясь. Выглотал. Облился. Утер голую волосатую грудь в разрезе зеленой хламиды. Кумусев, старый приятель, посмотрел на него скорбно.
- Ты опять на рожон лезешь, Игореха? Сеногно… Сампосоньевич уже рвет и мечет.
- Да мне пох! – беззаботно отозвался Караулов – Я же демаркационную линию не нарушаю. Гляди, до крыльца пять метров, понял?
- И что?
- Да фигня, проехали. Слушай, а что за баба молодая тут щас сидела?! В скверике… Не ты ли ей звонил.
Кумусев наморщил лоб, автоматически принял из рук Караулова пустую емкость и прижал ее к груди – вместо того, чтобы бросить в урну.
- А! Это Лида Ерофеева.
- Кто такая?
- Ну, брат у ней потерялся… дня три назад. Вон там, висит.
- И чо?
- А ничо. Ушел из дому. Пил он крепко. Ходит вот каждый день, спрашивает… - Кумусев сказал это рассеянно, потом не выдержал – Игорех! Ты б не нарывался. Ну, че ты в таком виде шляешься-то? Шеф икру мечет наверху…
- А кто мне дверь заблокировал своим штурмом в ходе «Вихрянтитерорра»?! – огрызнулся Караулов – Ладно. Спасибо за воду. Сигарета есть?
- Я ж не…
- Понял, отстал. Лады. До скорого.
Долговязый  дознаватель еще потоптался у входа в райотдел, зачем-то подопнул к урне чей-то окурок, задумчиво отхлебнул воду из бутылки;  Караулов понимал, что все эти манипуляции дознаватель делает, чтобы его выход к бывшему соратнику, а ныне вселенскому изгою, был как можно менее значительным, пустяшным – и поэтому, демонстративно засунул руки в карманы джинсов, Караулов пошел по дорожке обратно в скверик. Даже шел он назально, босыми подошвами шаркая по пыли и хвоинкам на асфальте – громко, со звуком скребущего снег бульдозера. Из окна первого этажа – окна ПДН на расстригу с ужасом смотрела какая-то молоденькая инспектор по делам несовершеннолетних, казашка по виду.
У скамеек он остановился. Посиживал Караулов, оказывается, прямо под новым щитом «ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК!». Почему Ларионов распорядился установить этот щит здесь, оставалось загадкой; но, представляя ход мыслей начальника, можно было предположить, что начальник хотел напомнить о работе пришедшим сюда покурить да потрепаться сотрудниками… И, как всегда, попал в «молоко»: трепаться вот так, на виду у всех, в райотделе принято не было. У ППС-ников для этого были их раскрашенные машины, у следователей – кабинеты, у девушек из ПДН и паспортного стола – женский туалет на втором, а у прочих, кому по каким-то причинам нечем было заняться, местом трепа оставалась дежурка – до тех пор, пока в очередной раз осатаневший дежурный с матерками не выгонял всех из этого стеклянного аквариума.
Караулов еще долго бы рассматривал фото. На самом деле в голове еще плыло лицо этой девушки в мужских носках… Караулов вообще любил смаковать лица. Когда-то практика запоминания десятков, сотен совершенно незнакомых лиц входила в "Курс молодого опера» и он часами просиживал в залах ожидания вокзала, делая вид, что дремлет, на самом деле запоминая лица, помечая в своей записной книжке их порядковые номера и потом дома заставляя себя до мельчайших деталей, до последней родинки и или морщины, воспроизвести запомненное. Потом это занятие неожиданно понравилось. Лица теперь не просто запоминались, они впечатывались в память Караулова, как точнющая цифровая фотография. Вот и это лицо… Чем характерно? Острое. Подбородочек у ней был остренький и слегка раздвоенный, крохотная такая ямочка – при этом выпуклый, что говорило о чем? Упрямая девочка. Упрямая и гордая. А где гордая, там обидчивость и самолюбие. Та-ак, хорошо… Губы большеваты, и с точки зрения ценителя гламура, обыкновенные губы, не тронуты косметикой, нижняя слегка обкусана, да; и под нижней губой, к юго-востоку сантиметра в полутора – крохотная родинка. А вот это уже важно: частица черта в нас заключена подчас – откуда цитата? Но эта частица в ней есть. Золотистый пушок над губой верхней чуть более густоват, чем следует – такие женщины хорошо целуются, всем ртом, бросаясь в поцелуй, как в омут, это Караулов знал, машинально отфиксировал и перешел к носику. Ох, и прямой носик! Острый и прямой, правильный треугольник – из-за чего, небось, не одну ночь в старших классах рыдала! – но с прямоугольным окончанием. Значит, рассудительная и упорная. Он еще раз вспомнил глаза. Зелено-голубые, переливающиеся, очень светлые – два горных озерца, отделенные хребтом-перемычкой, в глубоких впадинах. У нее большие надбровные дуги – сколько знал Караулов людей с такими дугами, всех отличала животная сила, неукротимая, а ярости в таких людях было-то дай Бог! Ладно, учтем. Ну, тут уж совсем немного: на худую щеку падают три прямых волосинки, волосы неряшливы, и ушко. Маленькая, маленькая сочка – внимание к мелочам, тщательность и сама ушная раковина тоже вытянутой, островерхой формы. Маленькая обезьянка. Хм, любопытный экземпляр!
- Караулыч! – заорали буквально над ухом – Хрен ли ты замерз, скоко ждать тебя?!
Он обернулся. Из «УАЗика», именуемого в народе «буханкой», на котором возили ночами обычного полусонного дежурного следователя, высовывался Михалыч – смуглый до негроидной черноты зампотех, махал руками. Лицо его, казавшееся вечно умытым машинным маслом, сейчас гримасничало в напускной ярости.
