6. Караулов и доктор.
...Драка только раззадорила Караулова. Хмель прошел мигом, будто его и не было. Опер сошел на Бердском, в кустах тщательно отряхнулся, не обнаружил на себе видимых повреждений; потом спустился я к Ине, умылся ее зеленоватой, но чистой водой. Перевязал по счастью, не испорченный дракой галстук. Купив в киоске резинку «Арбузную», которая вернее всех отбивала запах, Караулов решил, что время есть еще для одного дела. На городских маршрутах еще не начался шестичасовой кошмар окончания рабочего дня и очень скоро опер добрался до одного из самых печально известных в городе заведений – областного наркодиспансера на базе областного же психоневрологической клиники. К знаменитой «Владимировке».
Но диспансер располагался не в ее кирпично-красных корпусах, помнивших, еще расстрелы «отказников», не желавших идти воевать за царя-батюшку, и кровавые гимнастерки ЧОНа, и расправу с «вредным элементом» в двадцатые. Нет, диспансер посадили в два милых, красиво – в желто-синий, окрашенных корпуса, с евроремонтом, белоснежными коридорами, запахом дезодоранта и шуршащими бахилами. Об эти самые бахилы Караулов и споткнулся.
Проход к специалистам охраняла тетка за подковообразным блокпостом . Она равнодушно глянула на красные корочки Караулова, бросила: «Бахилы наденьте!» и снова уткнулась во что-то, Караулову не видное. И хотя перед теткой мерцал ЖК-монитор с цифрами, Караулов предположил, что она рассматривает там что-то другое – например, увлекательнейшую газету «Ваш сериал».
Опер глянул в синие мешки. Бак с бахилами «чистыми» был пуст, с «грязными» - полон. Караулов осторожно заметил:
- А чистых-то нет, уважаемая!
- Значит, нет – с олимпийским спокойствием отреагировала та.
- А как идти?
- Не знаю. Ждите.
- Когда их доставят?
- Я не знаю.
- Хорошо… можно грязные одеть?
- Нет, нельзя! – отрубила она и тут же подло высунув руку, одним движением задвинула корзину к себе за бруствер.
- Простите, но как тогда пройти-то?
- Да никак. Я вам чо, магазин, чо ли, бахильный?!
Было ей лет сорок с небольшим. Но уже расплылась коробочкой, выставила животик под белым халатом, волосы в пучок собрала. Тетка. Есть длинноногая дура-дочь, акселератка, в анамнезе – развод и отсуженная квартира… все это Караулов прочитал по глазам, которые она уперла снова туда, у гол бруствера, и взбесился.
Сделал легкое движение. В ту же минуту штиблеты Караулова, внешне чистые, но все равно обляпанные глиной и грязью, шлепнулись прямо перед теткой – на клавиатуру, на то, что у нее было там разложено. Что-то упало, звякнуло, потекло на ламинат.
- А можно тогда без обуви пройти? Возьмите на хранение…
Тетка секунды три молчала в ступоре. А потом завизжала отчаянно, будто Караулов занес над ней саблю самурая:
- А-а-аааа! Хулиган! Чо творит! Милиция! Охрана! Бухой, и еще хулиганишь!!!
В белые коридоры выглянуло несколько медсестер, похожих на египетские мумии – до глаз закрытые серо-зеленой фланелью. Потом в правом коридоре появился молодой врач в шапочке, в халате и с бородкой, строго взглянул на Караулова и визжащую – она закрылась от Караулова папкой.
- Что тут происходит, Алевтина Григорьевна?
- Да вот… хулиган! Сам напился, так… Алкаш!!!
- В силу отсутствия чистых бахил, отказа мне в выдаче оных, а также отказа в пользовании старыми я всего лишь предложил пройти без обуви и решил сдать ее сотруднику на хранение – с максимальной четкостью и обезоруживающей улыбкой проговорил Караулов – извините, если неловко…
Молодой доктор глянул на визжащую, на штиблеты Караулова, которые тот держал в руке – на его алые носки и затем только в лицо. Состроил гримасу, бросил:
- Вы можете пройти без обуви… вы к кому?
- К врачу… Яхонтову, кажется.
- Прямо, вторая направо. А вам, Алевтина Григорьевна, чай следует пить в буфете! – это он уже выговаривал ядовито сотруднице, и та возмущенно кудахтала, оправдываясь.
Караулов пошлепал по этим стерильным коридорам поступью триумфатора. Он пробегал глазами названия кабинетов, набранные серебристым на черных зеркальных табличках – глупее не придумаешь! – искал доктора Яхонтова. Именно этот доктор, согласно документам Неделькова, подписал документ о необходимости содержания гр-ки в стационаре до полного излечения.
Но доктор нашел его сам. То ли предупрежденный звонком с поста, то ли просто интуитивно почувствовавший, он растворил дверь прямо перед Карауловым, и спросил мягко, чуть приминая звуки:
- Вы ко мне?
- Так точно! – бодро ответил Караулов и почти без приглашения шагнул в кабинет.
- Меня зовут Леонид Израилевич – суховато предупредил доктор, запоздало предложив – присаживайтесь…
Ибо Караулов уже расположился в мягком кресле напротив стола медика.
