Блаженной юности наброски, переосмысленные заново. Грамматику прошу вычитать, если осилите стилистику
Хочу так же мнения, чего не хватает финальному аккорду.

Гладкий и маневренный автомобиль выскочил из-за поворота, заставив такси порывисто вздрогнуть на тормозах.
Водитель любовно огладил дугу руля, неторопливо нажал переключатель и прибавил ходу, а Инмара бросило в запах нагретой кожи и резины, и снова уронило на сиденье.
На противоположном конце машины ссутулилась его жена, рассеянно наблюдающая, как проплывают в окнах пестрые вывески.
«О чем она думает?» - спросил Инмар у медленно пошевелившего губами отражения. Отражение пожало плечами.
«Сомневается? Подозревает? Надеется?» - Инмар наугад выкинул несколько предположений, наблюдая, как Лея в задумчивости водит пальцами по стеклу, и как свет выхватывает то белую полоску воротничка, то мочку уха, чтобы потом они утонули в тени. На ее лице не отражалось и следа беспокойства, лишь отрешенное выражение напоминало о том, что Лея глубоко погружена в мысли, направление которых ее муж и силился и боялся угадать.
Внутри Инмара все подрагивало с тех самых пор, как он, зажав трубку телефона ухом и плечом, пытался застегнуть рубашку и не пропустить ни слова междугороднего вызова. Первое же, приглушенное и удлиненное эхом, заставило его ошибиться пуговицей.
- Ингрид приезжает, - обронил он, стараясь не выдать своего волнения, не оставить в замешательстве трубку где попало, вспомнить, что же только что он сделал не так, а главное – не выдать, какое предательское тепло проползло по внутренностям при звуке этого полузабытого голоса.
Лея смотрела на него пытливо, чуть приподняв брови, потом удовлетворенно улыбнулась и вернулась к домашним делам.
«Выдержал», - вздохнул Инмар. Но то была короткая передышка перед основным экзаменом. Ингрид приезжала одна, без Лионеля, и встречать ее они отправились вдвоем.
Такси остановилось, Лея потянулась к сумочке, а солнечный свет вычертил золотистый контур ее затылка, подарив тени непрочитанное лицо.
Инмар прошептал «Держись» замаячившей впереди платформе.
***
Глядя в окно, Лея размышляла о том, что свои отношения со старыми друзьями они с Инмаром давным-давно окрестили родоплеменными. Они знали друг друга так неправдоподобно давно, что выросли из этих отношений, укоренили их в своем доме, протянули ветви через километры между городами и пожинали плоды.
В родах, а в племенах особенно, властвовал закон табу, и некоторые мысли Лея для себя затабуировала. 
Над их камином, в старомодной рамочке, среди камерных семейных снимков, покоилась фотография энного количества лет. Изумленный внезапной вспышкой, Инмар обнимает хохочущую Ингрид, Лея взъерошивает ей волосы, пока Лионель, кривясь и гримасничая, пытается перегородить всю композицию большими растопыренными руками.
Время, глядя на мешанину радостных лиц, имело шансы рассортировать их в разном порядке, но уже давно в один конец летели открытки «от Инмара и Леи», обратно неслись ответные - «от Лионеля и Ингрид». Инмар и Лея, Ингрид и Лионель – даже на одной строке между ними обязана пробежать запятая.
«Почему он не приедет? - думала она, постукивая подушечками пальцев по стеклу в такт фривольной песенке из радиоприемника таксиста. – Почему не приезжает? Так давно, что почти никогда. Как смеет отпускать ее одну? Неужели ему все равно?»
«А я в далекой стороне скучаю по чужой жене», - жизнерадостно пело радио.
«Ведь не скучает же», - досадливо отметила Лея. Почему приезжает она, задумываться не хотелось. Где-то на дне души эти приезды воспринимались как должное.
Инмар хмуро уткнулся в свое окно, размышляя, вероятно, о недописанной главе, которую она все равно не прочитает, и только беспристрастный квадрат солнца прочертил между супругами границу отчуждения.
