написано после посещения Пушкинского Лицея, так что не удивляйтесь:)

Я лечу сквозь звездную темноту. Протяни руки, и поймаешь звезду. А звезды вблизи похожи на снежинки, и на ладони тают, только светятся волшебным зеленоватым светом. Кружатся в хороводе, закрываю глаза от бешеной пляски… И оказываюсь в сугробе.
Едва выбравшись, бреду к домику, окна которого приветливо светятся в снежной вьюге.
– Заходи, заходи, дитятко, и куды ж тебе в такую погоду занесло? Метель ведь вона какая разыгралась, буря, ни зги не видно. Говорила же Сашеньке вчера – непогода собирается, как мы вчера чаевничали, стихи он мне читал. Что-то там про бурю тоже было, то ли младенец плакал, то ли зверь выл…– старушка закрывает за мной дверь в сени.
– Буря мглою небо кроет… – наугад брякнула я.
Старушка поворотилась:
– А ты откуда знаешь? Вроде вчера мне Саша их читал. Только сочинил говорит. Обманул что ли?
– Не обманул… Это я наугад сказала. А Вас, бабушка, Ариной Родионовной зовут?
– А кто как кличет… по молодости все Аришкой, да Иришкой звали. А сейчас, конечно, и по имени-отчеству, года-то у меня знаешь уже какие… Да только ты-то откуда знаешь, как меня величают?
Пушкинская няня, взглянув на меня выцветшими от времени, голубыми глазами, продолжает:
– Ох и непростая ты гостья, чует мое сердце, непростая. Заходи, говорю, в дом. Чего в сенях стоишь? Заледенела вон совсем…
Да я ничего…– отвечаю, поджимая и вправду застывшие пальцы.
– Чего-ничего, к Морозко в гости что ли захотела – улыбается Арина Родионовна и кличет в глубину дома: Саша, ставь-ко самовар, гостья у нас ночная, нежданная-негаданая…
И вот через несколько минут я уже сижу за столом, прихлебывая из кружки брусничный чай. Напротив меня сидит молодой человек, кудрявый, отдаленно похожий на свой портрет двухсотлетней будущности, виденный всеми на форзаце учебника литературы. Не красавец, но таким светом полны его глаза, что на внешнее не обращаешь внимания.
– Откуда ж к нам? Да еще в такую ночь. Добрые гости в такую погоду дома сидят, а худых нам не надобно…– с грустной усмешкой говорит Александр Сергеевич.
– Да я, собственно, и не гостья даже, как сказать вам… Я сплю сейчас, а вы вроде как снитесь мне.
Поэт и няня с недоверчивыми улыбками смотрят на меня.
– Ну, сами посудите, откуда ж я еще могла появиться возле вашего дома как не из сна?
– Я и говорю, Сашенька, вышла я сени закрыть, дверь-то ветром распахнуло. А тут, нате, стоит. Я уж, грешным делом крестом осенилась, испугалась, что совсем из ума выжила, вот и видится мне что попало. Нет, смотрю, живая, разговаривает. Ну и пригласила в дом, не замерзать же ей на улице. А ты знаешь, она мне стихи твои вчерашние читала, и откуда знает только…
– Да? Может барышня и мне прочитает что-нибудь?
Я судорожно вспоминаю ранние стихи, но мысли путаются. Не читать же в самом деле поэту стихи, которые ему еще только предстоит написать?
– Лучше, Арина Родионовна, расскажите нам сказку, – прошу я.
– Стало быть, тоже любишь дела дней минувших. Сашенька вон тоже слушает, еще и записывает чегой-то. Ну так слушайте, коли надобно…