Медику было на вид лет пятьдесят, хотя легкость в движениях и особенно – руки – нетерпеливые, худые, нервные руки пианиста выдавали лет на десять меньше. Он был высок, худощав; удлиненное семитское лицо и большие, грустные глаза, прекрасно иллюстрирующие западноевропейское клише Христова образа. На волевом подбородке доктор носил черную, аккуратную эспаньолку, а чуть тронутые сединой мягкие темные волосы наползали на виски. Одет он был у униформу клиники – серо-голубую. В воротничке рубашки – предельно политкорректный черный однотонный галстук. Впрочем, как пригляделся Караулов, с синеватым отливом.
- Старший оперуполномоченный Советского РОВД Игорь Караулов – отрекомендовался гость, показав доктору красную книжицу – собственно, вопросик-то пустяковый… Когда можно будет побеседовать с гражданской Дерягиной?
Доктор покачал головой. Было в этом жесте столько библейски-печального, что караулом поежился. Темно-карие глаза доктора исследовали его, как пришедшего просить чуда.
- Видите ли… госпо… товарищ Караулов! – мягко проговорил он – Ситуация много, много сложней, чем вы… э-э… представляете.
- Ну ведь она протрезвеет же когда-нибудь? – нарочито грубо спросил Караулов и даже заложил ногу на ногу, стряхивая пылинку с обтянутой красным носком пятки.
- Может быть, может статься… Видите ли, делириум квикве. Белая горячка, иными словами. При делириумах различных типов происходит частичное замещение сознательной функции субъекта его подсознательным содержанием, скрытым в резерве синапсов мозга…
Леонид Израилевич говорил, вертя над белоснежным столом головоломку своих смугловатых, поросших черных мелким волосом, рук. Внезапно появлявшиеся из ниоткуда – из бледно-голубых рукавов, из белых манжет сорочки, эти руки словно принадлежали верховному Существу. Но то ли Верховное Существо не озаботилось быть сущим в мирской суете, то ли какая другая ерунда, но Караулов уцепился глазами за запонки доктора. Хорошие были запонки в форме крестиков – таких стильных, как на парусах испанских каравелл. И вот на правой руке данный крестик отсутствовал – осталось только ядрышко, на котором он когда-то держался. Запонка грозила вот-вот соскочить… Вот и все.
- …то есть?! – грубо перебил опер, не желавший в этот свой визит быть ни проницательным, ни вежливым.
Черная бровь доктора слегка выгнулась.
- Ну… как бы вам объяснить.
- Как есть.
- Как есть? Хорошо. Допустим, она вам рассказывает о визите вчерашнего гостя. Дескать, он пришел, выпил чаю, выкурил сигарету, потом велел сняться войском и казнить девятьсот рабов…
- Не понял…
- Ну, первая часть, предположим, о ее реальном госте, а вторая – о царе Ксерксе, которого она видела в галлюцинациях своим завоевателем… Понимаете? Делириум. Смешение яви и сна. Замещение части сознания подсознательным эго и дифферентными аллегорическими картинами, утратившими критерий адекватности, и поэтому субъективно рассматриваемыми, как логичное продолжение реального бытия…Она вам такого наговорит, что – насколько я знаком с тонкостями процесса снятия показаний, вы не будете потом знать, в какой суд отдавать эти бумаги… протоколы, то есть. В наш, земной или суд Божий.
- Суд Божий за всеми успеет – угрюмо буркнул Караулов, отчего доктор некрасиво усмехнулся – Ладно. То есть показаний гражданка Дерягина давать покамест не может?
Специалист осторожно коснулся тонкими пальцами бронзовой сферы на его столе – какая-то разновидность популярной офисной головоломки.
- В том понимании, которое вкладывает в это правосудие – нет. Любой студент юрфака найдет сотню неточностей и нестыковок и на этой основе развалит обвинение. Вы уж мне поверьте, мне по роду работы, гм… приходится иметь дело с юриспруденцией. У нас же преступления чаще всего на почве алкогольной зависимости. Знаете, сколько уже заключений в суды за свою практику написал? Да, вот, это все непросто.
- А чо делать-то? – искренне возмутился Караулов.
Леонид Израилевич улыбнулся.
- Не сразу Москва строилась… Тщательное медикаментозное лечение, хорошее питание, наблюдение. Я полагаю, что через месяца полтора она будет готова дать показания – Доктор снова очаровательно сверкнул своими глубокими семитскими глазами - …как говорят в боевиках, перед Большим Жюри.
Караулов присвистнул. Свист получился совершенно искренним.
- Да уж… обрадовали, нечего сказать!
- Чем могу, молодой человек, чем могу.
Караулов с тоской обводил взглядом кабинет – такой минимализм его всегда просто убивал. Все белое или очень светло-серое: от монитора на столе у доктора до массивного ксерокса, до эстампа на стене, изображавшего абстрактное сочетание геометрических фигур: то же серое переливание. Стол, два стула, кожаная кушетка в углу, очертаниями своими наводящая мысль о могильном камне. Рамка шкафчиков металлических – как на вокзале, только без номеров. Офисный вентилятор, напоминающий такой же серо-голубой подсолнух: самая уродливая и стандартная вещь всякого кабинета.
- …можно вас попросить? – услышал он голос доктора.
- Да?
- Видите ли, пациенты наши… они люди сами по себе активные. Иногда есть случаи самовольного оставления стационара. Вы, если вас не затруднит, лично мне звоните, хорошо? Вот моя визитка.