«Презентации книг, должно быть, отнимают уйму времени, - думала Лея. – Бредит ли он премией, которая снова маячит перед носом? Жжет ли он тоже неудачные страницы? Стоит ли она за полуоткрытой дверью, переживает ли, что он сейчас в порыве уничтожает по кусочкам самого себя? Начала ли она думать, как эти нелепые героини его романов – высокопарным и громоздким слогом? Впрочем, у него такие блеклые проходные героини, всегда их не прописывал до конца…»
***
Лионель, сколько Инмар его помнил, - а отчетливее всего он помнил Лионеля веснушчатым подростком с длинными конечностями, несуразно высокого, сухого, будто ветка, в больших очках и с вихром, - сыпал безумными идеями, заражая особенной смесью воодушевления и веры в радужный исход любого, сколь угодно безумного, предприятия.
Лионель не занимался спортом, но с легкостью ходил колесом. По поводу и без повода громко смеялся. Курил беспрестанно, смахивая пепел куда попало из-за крайней близорукости. Был так легок на подъем, что однажды на спор ушел посреди ночи пешком в соседний округ, а вернулся оттуда вечером следующего дня - на мопеде, принадлежащем некой Марте, оказавшейся известной сомелье.
Лионель двигался резко, торопливо, за ним приходилось бежать, как и за ходом его мыслей, перескакивающих с одного на другое, беспорядочно и безжалостно перемалывающим все и вся. Пообщавшись с ним, Инмар ощущал, что в голове возникает нагромождение из порождающих друг друга, словно анфилада арок, понятий и представлений. За годы дружбы Инмар так и не смог разобраться, чем же именно Лионель привлекает людей - ненадежный, зыбкий, беспорядочный, похожий на воплощение вечного двигателя, как и не смог признаться себе, что сам движется за ним, словно боится опоздать и упустить что-то важное, готовое случиться с минуты на минуту.
Они познакомились в сумасбродном переходном возрасте, когда устойчивая как твердь взрослая жизнь еще маячит далеко за горизонтом, отделенная океаном возможностей и занавешенная дымкой еще не рассеявшихся детских фантазий.
Будучи замкнутым и недоверчивым мальчиком, Инмар страдал той распространенной формой снобизма, когда кажется, что хорошее поведение и правильные поступки дают  право на снисходительный взгляд в сторону всех этих глупых, маленьких и скучных в своей обыкновенности товарищей по учебе. Инмар имел много оснований гордиться собой: он был лучший ученик, образцовый сын и подающий надежды юный поэт. Его комнату украшали не плакаты, а грамоты и медали. Его жизнь не украшали многочисленные друзья. Инмар страдал от непонимания ровесников и посвящал этой теме незрелые и пафосные стихи, аккуратно заносимые в толстую тетрадь.
Но Лионель  - другое дело. Два года – не такая большая разница, но Лионель, с вечно устремленным вдаль взглядом, полный идей и постоянно окруженный спутниками, окрыленными этими идеями, хлопающий тебя по плечу и так искренне удивляющийся тому, что ты не умеешь ездить на велосипеде, был словно награда за всю правильность и – одновременно - искушение всему праведному в Инмаре. 
- Спорим, мы встретимся на линии горизонта? – уже вторая по счету фраза Лионеля, обращенная к нему, была приглашением к поединку. Возможно, этот большой энергичный мальчик знал не только тайную пружинку в самолюбии Инмара, но даже как его зовут. Проиграть спор – значило проиграть всем, кто теснился вокруг Лионеля плотным кольцом, и навсегда остаться в безымянной пустоте, через которую тот, кто внезапно застил тебе мир, стремительно мчался к следующему миру, новому и увлекательному.
Инмар на спор оседлал велосипед и с тоской смотрел, как эта долговязая фигура уменьшается в размерах, петляя по проселочной дороге. Он не увидел, сколько раз и как Инмар упал, но и не оценил  то, как быстро поднялся, какое у Инмара решительное лицо, какой азарт сверкал в его глазах.