- Бегу! – дурашливо заорал Караулов, бросившись к машине.

…спустя  четверть часа большое желтое сооружение с надписью «ИВАНОВЕЦ» на стреле поднимало его на свой пятый этаж. Снизу за вознесением наблюдали мальчишки и пенсионер с собакой: та спокойно гадила, а он раскрыл рот и таращился. Шофер автобазы, с которой и взяли автоподъемник, сосредоточенно орудовал рычагами смотря на Караулова. Тут, на высоте, дул ветерок, холодный ребристый металл монтажной «корзины» приятно щекотал Карауловские босые ступни – он улыбался. Вот корзина закачалась в полуметре от его балкона.
- Ха-ро-ош!
…и он одним прыжком перемахнул на свой балкон. Тут все было гораздо проще: Карауловский балкон никогда не запирался, ни зимой, ни летом.

А еще спустя десять минут Караулов, изрядно посвежевший, появился на родной площадке, открыл треклятую дверь изнутри. Тут, как и в квартире, еще слегка пованивало кислятиной; на Караулове уже были стиранные, но неглаженные камуфляжные брюки, черная майка с надписью Fucking job и кожаная жилетка-«разгрузка». Ноги же он на сей раз спрятал в черные ремешковые сандалии – из их переплетения торчали только мощные пальцы Карауловских ног, которыми можно было выдирать из досок гвозди.
В квартире Зойки заканчивалась работа. Караулов приметил худого, с рано облысевшей головой, мужика в сером костюме – по виду следователь; криминалиста, непривычно молодого и подтянутого – явно аспирант с юрфака и опера Валерку Шеболдаева. Следователь с криминалистом занимались нудным делом: составляли акт осмотра трупа, а Валерка явно маялся от безделья. Поэтому Караулову он обрадовался, как родному.
- Ого! Будь здрав, Игореха! А я думал…
- И ты здрав – буркнул Караулов, вдоволь нахлебавшийся спасительной воды и поэтому подобревший – Ты думал, погиб при исполнении? Не-е, не выйдет… че возитесь так долго-то?
- Да труповозка в луже застряла на Советском… Ну, там, под путепроводом, как всегда. Слышь, ты…
- Соседей опросил? – перебил его Караулов бесцеремонно, суя в зубы одну из двух стрельнутых у Михалыча сигарет.
- Какой там! Соседей… Вон в той, дальней квартире только девочка маленькая, не открывает.
- Правильно. Никаноровы на даче.
- …а тут вот у тебя студенты какие-то, да? Никого.
- Тоже верно – резюмировал Караулов – Трахаться пошли на канал. Они любят это дело на природе. Погоди… а понятых-то нашли?
- Нашли, нашли! – замахал руками опер – Дед с бабкой вон, внизу сидели. Да они уже подписали все, ушли. Ты чо, с бабкой плохо чуть не стало.
Караулов не стал говорить Шеболдаеву, что соседи по подъезду с первого этажа насквозь глухие. Он знал, как трудно в наше время обеспечить хороших понятых. Кивнул вниз:
- А внизу, под ней, тоже примерно такая же алкашня живет. Только поприличнее. Ничего они явно не слышали…
- Вот! Остаешься ты! Пойдем, опознаешь.
Большой, толсторукий и толстоногий, Валерка занимал собой всю площадку и своим выпуклым животом подталкивал Караулова к двери Зойкиных апартаментов.
- Кого? Жмура, что ли?
- Ну. Ты ж знаешь, кто к соседке ходит!
- Ща-аз! Я что, всех Зойкиных кобелей знаю?! Пару раз кого с лестницы спускал, и только…
- Ну, вот, вдруг это тот и есть! – оптимистично утешил опер – Давай, давай проходи, располагайся...
Так и не прикурив, Караулов с гримасой на лице вступил в зойкину хату, напоминавшую обжитой бомжатник. Ободранные и исписанные похабщиной обои свисали со стен, везде – кучи тряпья, бутылок, консервных банок – в углу Караулов заметил даже покрывшиеся мхом плесени недоеденную порцию  пельменей в пластиковой посуде. Под сандалиями отчаянно хрустело стекло. Вокруг голой лампочки на шнуре озабоченно кружились мухи. Лысый следователь разогнулся от тахты, на которой лежало нечто на первый взгляд бесформенное, сурово глянул на Шеболдаева.
- Это опер наш, Алексей Семеныч – не моргнув глазом, соврал тот и прибавил нелогично – Сосед, вот…
Следователь что-то пробурчал, отошел от тахты. С криминалистом они занялись описью ценных вещей из карманов покойного, сложенных на с трудом очищенной от мусора тумбочке – мятые мелкие купюры, мелочь, часы и еще что-то. А Шеболдаев подвел Караулова к мертвому телу. Вокруг тахты высыхали лужи воды, да и сама она была как политая из шланга.
- Вот…
- Так и лежал, лицом вверх? – спросил Караулов меланхолично.
Покойник, очевидно, закончил свою земную жизнь в возрасте лет двадцати семи – двадцати девяти. Когда-то был красивым парнем, с хорошим, одухотворенным лицом – большие губы, «римский», только пару раз сломанный нос, большой лоб и длинные волосы – сейчас спутанные патлами. Остатки желто-бурого под закрытым левым глазом – след синяка; прочие отметины на этом лице свидетельствами о хорошем алкогольном стаже. Караулов окинул взглядом  измазанные в липкой грязи тренирировочные штаны с городской барахолки, такую же олимпийку с порванной «молнией», старую кофту под ней… И один разбитый кроссовок. Судя по всему остальному, торчащему в мраморной жесткости давно остывшего тела, покойный благоразумно прекратил мыть конечности и не стричь ногти за две недели до смерти.
