И сидели мы в этой психушке, кажется, уже тысячу лет. Я смотрел изредка на ее лицо, длинные руки, загорелые ноги, и задавал себе одни и те же вопросы: что я здесь делаю и кто она мне?
Иногда мне хотелось с ней заговорить, но в последний момент я понимал, что не помню ее имени, и в тщетных попытках вспомнить, забывал, о чем хотел сказать.
Время близилось к четырем пополудни, и за грязным стеклом ветер гонял туда-сюда серое небо, беспросветное и глухое, пустое, как все эти богом забытые коридоры и комнаты.
У нее за спиной было девятнадцать лет жизни, одиннадцать классов образования, два курса пединститута и рюкзак с бутылкой вина. У меня не было ничего, за исключением полплитки шоколадки за двадцать девять из местного магазина.
И все-таки, звали ее Юля. Она цитировала Бродского наизусть, и не гордилась этим.
- Ты же не гордишься тем, что дышишь? - говорила она, глядя в даль, сквозь стекло.
Между рамами все было загажено трупами жирных черных мух.
Она говорила, а я, смятенный, даже не мог прочувствовать в ее голосе самолюбования - а ведь нарочно искал.
Я не понимал, как можно не гордиться тем, что знаешь Бродского наизусть.
- Я просто люблю, мне близко то, о чем он пишет.
- Писал, - поправил я.
Друг на друга мы почти не смотрели с тех пор, как познакомились, и это казалось нормальным. Я ковырял рассохшуюся краску с рамы и ждал, что она скажет.
Голос был тихий, чуть глуховатый, а комната была пустая, и эхо отражалось от ее помертвелых, заплесневевших стен.
- Пишет.
- Типа "Цой жив", что ли? Только Бродский, - усмехнулся я.
- Ну, можно сказать.
Из-за горизонта медленно и неспешно ползла туча такая темная, что больше была похожа на ночь.
Юля изредка пила вино из горла, и это тоже было нормальным. Предлагала и мне, но я, попробовав единожды, отказался - оно было омерзительно.
Я ел свою шоколадку, глядя, как нашу психушку накрывает тучей, и много думал о бренности бытия, словно я был пьяный, а не она.
Молчать с ней было лучше и комфортнее, чем говорить. Таких, как она, мало теперь осталось; ей ничего не было нужно, кроме какой-нибудь, даже самой завалящей, компании. Я тоже ничего не хотел.
Если вы думаете, что забытые и покинутые всеми больницы чем-то напоминают о своем прошлом - совсем нет. Если вы думаете, что там h2o смешан с запахом боли и страданий, с галлюциногенным бредом, а стены расписаны психоделичными изображениями - неа.
На стене было написано черным маркером "хуй", а воздух пропах сыростью.
Пол был застелен линолеумом, который давно уже был раскурочен к чертям собачьим и зиял своей черной исподней стороной.
Юля изредка меняла положение своих длинных ног, босыми ступнями задевая край стены за моей спиной, а я, отвлеченный, смотрел на ее колени, и почему-то вспоминал швейцарские часы - настолько эти колени, эти ноги, их движение было отлаженным, стройным и изящным.
Чувств, впрочем, я испытывал не больше, чем к глазам Моны Лизы или к фигуре рыжеволосой леди Годивы, не странно ли?.. но по-другому не мог. Ноги ее были хороши - этого у нее было не отнять.
Я не знал о ней ничего, кроме того, что зовут ее Юля, она любит Бродского больше собственной матери, и познакомились мы на поляне у озера недалеко отсюда, а сейчас она, словно заправский алкоголик, пила, нисколько меня не смущаясь, обхватив горлышко бутылки одной рукой, и глядя вдаль своими цыганскими темными глазами.
Было такое чувство, словно я ей был вовсе не нужен.
- Ты откуда?
Я сам жил отсюда в сорока минутах езды на автобусе номер шестнадцать. Я давно привык измерять расстояния в маршрутах и песнях, и вообще страдал географическим кретинизмом. И мне не приходило в голову расстраиваться по этому поводу.
- Из Эл, - кратко ответила она. Мухи между рамами занимали ее больше, чем я.
Ливень начался резко и неожиданно. По черному ржавому подоконнику с той стороны забарабанило с такой силой, что стало страшно.
Из щелей под окном подуло холодным; ее руки тотчас покрылись мурашками, и тонкий пушок на внешней стороне ее предплечий встал дыбом.
Она продолжала пить свое ужасное вино и смотреть в окно, где из-за мутной пелены дождя был виден только внутренний грязный дворик, огороженный старым забором.
Я хотел было рассказать, откуда я, но не смог, однажды подумав, что она плюнет в меня и скажет:
- Да мне насрать!
Ведь я на самом деле не знал, как может вести себя пьяная женщина; мне казалось, от них стоит ждать чего-нибудь агрессивного и нелогичного.
Я начинал испытывать к ней что-то вроде презрения. Ее вино все никак не кончалось, даже с учетом того, что я сделал еще пару глотков из той же бутылки - уж слишком приторным комом встала в горле шоколадка.
Дождь не кончался тоже, но уже порядком поутих; капли, падающие в коричневую лужу под нашим окном, образовывали в ней пузыри, и я боялся, что дождь будет идти до самого позднего вечера.
Юля, выбросив бутылку прямо на пол, принялась задумчиво грызть ноготь большого пальца, безмятежно и устало привалившись голым плечом к холодному стеклу.
- А ты хоть куришь, зануда? - спросила она, впервые взглянув мне прямо в глаза.
В тот момент я понял, что такое пьяная женщина: и она не представляла никакой угрозы; глаза ее были помутневшие и томно блестели, как будто у нее был жар.
Я растерянно сказал:
- Нет...
- Ну и дурак, - подытожила она и улыбнулась, не размыкая темных губ. - Чем дольше живешь, тем лучше понимаешь, в какое дерьмо вляпался. Ходишь в детсад - хочешь вырасти, чтобы не спать днем и не было воспитательниц. Пошел в школу - хочешь в детсад. В инсте хочешь найти работу, найдя работу после инста, заимев семью, мечтаешь жить в общаге и рутину ненавидишь свою. Летом хочешь холода, зимой - тепла. А ничего уже и не изменишь. Вот тебе шестьдесят, а ты понимаешь - все просрал, пока зимой мечтал о жаре и пальмах. Придурки мы все.
- А ты дура пьяная, лучше что ли? - вспылил я.
Она снисходительно улыбнулась, и, наклонившись вперед, словно собираясь открыть какой-то секрет, сказала:
- В том-то и дело, что не-е-ет... Все мы, дебилы, о-ди-на-ко-вы-е.
Когда дождь закончился, из-за туч выглянуло красноватое солнце. Оно, неловко пробиваясь сквозь серые массивы отгремевших облаков, расцветило всю нашу палату розовым.
Грязная штукатурка потолка и стен отчего-то стала выглядеть еще грязнее, Юлю сморило, а я, взглянув на часы, осознал, что у меня есть чуть больше пятнадцати минут, чтобы дойти до остановки, которая была далеко отсюда.
Я слез с подоконника, ненароком спихнув ее ноги и чуть не уронив ее саму.
Она ни слова мне не сказала, кроме:
- Что, ты уже пошел, да? - каким-то очень печальным, тихим голосом.
Я кивнул.
Друг на друга мы уже больше так никогда и не посмотрели.