Вечный двигатель, вечный Лионель, вечная погоня за недостижимым. Вечный шрам незажившего детства.
***
Чтобы прижиться в сердце Леи, было необходимо соблюдение двух условий: невыносимо страдать, испытывая жажду в помощи и заботе, и разделить с ней что-нибудь, поэтому Ингрид прижилась в нем надолго, поселившись без приглашения и расположившись со всеми удобствами.
Поначалу они делили комнату в аскетическом студенческом общежитии с официальным цветом стен и стандартной мебелью,  где Ингрид любила, явившись за полночь, небрежно бросить сумку на кровать, оставить посреди комнаты туфли и одежду, голышом выбраться на балкон и курить, подолгу не произнося ни слова. С размазанной по лицу тушью она забиралась под плед к Лее и только тогда ее прорывало, мир сжимался до одной сплошной болевой точки, и Лея чувствовала, что болит уже у нее – разбитое очередным хулиганом сердце, растоптанное преподавателем самолюбие, непонятая окружающими душа. Ингрид сжималась в комочек, сопя ей в плечо: ребенок, забытый родителями в расщелине расставаний. Лея расширялась до размеров целой вселенной добра и утешения, она была самой необходимой и главной ее частью, демиургом, создающим тепло и гармонию. Наутро же, очнувшись от слабостей ночи, Ингрид хладнокровно собиралась на покорение новых вершин и битву за новые сердца.
В их комнате сами собой пересекались пути множества людей, так или иначе связанных с творческими поисками. Ингрид имела бесподобный нюх на тех, кто ищет себя в искусстве, находила их повсюду, никогда не путая с теми, кто планомерно и скучно шагает по намеченной дороге. Взъерошенные, но наглаженные, с нарочитой небрежностью во взгляде, будущие дизайнеры, воодушевленные, но сухие и скупые на слова архитекторы, полные амбиций перспективные студентки живописного отделения, исподтишка выискивающие не столько новые модели для композиций, сколько тех, кто мог бы продлить сердечные муки и подарить заряд вдохновения. Появлялись то нагловатые и суматошные, то серьезные и пробивные мальчики с факультета журналистики, скептически настроенные филологи обоего пола, каждый из которых в глубине души уже написал диссертацию о всеобщей связи мировых языков. Был даже один математик, на удивление нескромный, со взглядом бывалого соблазнителя и хитрым, лисьим лицом, в итоге навсегда ушедший из импровизированного салона с будущим великим режиссером.
Никто не был настолько гениален, чтобы после него не появился кто-то еще.
Над всем этим царствовала Ингрид, привлекая внимание, скрепляя и путая связи, с головой окунаясь в них сама, собирая цветы поклонения и ненависти со всех полей. Ингрид расширяла взгляды и сбрасывала оковы, проходилась по пьедесталам чужого успеха, распихивая рамки. В ее полурасслабленном теле и мягкой речи дремала притаившаяся хищница. Поддавшись течению ее жизни, Лея сама ощущала, как легко и беззаботно можно переступать через границы, любые, кроме одной: где-то под ворохом безумств у Ингрид скрывалась последняя дверь, за которую нельзя было входить никому, и эта дверь все чаще ощутимо щелкала Лею по носу.
Ингрид была их Музой, заставляла бороться и сходить с ума, и если бы общество не диктовало правила о выборе официально признанной профессии, она могла бы утвердить новую.
Лее казалось, Ингрид впитывает в себя жизнь окружающих, питается ею и потому непрерывно ищет новый источник, чтобы жадно к нему припасть. И ни одна река чужих переживаний не способна была утолить ее жажду.
***
Шестилетняя Лея старательно выводила буквы, зная, что порядок в голове начинается с чистописания. Шестнадцатилетняя Лея вела дневник. Двадцатишестилетняя – переписку. Ей не составляло труда держать в уме рассортированные адреса, памятные даты, смененные фамилии и количество родственников. Ей даже не трудно было подсчитать, что в итоге она протянула эпистолярные нити к пятидесяти разным людям, - целый ткацкий стан слов, по которому бегает челнок этикета.