- Грязный, как свинья… - пробормотал Шеболдаев – Ну, че?
Караулов молчал. Он протянул руку, поискал за ухом у трупа и, словно фокусник, извлек отсыревший, смятый комочек. Развернул его. Автобусный билет.
- Игореха! – ныл опер – Ну, хоть раз-то его видел, а? Документов при нем никаких…
Между тем следователь с криминалистом закончили. Эксперт уже собрал свой чемоданчик, следователь подошел к тахте, зачем-то клешнистой худой рукой огладил свою лысую макушку, спросил неприятным голосом въедливого человечка:
- Ну, что, гражданин сосед? Не опознаете?
Караулов молчал, рассматривая застывшие черты лица покойника. Следователь истолковал его молчание по-своему, крякнул и повернулся, направляясь к выходу. На площадке слышался характерный звук: два человека с руганью вытаскивали из лифта металлические носилки. Караулов поднял глаза на Шеболдаева.
- Отчего же узнать? Ерофеев Вадим Павлович, восемьдесят второго года рождения, проживающий в Первомайском районе, по адресу улица Ленина, четырнадцать, квартира пять, ранее не судимый… Два дня назад ушел из дома и не вернулся.
Повисала звонкая тишина, а следователь споткнулся. И медленно повернувшись, посмотрел на Караулова. С изумлением и легким страхом…

3. Караулов, Вяленый, Рамона и другие.

Караулов любил ночь. Точнее, не всю, а время с десяти до часу; в этот период человек расслаблялся – как ни парадоксально, но с нашими людьми бывало именно так. Кто-то выпивал на радостях, кто-то – от усталости дня; ночью развязывались языки и утончались душевные струены. Злодеи любили покуражиться и тоже теряли бдительность, а те, кому грех не давал спать, жаждали снять его с души. Все самые лучшие свои раскрытия Караулов делал именно в этот промежуток; а у него самого в это время обострялся нюх, утраивалась интуиция и разве только шерсть не ставала на загривке, как у матерого волка.
Тем более, сегодня ночь была особенной: ему предстояло вспомнить, что же все-таки он делал в аналогичное время сутки назад.
Проблема была только, как всегда, с деньгами. Караулов посчитал сдачу, оставшуюся от полтинника следователя – срок с небольшим. Пойдет. Сунул в карман старых кожаных штанов – «ночной» его формы. На ноги обул старые, разбитые кроссовки с тяжелым мыском, на майку с забористой английской надписью накинул черную кожаную куртяшку, очень тонкую и крепкую. Довершила дело бейсболка. В таком виде Караулов и вышел в набухшие пятнами фонарей сумерки.
…Киоск между домами светился настоящим маяком. Караулов постучал в его фанерную загородку – когда та открылась, быстро сказал: «Тетнин, поговорить надо!» и забежал за киоск. Тут отворилась стальная дверца и на порожке возникла монументальная фигура. Киоскерша была слегка пожилой, но еще в хорошем соку, хохлушкой, с нетронутыми сединой волосами, крупными чертами лица и крупными ногами-руками неистребимой полнокровной  красноты. Ногти на пальцах ее босых ног, пятки которых казались башнями танков, тоже были окрашены в ярко-красный цвет. Тетя Нина держала в руках сигарету, как факел свободы.
- И чо нужно-то тебе? В долг не дам больше, не проси!
Караулов, притулившись к синей киосочной стене, милостиво улыбнулся.
- Оставим эту прозу жизни, тент Нин… Давайте о высоком. Я к вам вчера заходил? Вечером?
Продавщица хмыкнула. Выпустила в темное небо, к желтым квадратам окон, большой клуб дыма.
- Заходил, как же!
Караулов напрягся.
- Когда?!
- Да за полночь. Считай, около часу, когда вон, последний таксист со стоянки уезжает.
- Отлично! А что я брал?!
- Две банки «девятки»! – отрубила киоскерша, точная, как Вестминстерский экспресс.
- Тоже хорошо… А со мной что было?
До продавщицы дошло.
- Так ты шо, ничо не бачишь, шо ли?! – она даже перешла на суржик – Ну ты дае-о-ошь, Караулов!
- Теть Нин… имейте милость к падшим. Ну, сумка у меня была там, чего.
- Пакет был черный.
- С выпивкой?
- Не. Ток не с выпивкой…
- А вы откуда знаете?
- Так ты его ронял два раза. Еще извинялся. Шо-то там шуршало такое… Не бутылки.
- Так – хмыкнул Караулов – А после меня и до меня кто был?
Тетя Нина зевнула, показав луне рот, полный огромных, сверкающих золотых коронок – не хуже, чем звезды.
- Не. До тебя Витька, Вяленый который, пришел за коктейлем. «Джус Лайм». За час, поди… А после тебя я спать пошли. Хотя не… к утру, к трем, что ли… Ленка Броницкая прибегала. Из второго подъезда. За зеленым чаем.
- За зеленым чаем?! К ней, что, китайцы приехали.
- Да шут ее знает, кто. Может, черт с рогамы. Я не бачу.
Она снова зевнула и загасила брошенный на сыроватую землю окурок одним поворотом  этой исполинской заржавленной пятки. Караулов оценил, полез в задний карман.
- Чо еще?
- Теть Нин, одну банку… «девятки».
- Я те в долг…
- Да вот бабки же, вот!