И доктор протянул ему белый прямоуголник. Караулов стал, еще раз окинул кабинет – как будто он что-то тут забыл и пробубнил:
- Ну, ладно. Отметочку сделаю, что я с вами переговорил…
- Да ради Бога!
- До свиданья.
- Всего вам хорошего.
Он шел по коридору с поганым чувством, что недавнюю победу у него украли. Те же безликие двери и кабинеты. Зашел в туалет, любуясь на его стерильность – как в покойницкой. Долго, с удовольствием умывался под серебряным краником, пригладил волосы… А? Гусар! Караулов вышел под свет ламп дневного света. Вот он поравнялся с блокпостом. Та самая, Алевтина какая-то, что-то сосредоточенно оттирала тряпочкой. Настолько сосредоточенно, что не слышала его приближения; штиблеты стояли на синем коврике у доверху полной корзинки с «чистыми бахилами». Караулов не удержался: склонился к служительнице и ласково сказал:
- А чаек-то не пейте, он полнит!
- А! Ты! Ах ты… Иди давай, иди! – заорала она в голос, бессильно замахиваясь на него тряпкой; и Караулов увидел на мелком, дряблом лице настоящие, крупно вскипающие слезы. Он салютнул ей издевательски и вышел в стеклянные двери: как был, со штиблетами в руках. Обувался он уже на ступенях, ловя на себе изумленные взгляды нескольких ожидающих пациентов.
И вот, оглядывая этот двор, залитый июньским солнцем – переменчивая погода постоянно разражалась такими прорехами в небе; оглядывая, он вдруг наткнулся на какое-то несоответствие, асимметрию в ряду машин у ограды, под знаком: «ТОЛЬКО ДЛЯ АВТОМОБИЛЕЙ СОТРУДНИКОВ ЦЕНТРА». С одной стороны, в этом не было ничего странного: мало ли кому вздумалось отъехать во время его разговора с доктором? Но как-то неловко, неприятно было на душе – и самое паскудное, что он не мог понять, какую деталь он упустил. Подсознательное сравнение картинки, машинально отфиксированной на входе и той, что представилась ему на выходе, подсказывало ему – кто-то стремительно уехал. Какой-то, очень знакомой, помещенной в кармашек памяти, машины не хватало. Какой?! Караулов потоптался на выходе, щурясь – очки он забыл дома, и поплелся прочь через асфальтовую пустошь, досадуя на себя за весь прошедший день сразу.
Обратно он решил сесть в маршрутку у Дмитровского рынка: эту конечную точку недавно определил для их маршрута город, и водители, сквозь зубы, матерясь, вынуждены были довозить по одному-два пассажира до этой, малорентабельной точки – тут мало кто выходил и садился. А Караулов сел. Сел, сразу же, ощущая липкую духоту, стащил с шеи галстук, сунул в карман и расстегнуло пуговицы – дышать хотя бы. Он занял любимое место – одиночное, по ходу движения, с большим окном. В это окно была заметно, как тяжело и надрывно, собирая на спинах своих дорог потные складки машин, дышал город; как заталкивал в метрошные карманы людскую вялую сукровицу, как выплевывал ее, изжеванную, из дверей гипер и супермаркетов, а прежде – из дверей самых разнообразных контор. Апофеозом этого были гигантские автобусы, которые вошло в моду нанимать для развоза сотрудников больших фирм – они, словно слоны на водопое, набирали в свои брюхо человеческую воду, загородив проезд каменными задами, потом отфыркивались моторами и плыли – медленно, величаво, неся на своих бортах развеселые слоганы турфирм, приглашавших в сказочные эмпиреи, и даже как будто бы туда везущих, но на самом деле оправляющих людей к неприготовленным обедам, орущим детям, переполненному мусорному ведру… Караулов смотрел на это все, видел сквозь стены и души, предугадывал и бесконечно завидовал им, хотя бы такому их исходу дня, потому то у него, кроме остатка от последней снятой со сберкнижки пятисотенной, ничего такого не было.
На «Речном» в машину набилось. И началось вечное: «а можно стоя?!». Водитель, грузный мужик с нездоровым лицом, сначала монотонно бубнил, потом ругался, но потом сзади над ним навис рыжий, будто источенной ржавчиной, маршрутный «Вольво", закатил истерику гудком, мощностью в десять тепловозных – и водитель, матюгнувшись, тронул машину по Большевистской. В салоне осталась болтаться между небом и землей, а точнее – между прыгающим полом и пляшущим потолком женщина лет тридцати, плюс минус два года, с сумочкой кокетливой в руке и еще одной, хозяйственной, почти авоськой, из которой отважно торчал зеленый султан лука.
Караулов предложил: «Женщина, давайте сумочку на колени?»; но та мотнула узким длинным лицом, по какой-то своей причине отказалось.
Караулову она уже не нравилась изначально. Нет, она не была некрасива. Волнистые каштановые волосы спадали на прямые плечи, одна прядка пересекала лицо – ее бы в трогательно полуразорванную на плече ночнушку, бокал шампанского ей в руки, и чуть блеска в эти губы, в эти карие глаза… Ах, декаданс, сгоревшие свечи; но вместо этого – грубой вязки кофта, в малиновой решетке которой – бретельки старого, толстого совкового лифчика, черная «крестьянская» юбка ниже колен, какие-то безкаблучые туфли с круглым носком и коричневая полоска так называемых «следиков». О, следики! Для Караулова это было едва не оскорбительней, чем мужские носки на женских ногах.