Дневник и письма зародились сами по себе, как жизнь в глубине доисторического океана: выявлено и раскопано, что так и было, но трудно себе представить, как же именно, в какой момент.
Когда в их с Ингрид общее безумие вошел Лионель, с хмурой тенью Инмара за плечом, размахивая руками и рассыпая экспромты, первое неотправленное письмо родилось и сказало свое веское агу.
- Кто тебе нравится больше? – по-кошачьи ластясь, спрашивала у нее Ингрид, вечером, после первого появления двух будущих писателей. Плед, разделенный на двоих, пропитанный множеством откровений, приготовился слушать очередное, и тут Лея ощутила хлопок собственной двери в потаенные закрома сердца.
- А тебе?
- Здесь важно не ошибиться, не ошибиться, - растягивала слова Ингрид, положив голову Лее на колени и испытующе вглядываясь в лицо подруги: дрогнет или нет. – Скромник этот Инмар, вы только посмотрите. Могу поспорить, у него только вид ледяной глыбы.  А Лионель так просто жаром и пышет. Сгореть можно.
«Кого ты выбираешь?» – пытали глаза Ингрид и тут же заверяли, что любой выбор будет неправильным. Она словно читала в мыслях Леи смесь смятения, волнения и очарованности. «Откажись от всего – и она останется рядом, все будет на своем месте, как всегда, как надо, - шептало внутри Леи. – Сделаешь выбор – и останешься ни с чем».
Сердце Леи, как пишут в романах, ощутило, что секунду назад замирало, а теперь снова мчится, разгоняя сомнения и страхи. И ночью, тихо дернув хвостик ночника, она излила бумаге все надежды и ожидания, видя за строками образ своего исповедника – в очках и с отчаянным вихром.  Затем письмо было сложено вчетверо и укрыто под слоем старых вещей. После следующего визита Лионеля к нему прибавилось еще одно, а вскоре им стало тесно на одной полке. Читая черновики Лионеля, слушая его взволнованную речь, она воображала послание, тайком идущее от него к замаскированному главному слушателю, намек, направленный на тонкое понимание извилистого хода его мысли. Иногда, в суете общих касаний, Лее казалось, что она дождалась ответа и всепонимающего взгляда, и тогда пачка писем становилась толще, а внутреннее одиночество – немного тоньше.
С письмами ей не надо было бояться ни обиды, ни отверженности.
И когда прозвучали свадебные колокола для Ингрид, Лея спокойно сложила ворох переживаний в чемодан и оставила его на ближайшей свалке, ни разу не обернувшись. Когда она ехала в опустевший дом, ей виделись сцены из Библии, и самой себе она казалась  Лотовой женой.
На ступеньках общежития она встретила Инмара, в руках у него был пакет со спиртным, развязанный галстук жалостливо свисал с плеч, а взгляд блуждал по подворотне.
- Боже мой, боже мой, - прошептала Лея. – Какие же мы с тобой несчастные.
Инмар сделал очередной глоток и уткнулся ей в предусмотрительно подставленное плечо. В этот вечер их взаимопонимание достигло высоты Эвереста, и далее ему оставалось только медленно скатываться вниз.
***
За все эти годы Ингрид приезжала трижды, не считая короткого визита с Лионелем, когда они посидели в ресторанчике на углу, и он лениво, рассеянно стряхивал пепел на пол, пребывая в каких-то своих, никому неведомых мысленных далях. Казалось, не Лионель – призрак Лионеля сидит рядом с ними, кивает невпопад и тяготится этой встречей. С таким же успехом можно было отправиться на прогулку с его фотографией. Вихор Лионеля был острижен, напомажен и причесан, роговая оправа очков утолщилась, а костюм стал тоньше и дороже. Больше он не посещал старых друзей, и Ингрид возвращалась к ним одна.
Порывом, распахивающим окно и громко хлопающим ставнями, она врывалась в их размеренную жизнь, будоражила, не вызывая прежнего вдохновения, как выдохшийся газированный напиток. Энергия Лионеля  оставалась где-то там, за границей городов, а в Ингрид бурлили остатки ее собственной, приправленные духом запретности.