Расставшись с двадцатью рублями, Караулов погрустнел и отправился прочь. Спрашивать, куда он пошел после посещения ночного киоска, было бессмысленно: этого продавщица сквозь свою бойницу увидеть все равно не могла. Он произвел ряд логических операций и пришел к выводу. Что было в  его пакете, он не знает. Но знает, что пакета дома нет – не так много у него там вещей. Значит, от пакета он избавился. Если бы он избавился от него не по своей воле – потерял, например, он бы сейчас об этом как минимум скорбел. Но скорби в его сердце не было, значит, избавился он сознательно… а избавиться от пакета с бумагой он мог только в одном месте.
И Караулов отправился туда.
За тем местом, где в середине восьмидесятых захлебнулся доблестный порыв МЖК, когда-то стояли сараи коренных жителей Шлюзовского поселка – часть из них и переехали в отстроенные молодыми специалистами девятиэтажки; первый год даже пытались держать на балконах привычных коз да курей; потом сараи начали ломать, пару раз появился тут экскаватор, копнув землю, потом прошли бульдозеры, потом навезли и разбросали бетонные плиты и все закончилось; настала перестройка, крушение надежд и идеалов – и пустырь зарастал травой. Это было местом, которое избегали, при всем его удобстве, бомжи, потому что по нему пролегали молодежные тропы в «Башню» – развлекательный центр на Русской и в принципе, не очень жаловала молодежь в силу недостатка комфорта. Караулов иногда бывал там. Вот и сейчас, пробираясь между плит и остатков сарайных стен, как по брошенному врагом укрепрайону, изредка подсвечивая фонариком, он добрался до того самого места. Низинка между двух плит. Внизу журчит Говенный Ручей – получивший свое имя из-за обилия стоков, сочившихся туда из частных сараев с хрюшками; под прикрытием арматурин удобно развести костер, вот и старый короб для кирпича, застланный газетами. Сиди, покуривай, выпивай по маленькой…
Караулов огляделся. Жилмассив, проколотый квадратиками окон, как перфокарта, плыл на ним безмолвно. Где-то, в стороне «Башни», надсадно бухала музыка – хотя может быть, и из какой-нибудь машины на стоянке. Первое, что он увидел – это смятая банка из-под «девятки», аккуратно упакованная в пластиковый мешочек. Так, это его почерк. Где вторая? Караулов опустился на колени, нашел рядом прутик ольхи и принялся ворошить остатки кострища – да, там было много горелой бумаги. Через минуту ему удалось найти какой-то несгоревший кусок; явно из ученической тетради, с парой слов, пощаженных черной гарью. Он прочел эти обрывки, невесело усмехнулся и спрятал клочок в карман – тоже в задний. Потом поднялся, еще раз окинул взглядом логово, замершие кусты и поблескивающую водичку…
Теперь он целенаправленно пересекал этот пустырь, прошел по качающимся доскам через Ручей. С другой стороны от леса пустырь отрезали кирпичные катакомбы гаражей. В этот поздний час они были тихи и пустынны; основная часть гаражных посиделок завершилась, остались самые упертые. Караулов шел мимо ряда стальных ворот с криво намалеванными номерами, стараясь не шаркать кроссовками и не разбрасывать щебень. Из-за дверей с номером «109» выбивался свет; Караулов подошел, прислушался и только тогда ногой с силой толкнул дверцу в воротах.
Он оказался в боксе, посреди которого разобранный до металлического остова, валился на автопокрышку облезлый японский мокик, а над ним колдовали два перемазанных: верзила и тощий. При виде Караулова,  неожиданно ввалившегося в помещение, тощий взвыл, уронил гаечный ключ и метнулся в дальний угол бокса с воплем:
- Дядя Игорь, не бейте токо! Чо, заяву написала?!
- Тихо, тихо… - бормотал щурившийся от света Караулов – Тихо, говорю.
Верзила хмуро стоял, держа в руках увесистый газовый ключ. Караулов кивнул ему:
- Продолжаем веселиться, товарищи. Вяленый! Вяленый, иди сюда… Солдат ребенка не обидит.
Парень, к которому относились эти слова, вышел из-за угла: в замызганной и замасленной камуфляжной форме, тоже весь в масле по самую нечесаную голову. Он шмыгал носом. Караулов кивнул на разобранный мокик:
- Что с ним?
- Не сосет… - хмуро прогудел верзила – Горючку не сосет…
- У Федора-Студента брал?
- Ну. За две штуки. Рублей.
Караулов крякнул.
- Вот и не сосет… За две штуки баксов еще как бы сосал! Иди-ка, отрок, со мной, разговор есть…
- Дядь Игорь, ну чо вы… - заныл подросток.
Караулов ласково взял его за шею, притянул к себе, повел к выходу. Помог выбраться через дверку, тут, на улице, притиснув голову пацана к себе, одним движением откинул волосы с грязного лба. Сине-фиолетовая шишка, кровоподтек играл полутонами в мутном межгаражном свете.
- Ага, Это я тебя, отрок, врозумил? – спросил Караулов, отпуская парня.
Тот шмыгнул носом.
- Угу. Курить дадите?!
- Бери, отрок, хоть это и нехорошо… Ну, рассказывай, когда, как и где.
- А вы чо, не помните? – обиделся тот.
Караулов хитро прищурился, опершись спиной о двери.
- Помню. Я твою мнемотехнику проверяю.
- Чего? Мне…
- Проехали, отрок. Давай, излагай.
Стоя так, он контролировал и выход из гаража, и проход межу боксами в обе стороны. Но все было тихо, и Караулов даже прикрыл глаза, чтобы всплывающая из глубин памяти картина – под бормотание пацана – эта картина была четче.