Между тем маршрутка, отзвонив свое по мобильным, разобравшись с оплатой и сдачей, перешла, наконец, к общественным делам. Тетка с мороженой курицей в прозрачном пакете пожалела: «Господи, вы же так и будете стоять всю дорогу, миленькая!». Плюшевый мужик в фетровой шляпе, ехавший с поджарой, как английская борзая, женой, пробурчал что-то о том, что мэрия мышей не ловит, и что давно пора пустить скоростной трамвай… Его супруга рассеянно листала очень, по виду дорогой, журнал по ландшафтному дизайну. Троица студентов сзади обсуждала тему, как они когда-то где-то ехали стоя в маршрутке аж по двенадцать человек. Даже нетрезвый парень, дремавший в самом конце, внес лепту: громко рыгнул. Женщина их слушала и только кивала, улыбаясь страдальчески и покорно.
Вот этой своей покорностью она была ненавистна Караулову. И большие ее, явно не по размеру туфель, потеющие в дешевых туфлях ступни с набухшими венами; и бледные руки, сжимавшие сумку, и усталые глаза, черт подери, и большой кошелек, с которым она насилу справилась, расплачиваясь. А настроение маршрутки уже переменилось: теперь, стремясь избавиться от коллективной ответственности, принялись искать жертву.
Надавить на сознательность молодежи сзади не получилось: те ответили нестройным гоготом, сразу отсекая все возможности манипуляции. Нетрезвый с пивной банкой сзади тоже на роль героя не подходил. Мамаша с ребенком впереди отпадала, глуховатый старик перед Карауловым и тоненькая девица в офисном костюме, брезгливо и страдальчески подбиравшая острые коленки при первом же случайном контакте с соседом – не в счет. Тетка с курицей обратила свой взор на Караулова:
- А вот вы, молодой человек, могли бы и уступить место даме! Нет, вы слышите, я к вам обращаюсь!
Кажется, она была абсолютно уверена в том, что ее пафос сдернет Караулова с места, как пробку с горлышка забродившего пива. Караулов посмотрел на нее в упор, увидел плохо – слишком густо подведенные глаза, и… улыбнулся. Совсем, как недавно ему улыбался доктор Яхонтов:
- Уважаемая, позволю себе вам заметить, что я оплатил свое сидячее место в законном порядке.
Тетка аж задохнулась от возмущения:
- Нет, вы поглядите! Он оплатил! А она вон, не оплатила?! Бедняжка, стоит уже полчаса, мучается.
- Мы едем только пятнадцать минут, я засек время – хладнокровно парировал Караулов.
Тетка снова клекотнула, как рассерженный стервятник и призвала на помощь мягкого, в фетровой шляпе:
- Мужчина! Ну вы хотя бы скажите этому… у него что, совести нет?!
Тот нерешительно посмотрел на опера и даже коснулся его рукава своим коротким розовым пальцем:
- Мужи… Мужчина, вы бы того, в самом деле… Молодой, здоровый.
- Извините, уважаемый, но понятие «молодой» и «здоровый» не входит в понятия Гражданского Кодекса. В данном случае и я, и вы – пассажир, имеющие право обменять свои средства на эквивалентную сумму оказываемых услуг. Почему я должен сам же нарушать собственные гражданские права?1
Тетка явно была растеряна. А маршрутка шла. А эта, с сумками, все стояла, согнувшись и изредка убирая лезущий на потный лоб локон. На худой шее багровела жилочка. Бессилие ее рождало ярость, равно как и бессилие воодушевляло поборницу справедливости.
- Вы что, совсем нас не понимаете? – взвилась тетка с курицей – Мы вам о совести говорим, а вы нам о кодексах… вы же видите, она стоит!
- Гражданка, о которой вы говорите, сознательно зашла в маршрутное такси, в котором не было мест. Это ее выбор и ее свобода. Почему кто-то из нас должен жертвовать своей свободой ради свободы другого?
Молодежь сзади одобрительно заржала, Караулов услышал: «Как наш препод, излагает!». Тетка с курицей плотнее прижала эту венгерскую птицу к своему полному животу и визгливо, уже явно провоцируя скандал, зачастила:
- Эх вы! А еще мужик! А еще… вот из-за таких! Из-за таких Родину защищать некому! Бандюганы всех купили! Ни стыда, ни совести! Женщине место уступить не могут! Слюнтяи! Наели животы пивные у телека на диване! И других мужиков нет, чтобы его окоротить! Ишь ты! Философию развел! Не нужна нам твоя философия, умный нашелся, ты как человек сделай! Тоже мне! Тьфу! Тьфу! И еще раз тьфу!
- Мне кажется, вы сейчас себе всю курицу заплюете – кротко заметил Караулов.
Это было попаданием в пороховые погреба.
- Хам! – заголосила та – Хамло! Скотина! Ты это мне такое?! Ах ты, мерзавец! Сопляк! Хамит… Вы слышали, как он меня обхамил?!