Инмар в ее присутствии вначале натягивался струной, чтобы потом распуститься и провиснуть в нелепых выходках. Он боялся провиснуть и расслабиться полностью, и провисал и расслаблялся постепенно, со скрипом, с усилием, чувствуя себя голым и уязвимым.
В глазах у Леи мелькал забытый азарт, она будто просыпалась и оживала, чувствуя себя слегка сумасшедшей. Все вокруг лишалось своего привычного значения.
Они могли потягивать ароматный дым, купаться нагишом в соседском пруду, воровать книги в супермаркете,  разбить машину, и чувствовали себя джиннами, выпущенными из бутылки. Ингрид же после каждого расшатывания границ была похожа на кошку, устало спустившуюся с крыши после мартовского блуда.
Как в старые добрые времена, лежа на ковре вповалку, и предаваясь воспоминаниям, нет-нет, но кто-то из них замирал и спрашивал: «А как же Лионель?».
- Никак. Нет Лионеля.  – Однажды ответила Ингрид и рассмеялась с легкой ноткой истерики. – Нет, он жив-здоров, ищет, пишет. Никто ему не нужен, все у него есть.
Однажды она приехала на день раньше, вечерним поездом, безошибочно вспомнила, где хранятся запасные ключи. Инмар спустился в гостиную на звук открываемой двери, намереваясь увидеть жену и заготавливая дежурную посткомандировочную фразу. Ингрид улыбнулась ему беззастенчиво, сумев сложить в одну улыбку столько намеков, сколько он не ожидал от нее, наверное, за всю жизнь.
«Моё, моё, моё», - думал он, прижимая ее к себе. Остальные мысли были вытеснены счастьем обладания.
Позже, из тепла прикосновений и беспорядка разбросанной в спешке одежды, она вышла покурить, небрежно запахнув полы халата. Замерзший и одинокий, Инмар последовал за ней, вдохнул ночной воздух, а с ним - непривычный запах сигаретного дыма.
В курящей женщине ему виделось что-то несправедливое и аномальное, будто она сбривала бороду. Бледный овал лица Ингрид заострился, халат надежно укрывал независимые и никому не принадлежащие плечи. Приступ одиночества стал еще острее.
Чужая женщина, посторонняя и надменная, стояла на его балконе, в его халате и курила чужие сигареты, распространяя запах отчуждения. Инмар помотал головой и вернулся в постель, закутавшись в кокон одеял…
Они едва успели замести следы, нервно и стесненно посмеиваясь. Выкинули спозаранку все бутылки, заправили постели,  спустили вниз чемоданы. Любовались своими шпионскими навыками, внезапно, по-детски строили друг другу рожицы, наводя образцовый порядок. И лишь когда ключ щелкнул в замке, им стоило больших усилий сбросить с себя напряжение.
Лея аккуратно опустила сумку на пол и оглядела гостиную, смутно ощущая, что что-то не так.
- Ингрид приехала, - констатировал Инмар, на лице его проблескивала улыбка облегчения. – Вы всего-то на часок разминулись.
- Здравствуй, милая, слава богу, ты уже здесь, твой муж успел меня порядком утомить, - щебетала Ингрид, крепко обнимая Лею и даря свой иудин поцелуй – нежно, в шею, у самого уха, в которое лился импровизированный яд. Лея неловко обняла ее, да так и застыла с полуулыбкой, силясь понять, отчего так тревожно сдавливает грудь.
***
У табло с номерами прибывающих поездов они остановились и впервые посмотрели друг на друга.
Ветер прибил к ограде два листа прочитанной и выброшенной кем-то газеты.
Инмару показалось, что он отчетливо разобрал в выражении лица Леи: «Ее не удержать».
«Это не прекратится», - почудилось Лее в его вздохе.
- А давай не пойдем? - еле слышно прошептал Инмар, внезапно схватив жену за руку с азартом беглеца. – Ну и черт с ней, а?
Лея даже на секунду замешкалась.