…да, он уже дожег остатки бумаг, когда услышал нетрезвые голоса. Одни женский, совсем нетрезвый, второй – хриплый, мужской, яростный и оттого казавшийся адекватным. Впрочем, оба голоса отличались юношеской нестойкостью, ломкостью. Один говорил: «Ну давай, блин… ну разочек… ну чо ты, как целка!», а второй пьяно бормотал: «Токо попробуй… на, хавай… а посажу и все, нах… понял, давай…».
Все это происходило за кустами ольхи, метрах в десяти от Караулова. Он поднялся и пошел туда – точнее, подкрался. В небольшом алькове, образованном сухими ветвями, на старом одеяле, брошенном на утоптанную землю, возлежала в откровенной позе  голоногая девица в красной ветровке и оранжевом топике – пирсинг в пупе сверкал звездочкой! – а над ней навис парнишка в модно драных джинсах, судорожно делавший что-то с их «молнией». Караулов быстро оценил ситуацию.
- Вяленый! – гаркнул он – Ну-ка, отсекись от нее, быстро!
Парень оглянулся. В его глазах, меленьких и полных предвкушения, метнулся огонь взрослого самца, у которого отбирают честно завоеванное в брачном поединке. Он ощерил мелкие зубы, схватил что-то с земли – рядом, и выставил в сторону Караулова, тонко закричав: «Не подходи, дядигорь! Убью, нах!».
- Кого ты убьешь, щенок – кротко бросил Караулов и метнул только что открытую банку «девятки».
Он бы, конечно, и приступил к переговорам, но из руки парня на него смотрело рыло «розочки» - разбитой бутылки портвейна, а Караулов хорошо знал, как такая «розочка» легко, с неумолимостью мясорубки, режет кишки и полосует тело. Потому и метнул.
Дальнейшее произошло быстро: банка попала парню прямо в лоб, он кувыркнулся в кусты, выпустив «розочку»; девица мгновенно опамятовалась и вспорхнула с земли, как спугнутая бабочка-крапивница... все. На пустой арене осталось только грязное одеяло.
Выслушав эту исповедь, Караулов ухмыльнулся. И посмотрел на парня, жадно докуривавшего, даже ласково.
- Ах, ты дурашка! Значит, я тебя вчера от статьи 131-й тире 132-й спас – проговорил он – За изнасилование, в курсе.
- Ну – угрюмо согласился тот.
- Ты знаешь, что Рамона – несовершеннолетняя? Она год назад одному дядьке так вот дала… А потом ее папаша не только заяву забирал, но и «мерс» у этого товарища забрал. Ибо сидеть бы ему было – не пересидеть.
- Так я ж не знал… Я ее с дискотеки возил, с «Башни».
- Вот я тебя и вразумил. Ясненько. Ты после этого куда пошел?
- Домой, куда ж еще…
- Прекрасненько. Ну чо, отрок, без обид?
- Без обид, дядигорь.
- Вот и отлично! – подвел итог Караулов, и, отлепившись  от стены, ободряюще похлопал Витьку Вяльцева по камуфляжному плечу – Ты в следующий раз себя в руках держи… И все остальное – тоже. Здоровее будешь. Ты других девушек поищи… которые Есенина на ночь читают. А не шалавье всякое. Понял?
- Понял.
- Тогда бывай, удачи.
- Погодите… я тут… Щас!
Он сбегал в бокс и принес что-то мягкое и легкое, завернутое в черный пакет. Отдал. Караулов пошелестел этим целлофаном, развернул, принюхался... хмыкнул:
- Ты офигел… Во что другое не догадался завернуть?
- Так не было ничо… токо в это, от запчастей.
- Ладно, передам.
- А она… не напишет?!
- Спокойно, отрок. Все под контролем. Уже не напишет – пообещал Караулов – кстати, часом, не знаешь, где её щас искать?
- На «Пятаке». Она меня звала, но я… послал.
- И правильно. Будь здрав, отрок!

Караулов исчез. Первая тайна – недостача одной банки пива была разгадана. Да и кое-кого тоже.
«Пятаком» называлась старая беседка, воздвигнутая когда-то как раз в точке пересечения караванных троп – от «башни» до домов и от остановки к супермаркету. Устроенная кем-то на возвышении и напоминавшая маленькую сторожевую башню, благодаря бетонной крыше, она давала защиту от непогоды и относительную безопасность – сквозь ржавые прутья можно было наблюдать за приближением вероятного противника в лице родителей и патрулей милиции. Но Караулов знал, как обойти этот препятствие; пробираясь по песочному откосу, он поглядывал на небо. Нет, дождь так и не приходил – в стороне города метались зарницы, в воздухе стояла влажная липкость, но дождя не было.
Набирая в кроссовки мокроватый песок, он взобрался к самой беседке. От нее шел аромат, прекрасно ему знакомый и уже служивший явным компроматом. На  спинке, оставшейся от некогда вполне цивильной скамьи, покоилось два юных женских тела, в джинсиках и кофточках – лунный свет освещал молодые телеса, вываливающиеся из тесных джинсовых резинок. Полоски эти белые служили маяком. Караулов прикинул, кто есть кто, сделал еще два шага и упер в одну такую полоску горлышко подобранной по дороге пивной бутылки.
- Госнаркоконтроль! Не двигаться, не оборачиваться! – гаркнул он басом.
Одно тело, невысокое и белобрысенькое, сказало «Ой!» и выронило сигарету. Второе, длинное, с роскошными кудрявыми локонами, ничего не сказало, а просто окаменело. Караулов пихнул «дулом» первое тело, приказав:
- Скройся на два часа, понятно?