Между тем машина уже проскочила Ремзавод, и остановку Звездную и даже Матвеевку; все следовали до Городка, цепко держась за свое место – в визге женщины не было слышно, как та, которую она так рьяно защищала, что-то сказала вполголоса водителю и такси стало притормаживать, намереваясь причалить к остановке, но этого уже никто не ощущал, не видел – пружина скандала раскрутилась в салоне ярко, сочно, служа одновременно и шоу, и выплеском эмоций.
Внезапно с первых двух сидений раздался хриплый, грубый голос, явно принадлежащий «простому мужику»:
- Слышь, мужик, ты чо нудный такой, прям, как мент какой-то? Ты че, по понятиям себя вести не можешь?!
Караулов стряхнул с лацкана невидимую пылинку. Уперся взглядом в того, кто говорил – какое-то землистое, прокуренное лицо мелькало, тряслось, сложно было поймать глаза – ожег взглядом, но при этом с той же ровной интонацией проговорил:
- Уважаемый! От того, что мы с вами живем по «понятиям», от этого в стране бардак и разруха. Если бы мы жили по законам, то маршрутки бы ходили чаще и мест в них было бы больше…
Он ударил его – нет, только глазами. А тот, видимо, уже сталкивавшийся с органами, все понял; понял, огрызнулся: «законник, мля, нашелся!». Но не стал продолжать – рванул дверь и вышел на своей остановке или просто от досады – Караулов так и не понял. Тихо, как серая мышь, выскользнула из салона и женщина с сумками. Тетка с курицей, обессилев от крика, сидела с выпученными глазами. Караулов обронил в пространство:
- Признак рабства – соглашаться на ущемление своих прав за свои же деньги. Рабы – немы.
И отвернулся – в окно.
Этот промежуток – от Ельцовки до Шлюза пролетает машина особенно быстро, тут напор городского движения слабнет и как только покидает она ленту Бердского шоссе, летит птицей; и гробовая тишина висела в салоне маршрутки, только сопел дедушка, иногда рыгал нетрезвый да у молодежи пели на разные голоса мобильники. Тетка с курицей сошла на Сеятеле, а сам Караулов доехал до самого кольца перед шлюзовым каналом. Он оставался один в машине.
Только когда выходил, вдруг услышал:
- Эй, парень!
- Что?
На Караулова смотрел водитель – действительно, немолодой, с правой, когда-то обожженной стороной лица. Незнакомый.
- Ты со всеми ТАК?
- Со всеми.
- Ну да. Нелегко тебе придется, парень.
- Мне и щас херово! – буркнул Караулов и вышел.
…Караулов постоял на кольце, покуривая, вдыхая проконопаченный бензином и сыростью воздух, поглядывая на тучи над кромкой обского и помахивая полами пиджака: на самом деле он размышлял – прав ли он? И убеждался – прав. Будь это старик или бабка, он бы уступил свое место в машине еще на Речном - вышел бы. Женщине с ребенком уступил. А вот этой… да и моложе была бы лет на пятнадцать - тоже не уступил бы. Почему они были ему так ненавистны, почему он не хотел давать им ни крошки душевной расположенности? Он и сам не знал.
А потом неожиданно перешел дорогу в неположенном месте, увертываясь от рычащих фур, взобрался на мост и уже с моста спустился к каналу. На полпути он стащил с ног штиблеты и красные носки, подкатал штанины, потопал по теплой пыли тропинки. Идти нужно было полкилометра… Караулов шел, щурясь на солнце, между травы, уже пошедшей кое-где в бурный рост. Ей бы еще пару ливней! Он хотел искупаться. Да – искупаться, несмотря на то, что сезон еще не открыли, в городе только начали проверять пляжи. Но купаться там, где сбегают в воду наклонные бетонные политы, он не хотел – сколький спуск, еще поскользнешься, упадешь, грянешься лбом о бетон… Он добрался до песчаных откосов – с правой стороны отгородились от мира заборами садовые общества. Берг был пустынен. Караулов разделся, замаскировал под случайными кирпичами барсетку; подумал и разделся догола – мочить трусы не хотелось. Потом с наслаждением вошел в воду, прыгнул, перемогая инстинктивный страх, точнее, опаску холодной воды. Плавать он умел, но не любил, считая это скорее спортом или работой. Так, побарахтался вволю, пару раз нырнул. Вода смыла с него почти все: и драку у Лиды, и маршруточный скандал, и острое чувство собственного несовершенства. Оставалась только неловкость, недодуманность во дворе клиники – чего он упустил, но Караулов отогнал и эту мысль, рассудив, что надо будет – само придет.
Эта расслабленность сыграла с ним дурную шутку – выходя на берег, он поскользнулся на кусте водорослей, да упал; лицом как раз в набежавшую меленькую волную в самый песок и гниль. Караулов моментально хлебнул воды, закашлялся, начала промывать глаза – особенно досталось правому, когда его ушей, наименее пострадавших в этой истории, достиг детский голос:
- Ма, смотри, дяденька голенький!
Караулов подпрыгнул, затряс головой. По берегу пронеслось золотоволосое создание, кажется, тоже голое – но это искупал его возраст лет максимум шести от роду. Приглядевшись, Караулов понял: на Канале шло течение, очевидно там, вверху, отворились очередные ворота и спускался буксир с баржей или малый сухогруз – течение властно гнало волну по каналу. Он не заметил, как его снесло метров на пятьдесят и теперь почти напротив, в небольшом теньке, на покрывале лежала сравнительно молодая женщина в больших темных очках, шляпе и в купальнике телесного цвета – пятна света и тени камуфлировали ее до полной незаметности. Сейчас она, приподнявшись на красивом локте, смотрела явно на Караулова.
- Ой! – выдавил тот, быстро повернулся к ней спиной и сел на песок, сдвинув ноги.
Что же делать? Идти мимо них, сверкая своими прелестями? Не вариант. Обходить мамашу и ее дочку за кустами, по дороге, рискуя напороться на дачников? Тоже не вариант. Караулов обдумывал выход, поглядывая на свои вещи в полусотне метров, как вдруг услыхал низковатый, с приятной хрипотцой, голос:
- Катюша, иди, принеси дяде одежду. Вон лежит.
Караулов следил за девочкой. Крохотная бронзовая крепышка, загорелая, ладная – она добежала до его вещей, молотя ловкими ножками, схватила все в охапку, понесла; барсетка оказалась для нее тяжела, тянула за ремешок и та оставляла на песке плоский след, как будто тут проползла сытая анаконда.
Когда одежда была доставлена, Караулов, не вставая, натянул на себя трусы, потом брюки, таская их об мокрый песок и только потом встал. Перебросил через локоть рубашку с пиджаком и побрел прочь. Он хотел сразу выйти на дорогу и понял, что идти придется мимо той самой мамаши, но поворачивать было уже поздно. Когда он проходил мимо, дама приподняла голову – он заметил темные длинные волосы, уложенные под шляпку из сломки, и поинтересовалась:
- Вы не нудист, случайно?
- Я генеральный инспектор морального облика общественных туалетов – пробурчал Караулов – расслабиться пришел…
Она усмехнулась.
- Ну-ну. Так бы и сказали, что из контрразведки… - и неожиданно предложила – кваску хотите?
Караулов замер, остановился. Отказаться он был не в силах. Чертыхнулся про себя, шагнул к полосатой тряпке, опустил в спасительную тень. Дама между тем перевалилась на живот – а живот у ней плоский, тренированная мышца уходит под телесного цвета трусики! – достала из-под другой тряпки алюминиевый термос и начала наливать квас. Караулов не смог удержаться, чтоб не обежать взглядом острые лопатки, талию, выпуклые, крепкие ягодицы, сильные икры длинных ног и изумительно вылепленную ступню – без единого изъяна в пальцах, в аккуратных, видимо, бесцветным лаком обработанных ногтях.
Она протянула ему стальную кружку, которая уже запотела от ледяного напитка.
Караулов хватил кваса, зажмурился. Хватил еще, влил в себя весь этот расплавленный лед, открыл глаза и только потом честно признался.
- Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд.
- А меня – Марина – просто ответила та – Будем знакомы.
И опять кольнуло сердце Караулова: ни церемонного ожидания, пока по новой моде поцелуют руку (хотя он-то как раз обычно целовал!), ни идиотского товарищеского рукопожатия по партийному этикету… Просто: «А меня – Марина». Караулову стало стыдно.
- Вообще-то, конечно, меня зовут Игорем… вы меня извините. Я не подумал, что меня так отнесет.
Малышка тем временем пристроилась с ведерком и лопаточкой поодаль сидела тихо, но не спуская хитрющих глазенок с незнакомого дяди и своей мамы.
- Тем более, у вас ребенок…
- Не переживайте – рассмеялась Марина коротким смешком – Она у меня все знает. А я тем более. Я врач-андролог. Так что видала… многое.
Она села. Линия ее прямой спины и ног сложились с притягивающий взгляд зигзаг. Она уде успела загореть; и по ровному тону загара Караулов понял, что купальником она воспользовалась первый раз.- Специалист по мужским болезням, значит? – задумчиво проговорил он – Так-так. Разрешите, я закурю.
- Курите. Я сама курю только на работе.
Карауловым овладело странное смущение. Он долго и неуклюже рылся я карманах, выудил сигарету. Не с первого раза наладил зажигалку.
- И как вы считаете, как врач… все болезни – от нервов?
- Мужские – все. У женщин половина от беременности, половина от половой неудовлетворенности.
- Хм. Что же делать?
Она пожала красивыми плечами. Под лентой бикини без бретелек напряглась и опала небольшая, но выпуклая грудь.
- Жить. Преодолевая одно другим. Это я о женщинах. А вам надо просто… меньше напрягаться.
Он вдруг поймал себя на мысли, что они уже минут десять разговаривают, а он таки не видел ее лица. Ну, все, что находится от края соломенной шляпки до губ, скрывают очки – переливчатые, коричнево-сине-желтые, как любят изображать глаза стрекозы; а под ними – тонкий, выточенный как на станке, нос, хорошие чувственные губы, маленький подбородок… Угадав его мысли – а он и не сомневался, что это так! – женщина произнесла:
- Вас не смущает, что я не снимаю очки? Я много времени сижу за монитором, в начала лета глаза не могут привыкнуть к солнцу…
- Что вы. Ничуть не раздражает.
- Ну, и слава Богу.
- М-да. Скажите, Марина, а как у нас с душевными… мужскими болезнями?
- Например? Маша, будешь яблоко?
- Ага.