Тело с визгом метнулось прочь, вспахивая грязный песок шпильками. Тогда Караулов достал из кармана то, что еще недавно лежало в пакете и резким рывком натянул ЭТО на черные локоны.
- Ой, мать твой, бля… че за херня! – завопило тело.
Караулов же, кряхтя, перерез в прореху прутьев, сел перед сидевшей на скамье девицей на корточки, достал сигарету, и уважительно поздоровался:
- Здрасти, Рамона свет Ивановна.
- Сука! Я ж бензином вся… Бля!
Красавица сдирала со своей роскошной головы женские кружевные трусики – действительно, насквозь пропахшие бензином. Запчасти для мокика «Шанелью» не пахнут. Караулов помог ей в этом нелегком деле, помазал предметом нижнего белья, спросил кротко:
- Узнаешь, Рамона Ивановна?

Вообще-то, ее с таким же успехом могли звать Дженифер Лопес: высокая, задастая, черноокая, смуглокожая девушка Рамона была дочерью перуанца Жуана Жуанито Хорхе Рамбанадеса, и дочерью простой белорусской переводчицы Василины. На экзотическом имени настоял отец. Но он сгинул года три назад, по слухам, вернулся в свое Перу, Василина вышла замуж за адвоката, а Рамона Ивановна – не Жуановна же! – осталась доучиваться в одиннадцатом классе.
Сейчас девушка с огромными латиноамериканскими глазами, и с косметикой, размазанной по всему лицу, с ужасом смотрела на Караулова.
- Блин! – наконец, хрипло выдавила она – Чо-почем?! Чо, нормально сказать не могли?!
- Не мог – улыбнулся Караулов – Ты же гордая, Рамона. Запираться начала бы, то-се… а так – результат налицо и на лице.
Она была красивая, да. Южная, бьющая через край красота. Губы дикие, африканские, белки глаз сверкают, как две маленькие луны. Девушка тряхнула волосами пару раз, поморщилась и принялась рыться в маленькой сумочке, стоящей рядом. Пирсинг в пупе отблескивал Вифлеемской звездой. Туфли ее, с золотыми застежками, валялись под скамейкой, на песке, а сама она, видимо, давала отдых усталым ногам – и они, большие, по-крестьянски широкие, были сейчас прямо перед Карауловым, со всеми лиловыми шишками мозолей на фалангах длинных пальцев, позолоченными ногтями и следами от пластыря.
- Ты закури, закури – посоветовал Караулов – Я бы тебя угостил, но у меня с дурью-то нету таких…
- Ладно вам!
Достав из пачки тоненькую сигаретку, казавшуюся спичкой в ее выпяченных губах, Рамона закурила. С досадой посмотрела на бывшего опера.
- Чо вам надо-то? Я ни хрена не помню, бухая была…
- Знакомое дело – согласился Караулов – Меня интересует не до, а после. Когда я банкой Вяленому в лоб засветил, ты что сделала?
- Что? Убежала. Хрень такая… туфли потеряла где-то.
- Я вон тебе принес, в пакете. За скамейкой. Вместе с трусиками.
- Спасибо. Я уже новые купила.
- Молодцом. Так куда ты рванула?
- К колонке! – огрызнулась девушка – Лицо умыть. А потом…
- А потом – наставительно проговорил Караулов – ты пошла к лучшей подруге Ленке. Броницкой. Ибо такая, пьяная-помятая, ты домой ведь никак не могла заявиться?
- Не могла, ну. А у Ленки предки в Антали…
- Ясно-понятно. А там ты в себя пришла, чаем зеленым зажевала, да?
- Ну и что, в конце концов? Что вы меня треплете?!
Караулов помолчал. Рамона нервничала – пальцы ее босых ног, хорошо видные Караулову, ходили ходуном. Особенно дрожали мизинцы.
- Рамона – как можно мягче сказал Караулов – Ты не напрягайся. У меня дело одно есть. А ты помочь можешь. Хорошо?
Девушка усмехнулась криво, но ее губы все равно выдали роскошный изгиб.
- Что, опять ловите кого?
- Ну. Следствие ведут мудаки, слышала? Короче, Рамона, ты когда сидела у Ленки, на улицу смотрела? У нее же окно на кухне к подъезду выходит.
- Ну да. Я душ приняла и сидела там… покурили, чай попили.
- Было это… примерно между двумя и тремя ночи, верно?
- Да. Я в три сорок уже дома была. Папане сказала, что пока всех по домам развезли с шоу, туда-сюда.
- Прекрасно. Кто-нибудь туда подъезжал?
Рамона, кажется, успокоилась. Она покачалась на своем насесте, поправила жемчужную кофточку на выпуклой груди, и даже легонько почесала одну ногу об другую – трогательным жестом.
- Подъезжал… как только я пришла к Ленке.
- Какая машина, видела?
- А так, туфта… Иномарка белая. Японка.
Судя по тону, эту категорию транспорта Рамона за машины не считала.
- Хорошо – терпеливо продолжил Караулов – а еще?
- Еще… А! Ленка позвала белье новое показать, и тут мужик какой-то подъехал. На «мерсе».
- На «мерсе»»? Точно?!
- Два вы чо! – оживилась красавица – я такую тачку легко узнаю. Где угодно. На черном таком…Ну, самый новый.
- Так. Номер, конечно, не смотрела… а почему мужик?
- А я, когда от Ленки из комнаты вышла, он уже обратно садился. Один, я там не видела, ну так, видно было, в плаще темном, че-то такое.
- Описать можешь?