Малышка побежала, перепрыгнув через барьер длинных маминых ног, точно спортсменка. Караулов следил, как Марина, достав из сумки яблоко, режет его на две части. Одну отдала дочке, другую…
- Хотите?
- Большое спасибо, но я только… рыбу к пиву. Фрукты, как и все лучшее – детям.
- Ма, можно я у волночков поиграю?
- Только осторожно.
На ходу вгрызаясь в яблоко, девочка убежала. Марина отрезала себе маленькие куски, клала в рот. В ее длинных и тонких, со слегка приплюснутыми фалангами, пальцах, это выглядело работой пластического хирурга. Караулов наморщил лоб.
- Так что же я вас хотел… А! Вот скажите: может ли взрослый, состоявшийся и состоятельный человек… ну, "Мерседес", коттедж, возможно, подарки может тысяч на пятнадцать делать, все ясно. Так вот, может ли такой господин облюбовать скажем так, себе одну алкоголичку, раз в месяц увозить ее в свои чертоги, отмывать-одевать и так сказать, заниматься амуром. Это нормально?
- Вы спрашиваете нормально ли это или возможно ли это?
- Э-э… хорошо. Возможно ли?
- А почему нет? – спокойно ответила женщина, не отрываясь от своих размеренных манипуляций – Во-первых, таким образом он реализует свою социальную ответственность. Для него это адресная благотворительность – раз, и гендерная благотворительность – два. Таким образом он компенсирует какие-то прошлые и нынешние несправедливости иным женщинам. Если эта алкоголичка не имеет трофических язв, венерических болезней, откровенных уродств… то это вполне нормально. Ведь она в первую очередь – женщина, правильно?
Караулов посмотрел прямо в ее очки – восхищенно.
- Блестяще… Вы откуда это знаете?
- По первому диплому я сексопатолог – усмехнулась она – еще не испугались?
- Мальчики не плачут, лесорубы не боятся… Ну, а еще что?
- А там все, что угодно. Желание реализации власти, подчинения. Или квазиподчинения, то есть аллюзии – реализация роли «подчиненного», по отношению к иллюзорному самцу. У нас в клинике это называют «синдром Большого папы» или «синдром вассала – сюзерена».
- Чертовски любопытно. А где это «у вас» в клинике?
- Частная клиника половых и сексуальных расстройств доктора Скурихиной. Аделаида Кареновна Скурихина – шеф, член-корр, доцент, лауреат и так далее. Там… в историях клиентов масса таких случаев. Один другого интереснее.
Она снова улеглась на спину – голову положила на валик скатанной одежды; Караулов заметил что-то яркое, красное, как пожарная машина. Ноги женщина закинула одну на другую и опер снова не смог оторвать взгляд от их формы – настолько плавного перетекания икры в щиколотку и ступню, а затем в длинные пальцы, ровные до самых кончиков, что они казались металлической, литой бронзой памятника.
- Много таких у нас? – рассеянно спросил Караулов.
- Кого?
- Ну… с расстройствами.
- С тех пор, как это перестало быть уголовно наказуемыми деянием – каждый третий. Но не расстраивайтесь: все лечится. Сейчас это, кстати, самый прибыльный бизнес после пластической хирургии и лечения от алкогольной и наркозависимости. Ой, простите, я кажется, что-то не то сказала? Я не о присутствующих…
Она лукаво посмотрела на него. Караулов отмахнулся:
- Да ладно… Я маньяк только после перовой бутылки.
- А потом?
- А потом – спать. Все, спать. Самое лучшее.
- Тогда вам к ее мужу. Он тоже начинал пластическим хирургом, но это большая ответственность. Ушел в наркологию. Сейчас выводит из запоев – и это, знаете ли, добротно, надежно и прибыльно. Ну, я окончательно обнаглела, да?
Караулов рассмеялся. Господи, вот жизнь. Сидит на пляже с шикарной бабой и разговаривает о запоях.
- Да нет… я к себе не применяю. Вообще, марина, отчего человек пьет?
Она рассмеялась звонко. Казалось, облака от этого смеха на кромке моря дернулись и быстро, быстро потянулись к их берегу. Ночью будет дождь. Как пить дать. Надо еще кваску у ней хлебнуть…
- Вы задали вопрос, на который так же сложно ответить, как на вопрос – а что такое Любовь? – серьезно сказала его новая знакомая – кстати… вы допивайте квас. Мы уже с дочкой его напились. Вы меня очень обяжете, если я потащу домой пустой термос.
- Спасибо…
- Скорее, можно сказать с той или иной степенью достоверностью, каков человек, если знать, ЧТО он пьет.
- О! Интересно… ну-ка, ну-ка! Например, пиво.
- Светлое, легкое, традиционное пиво пьют люди веселые и добрые по натуре. Как правило, самодостаточные. Темное и крепкое пиво – люди, склонные к авантюрам и некоей брутальной романтике. Разумеется, с поправкой на российскую ситуацию. Водку с пивом я не учитываю – это социальная запущенность.
- А слабые, трусливые?
- Они пьют коньяк. Или бренди. В редких случаях – виски – уверенно ответила Марина.
- Почему не водку?!
- Потому, что водка – горькая. Не замечали? А им хочется сладкого или пряного, одним словом – приятного и куража одновременно.
- Но коньяк пьют все мои знакомые журналюги. И писатели.
- А они как правило, в душе очень трусливые люди. Нет, не а дурном смысле – я имею в виду силу духа, силу публичного поступка и реальных дел. Разумеется, из каждого правила есть исключения, не забывайте…
- Вино?
- Красное вино – сластолюбцы, творческие натуры, склонные к богемности – чаще всего это публичные творческие люди. Спортсмены. И… не удивляйтесь! – тайные диктаторы. Белое – эстеты, люди со сниженным чувством юмора, мореплаватели, искатели приключений. В белом вине присутствует какая-то светлая романтика. Разумеется, это все только общие характеристики.
- Не прибедняйтесь. То, что вы говорите – это роскошно. Шампанское?
- Воины, победители, гусары. Шпионы. Люди осторожные пьют шампанское, потому, что пьют его умело, и всегда имеют возможность посмотреть, как оно ударяет в голову другим, оставаясь в тени…
- А если неумело?!
- Тогда они люди неосторожные – устало заключила женщина – Неосторожные, вообще, пьют все, что горит, и… думаю, вы знаете продолжение.
- Черт! Конечно.
- Я вас утомила лекцией?
- Да что вы?
- Когда я училась в институте судебной психиатрии в Ленинграде, у нас был профессор Свободов. Чех. Он эмигрировал после Пражской Весны, не поладил с новым коммунистическим руководством – но почему-то не на Запад, а к нам. И его пустили. Преподавал. Так вот, он обожал классификаторы. По самым разным деталям: как поведения, так и… внешности. Например, по мочке ушей. По форме носа. По характерной позе ног во время общения. Да и по форме самих ног, ступней… по прическе. В-общем, я любила эти лекции. Что-то казалось бредом, но в целом… если грамотно применять, без фанатизма, то открывается сокровенное.
- Согласен абсолютно. Но погодите… самое главное! А водку-то кто пьет? Какие они?
Она повернулась к нему. Помедлила. «Какие губы!» - только и прошло телетайпом в мозгу Караулова.
- Водку пьют либо люди уверенные в себе и тоже самодостаточные. Но мало. Или те, кто себя… не любит – негромко проговорила Марина – В нашей с вами стране, Игорь, таких, увы, большинство.
Эта фраза ударила Караулова куда-то под сердце, крошечной разрывной пулькой. Он посмотрел на пологий берег: Маша увлеченно сооружала там песочный зиккурат.
- А вы себя любите? – спросил он тихо.
- Я? Очень. Я люблю свое тело. Свои ощущения. Например – выпить холодного квасу жарким днем. Или горячего чаю с малиной и лимоном после прогулки по морозу. Или вот… как под голыми ногами снег хрустит. Пробежаться по сугробам босиком, зимой. Или по лужам после дождя. Или сидеть на диване, есть шоколадные конфеты, по одной – и ничего не делать. И еще грести люблю. На лодке. Куда-нибудь в никуда – мечтательно протянула она, приподняв край шляпы – вообще, вы знаете этот известный анекдот об итальянской принцессе?
- Какой? Я знаю много, но они пошлые…
- Это тоже от профессора Свободова… фамилия такая чешская. Он каждую лекцию начинал с анекдота. Так вот, жарким летним днем роскошно одетая итальянская принцесса сидит на балконе своего великолепного дворца под балдахином, ее овевают опахалами два раба, два турка… ну, допустим, чешут ей пятки, а она и говорит: «Как хорошо! Но не совсем хорошо… Вот если бы это было еще и запрещено!».
Караулов рассмеялся. И этот смех словно прозвенел ему – пора. Он поднялся, отряхивая песок со штанин.
- Ох, Марина, простите великодушно… но – пора!
И опять ему понравилось – как она без сожаления прощается. Просто. Села, сложила на песке безупречные ноги, смахнула с коленки какую-то травинку. Подала узкую руку. Караулов сразу отметил: ни одного кольца, даже самого зряшненького! Он взял в свои пальцы ее ладонь. Узкую, гладкую и горячую.
- Вы сюда часто ходите? – охрипшее спросил он.
- Случается. Может, и встретимся.
- Добро. Ну, прощайте, Марина!
- Всего вам хорошего, Игорь.
И он пошел – нет, уже побежал прочь, через кусты, потом по раскаленному асфальту дороги. Минут через десять дачники, возвращавшиеся со своей целины в ущелье улицы Рахманинова, могли видеть странного человека. Он шел с голым торсом, босой, в одной закатанной штанине – а другой спущенной, размахивал сжатым в руке пиджаком и рубашкой, болтающимися на связанных шнурках штиблетами и время от времени метал свою барсетку вперед, в пыль, крутился на месте и вскрикивал: «Ой, мудак! Какой же мудак, мля! Ну почему телефон не взял! МУДЕНЬ ТРОПИЧЕСКИЙ!!!». Потом подбирал барсетку и через пять шагов начинал неистовствовать снова.
Дома Караулов ощутил странную расслабленность, будто вместо купания ему сделали жестокий массаж. Он едва содрал с себя брюки; и, как утром, повалился на свою продавленную тахту – и уснул. Мгновенно.
Ну, это не важно. Я вам душевно благодарен за излияния, конечно... Прочли - и то приятно. Хоть, естественно, со многим не согласен. Отвечать на все замечания нет возможности - да и невозможно отвечать на расплывчатые, поэтому дам вежливый отлуп только по основным пунктам.