- Да фиг его знает! Нет… Ну, вашего роста такой типа… Сначала он сидел там, никто из машины не выходил, а потом уже только садился.
- Ладно. В машине еще кто был?
- Не видела.
Караулов хмыкнул, поднялся с затекших колен. Рамона тоже выбросила окурок, спрыгнула со скамейки в песок – ее босые ноги подняли маленькую бурю и принялась нашаривать ими туфли.
- Спасибо за сведения… Слушай, я к тебе завтра вечером зайду, машину по фото узнаешь?
На этом африканском, живом лице отразилось замешательство:
- Нет. Домой – не надо! Вы мне позвоните по телефону, я подъеду. Написать?
- Напиши.
Записывая ему телефон на клочке, она опять почесала ногу об ногу. Караулов проследил за этим, ухмыльнулся:
- Слушай, Рамона, а сколько сейчас педикюр стоит? Как у тебя?
- Полторы сотни! – гордо призналась та – Баксов, разумеется…
- Да уж не тугриков. Ладно, иди, не запнись только по дороге. Хотя, стой, погоди… Дай телефончик!
Рамона кротко протянула ему супертехнологичный, как межпланетная станция, мобильный. Караулов взял, почертыхался, наконец, набрал номер.
- Алло! Шеболдай?
- А… Чо? – отозвался телефон изумленно.
- Привет, Караул это. Ты по билету порешал?!
- Чо… по билету?
- Ах ты, курва бездельная…
- Ой, Караул, погоди. Я не въехал сразу. Ты сразу так…
- Давай, не тяни.
- Короче, билет это тридцать восьмого маршрута. Ходит сейчас с Ельцовки до самого Бердска. Но какой автобус, когда ходил с этой серией билетов, мне в ПАТП только завтра скажут.
- Понял, отстал. Спасибо! Пока…
Он вернул телефон Рамоне; та, наконец, обулась, справившись со сложной системой ремешочков. Деловито осмотрела блескушку пирсинга – на месте ли? Сделала пару шагов, колыхая роскошным телом в прорехе между джинсами и кофточкой, потом обернулась и уставила на Караулова свои африканские глаза – выдавила просительно:
- А вы… а вы ничего…
- Будешь себя хорошо вести – могила! – торжественно пообещал Караулов.
Рамона грустно улыбнулась ему на прощание и скрылась в полумраке, покинув беседку, слегка освещенную косым проблеском фонаря.

А Караулов постоял, повертев в мозгу информацию, сообщенную этой дочерью индейского народа, потом достал новую сигарету и решительно зашагал обратно. Ему надо было попасть на другой «пятак» - остановку перед супермаркетом.
Район Шлюза, где прошло, прошлепало сандаликами когда-то карауловское безмятежное детство, тонул в чернильной темноте. Только на возвышении, как вавилонская блудница, сверкал огнями молодежный развлекательный центр «Башня» - сосредоточие местного порока и еще мигал витринами супермаркет. В его витринах были выставлены манекены – босые женщины в роскошных платьях и мужские фигуры, у которых почему-то были черные негритянские головы и… белые пластиковые конечности. Загадка природы! Караулов поднялся по лесенке – автодорога шла гораздо выше улицы Рахманинова, перешел ее. На пустынном пятачке у афишной тумбы стояло три «Газели», две желтых и одна – бежевая. Водители степенно пили кофе с молоком из стаканчиков и рассуждали о разном. Тем временем у в карауловских кроссовках песок начал броуновское движение; Караулов плюнул, сел на асфальт прямо посреди площадки и поочередно сняв кроссовки, вытряхнул из них чертовы камешки. Этот экзерсис на пустынной дороге приковал внимание водителей; когда Караулов к ним приблизился, они уже молчали настороженно.
- Сальве, амикус! – приветствовал их Караулов – А Славка Нестеров на смене сегодня?
Водители переглянулись. Один из них, возивший Караулова чаще  всего и поэтому шапочно знакомый, заметил, обращаясь к приятелю:
- Видал, а? Как обматерит по-китайски, мама не горюй!
Но в это время из слегка битой бежевой «маршрутки» вывалился лохматый молодой парень. Увидал Караулова, заблажил на весь пятачок:
- Во! Какие люди без охраны, мля! Привет!
- Привет… - сдержанно откликнулся бывший опер – Ты не на Ельцовку?
- Ну, почти… - Нестеров, бритый почти наголо крепыш почти вывернул карауловскую руку – Силен, бродяга. На, я смену уже отпахал… только вот…
- Езжай, Славка, езжай – сказал один из водителей, который знал Караулова – Я с этим профессором не поеду. Мозги прокомпостирует за раз.
- Ну, вот и лады… сидай ко мне!

Караулов забрался на переднее сиденье, в отсек рядом с водителем. На него смотрел, уныло кивая  грустной головой,  пес – игрушка. На шее у пса болтался пластиковый колокольчик, как у коровы. Славка забрался в кабину, завел мотор; потом, подумав, снял табличку.
- А, ну его нах… Все равно щас клиентов нет. А ты че на Ельцовку?
- Дело одно есть.
- Ясен-пень. Все  бандюганов ловишь?
- Не - печально ответил Караулов – Ментов теперь крышую. Я ж щас в Эф-Эс-Бе, слыхал?
Славка неуверенно заржал – видимо, знал, что от Караулова можно всего ожидать. Машина грузно тронулась со стоянки, белый пес заполошно задергал головой. Водитель, поправив кожанку на плечах, спросил:
- Слышь… а правда, тут у вас мужика у Зойки на хате замочили? Вчера ночью?!
- Не слыхал – равнодушно соврал опер – На рыбалке был…
- А-а… понятно. А то, говорят, кровавое дело.
- Кто говорит?
- Да все… А Зойку в дурку увезли. У неё ж «белочка» покатила, чистая.
- Ну, белая горячка не сифилис – лечат…
- Ха! Она там месяц-два валяться будет. Слышь, это наверно, ее крутой хахаль мужика замочил.
Караулов, закуривавший сигарету, поперхнулся и выронил белую палочку на пол, под ноги.
- Хахаль крутой?! Ты че?!
- А вот… был у нее один такой.
- Да ну… Вечно грязная, псиной воняет… какой там хахаль?
- Был - упрямо сказал Славка, объезжая рытвины на участке улицы – Она сама рассказывала. Он ее раз в месяц забирал, в бане отмывал и драл жестоко. Где-то на съемной квартире.
- Бред.
- А помнишь, она прошлый год голая на стоянку к нам пришла?!
- Не. Не помню.
- Сто пудов! Голая, токо в чулках… и на шпильках.
- В чулках?! Слава, окстись. Может, в колготках?
- В чулках! – водитель мотнул лобастой головой, также как и его пластиковый друг на приборной панели – Такие, как в порнухе… с резиночками. И ваще голая.  Примерно в это время. Мужики офонарели, а один новенький у нас был… говорит – а где ж ты кошелек носишь, бабонька? Бесплатно не возим. А та  руки в боки и говорит: у меня, типа, проездной-проскользной в одном месте. Щас, мол, достану…
- И че?
- Да, на фиг… Запихнули ее в машину и домой вернули. От греха подальше. У ней уже крыша ехала по полной программе. Хотя – водитель задумчиво пожевал губами – Может, это она и замочила. Сама.
- Чудны дела твои, Господи – вздохнул Караулов – Ты отца Витьки Вяльцева знаешь?
- Ну. Он щас на «форде» этом, который в город…
- Скажи, что с пацаном все в порядке. Я контролирую. Выправился пацан.
- Ладно, скажу…
- Слушай, а там, на Ельцовке… на Экваторной этой, до скольки стоят?
- Наши до четырех утра. До последнего клиента. Алексеич-Книжник, потом Струянов, который с такси соскочил… машины три. С четырех ельцовские и с города таксуют.
- Понятно.
За разговорами промчались по пустынному Бердскому, свернули под путепровод, потряслись на колдобинах. Караулов смотрел в рубиновые глаза собачки. Вот, значит, как… хахаль у Зойки. Интересная информация. Что-то он упустил в своей схеме.

Славка высадил его у свертка и погнал дальше к себе домой – гараж у него в десяти километрах. А Караулов поплелся по обочине, прикидывая, как разумнее потратить оставшуюся двадцатку. Теплая ночь накрыла его – здесь почти не было фонарей; липла влажным воздухом, но никак не могла разродиться дождем. Клочок сгоревшей бумаги лежал у него в джинсах и кажется, даже ощущался сквозь чертову кожу штанов.
На стоянке в центре микрорайона Ельцовка, застывшего каменной громадой поодаль, действительно, стояло две машины. Вот и киоск с ночной кассой оплаты в торце. Караулов прикинул: да, киоскерша не видит оплачивающих, киоск обращен в другую сторону, а вот водителям  это мерцающее голубым окошко видно, как на ладони. Вокруг гулко шумел лес, вверху – если идти по лестнице, светились окна ночного кафе «Огонек»… Ну-ну.
Машину Алексеича-Книжника он узнал сразу – массивный «Нисан-Седрик», легендарная попытка копировать американские «Кадиллаки», бутылочно-зеленого цвета. Подумав, Караулов взял себе у киоскерши такой же стаканчик кофе со сливками, постучался в окошко машины. Алексеич-Книжник впустил его; это был солидный дядька в очках и с запорожскими усами. От остальных таксеров он отличался тем, что никогда не матерился, знал немецкий в совершенстве, и в свободное время читал. Сейчас при свете фонарика, надетого на облысевший лоб, он одолевал произведение В. Яна. Караулов прочел на обложке: «Аскольдова могила».
- Привет, Алексеич… Можно у тебя посидеть?
- Посиди. Какими судьбами?
- Письмо позвало в дорогу… как всегда.
Книжник не стад расспрашивать – деликатен.
…Изредка подъезжали сторонние городские такси, высаживали посетителей кафе; иногда и чужаки приезжали, вызванные по мобильному. Приехало еще две машины частников; Караулов вышел, перекурил, потрепался. Потом уехали один, прибыл новый – на ободранной «четверке»; так за разговорами, прошли два часа. За все это время только одна парочка молодых подошла к мультикассае и повозилась с оплатой, за чем внимательно проследил Караулов. Караулов узнал все местные сплетни, выпил еще два стаканчика кофе, на последнюю десятку купил пачку сигарет.
Домой он вернулся только к шести утра – с одним из ельцовских таксистов, молодым лопоухим парнем. Тот довез Караулова просто так – за анекдоты и веселый нрав. Солнце вставало на обским морем, рушило неясные блики-пятна на стены домов, Караулов отвечал невпопад; потом долго и осторожно спускался по лесенке. Кроссовки надоели нестерпимо – он разулся и оставшиеся метров двести проделал босиком, с наслаждением шлепая по прохладному, влажному от росы асфальту, лижущему ноги, как верный пес; постоял у дверей своей квартиры и долго смотрел на бумажку с сиреневой печатью, запирающую дверь с кое-как приделанным замком.
- Голая и в чулках – прошептал про себя Караулов – Хахаль… Хм!
И решительно толкнул дверь.
Но – не свою.