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, у него был сын Иван-царевич — и красивый, и умный, и славный; об нем песни пели, об нем сказки сказывали, он красным девушкам во сне снился. Пришло ему желанье поглядеть на бел свет; берет он у царя-отца благословенье и позволенье и едет на все четыре стороны, людей посмотреть, себя показать.
Долго ездил, много видел добра и худа и всякой всячины; наконец подъехал к палатам высоким, каменным. Видит: на крылечке сидят три сестрицы-красавицы и между собой разговаривают.
Старшая говорит:
Если б на мне женился Иван-царевич, я б ему напряла на рубашку — тонкую, гладкую, какой во всем свете не спрядут.
Иван-царевич стал прислушиваться.
А если б меня взял, — сказала средняя, — я б выткала ему кафтан — из серебра, из золота, и сиял бы он как Жар-птица.
А я ни прясть, ни ткать не умею, — говорила меньшая, а если бы он меня полюбил, я бы родила ему сынов, что ни ясных соколов: во лбу солнце, а на затылке месяц, по бокам звезды.
Иван-царевич все слышал, все запомнил, вернулся к отцу и стал просить позволенья жениться. Отец согласился. Женился Иван-царевич на меньшей сестре и стал с нею жить-поживать душу в душу; а старшие сестры стали сердиться да завидовать меньшей сестре, начали ей зло творить. Подкупили они нянюшек, мамушек и, когда у Ивана-царевича родился сын — а он ждал, что ему поднесут дитя с солнцем во лбу, с месяцем на затылке, с звездами по бокам, — подали ему просто-напросто котенка. Сильно Иван-царевич огорчился, долго сердился, наконец стал ожидать другого сына.
Те же нянюшки, те же мамушки были с царевной, они опять украли ее настоящего ребенка с солнцем во лбу и подложили щенка.
Иван-царевич заболел с горя-печали: очень ему хотелось поглядеть на чудесное дитя. Начал ожидать третьего.
В третий раз ему показали простого ребенка, без звезд и месяца. Иван-царевич не стерпел, отказался от жены, приказал ее судить.
Собралися, съехалися люди старшие — нет числа! Судят-рядят, придумывают-пригадывают, и придумали: царевне отрубить голову.
Нет, — сказал главный судья, — слушайте меня или нет, а моя вот — речь: выколоть ей глаза, засмолить с ребенком в бочке и пустить в море; виновата — потонет, права — выплывет.
Выкололи царевне глаза, засмолили вместе с ребенком в бочку и бросили в море.
А Иван-царевич женился на ее старшей сестре, на той самой, что детей его покрала да спрятала подальше от царя в отцовском саду в зеленой беседке.
Там мальчики росли-подрастали, родимой матушки не видали, не знали; а она, горемычная, плавала по морю по океану с подкидышком, и рос этот подкидышек не по дням, а по часам; скоро пришел в смысл, стал разумен и говорит:
Сударыня матушка! Когда б, по моему прошенью, мы пристали к берегу!
Бочка остановилась.
Сударыня матушка, когда б, по моему прошенью, наша бочка лопнула!
Только он молвил, бочка развалилась надвое, и они с матерью вышли на берег.
Сударыня матушка! Какое веселое, славное место; жаль, что ты не видишь ни солнца, ни неба, ни травки-муравки. По моему прошенью, когда б здесь явилась банька!
Ту ж минуту как из земли выросла баня: двери сами растворились, печи затопились, и вода закипела. Вошли они, взял он веничек и стал теплою водою промывать больные глаза матери.
По моему прошенью, когда б моя матушка проглянула! —
Сынок! Я вижу, вижу, глаза открылись! —
По моему прошенью, когда б, сударыня-матушка, твоего батюшки дворец да к нам перешел и с садом и с твоими детками.
Откуда ни взялся дворец, перед дворцом раскинулся сад, в саду на веточках птички поют, посреди беседка стоит, в беседке три братца живут.
Мальчик-подкидышек побежал к ним. Вошел, видит накрыт стол, на столе три прибора.
Возвратился он поскорее домой и говорит:
Дорогая сударыня матушка! Испеки ты мне три лепешечки на своем молоке.
Мать послушала. Понес он три лепешечки, разложил на три тарелочки, а сам спрятался в уголок и ожидает: кто придет?
Вдруг комната осветилась — вошли три брата с солнцем, с месяцем, со звездами; сели за стол, отведали лепешек и узнали родимой матери молоко.
Кто нам принес эти лепешечки? Если б он показался и рассказал нам об нашей матушке, мы б его зацеловали, замиловали и в братья к себе приняли.
Мальчик вышел и повел их к матери.
Тут они обнимались, целовались и плакали. Хорошо им стало жить, было чем и добрых людей угостить.
Один раз шли мимо нищие старцы; их зазвали, накормили, напоили и с хлебом-солью отпустили. Случилось, те же старцы проходили мимо дворца Ивана-царевича; он стоял на крыльце и начал их спрашивать:
Нищие старцы! Где вы были-побывали, что видали-повидали?
А мы там были-побывали, то видели-повидали: где прежде был мох — да болото, пень да колода, там теперь дворец — ни в сказке сказать, ни пером написать, там сад — во всем царстве не сыскать, там люди — в белом свете не видать! Там мы были-побывали, три родных братца нас угощали: во лбу у них солнце, на затылке месяц, по бокам часты звезды, и живет с ними и любуется на них мать-царевна прекрасная.
Выслушал Иван-царевич и задумался... кольнуло его в грудь, забилося сердце; снял он свой верный меч, взял меткую стрелу, оседлал ретивого коня и, не сказав жене «Прощай!», полетел во дворец — что ни в сказке сказать, ни пером написать.
Очутился там, глянул на детей, глянул на жену — узнал, и душа его просветлела!
В это время я там была, мед-вино пила, все видела, всем было очень весело, горько только одной старшей сестре.

Умолкает няня. Заканчивается сказка. И ее, и моя. Чувствую, как реальность холодной рукой вытягивает меня из Михайловского за шкирку, как котенка.
– Засиделись мы, однако, соколы, поди уж полночь на дворе.
– Эх, нянюшка, какие богатства в твоих сказках пропадают… Хоть бы передавала кому мастерство свое, а-то позабудут ведь.
– Не позабудут – шепчу я, усилием воли пытаясь удержаться во сне еще хоть на минутку. Но воля во сне не подвластна людям, только и успеваю крикнуть напоследок:
– Спасибо вам, Арина Родионовна. И вам, Александр Сергеевич! Пообещайте мне, обязательно пообещайте, что через одиннадцать лет в этот самый день вы будете здесь в Михайловском!
Поэт смотрит на календарь, 10 февраля.
– Обещать не могу, но постараюсь, сударыня, – улыбается он на прощание, отдаляясь все дальше и дальше.
Вот уже и занесенная снегом крыша становится лишь точкой на карте, а я лечу к далекой звезде, призывно моргающей мне во тьме зеленоватым светом… Однако, холодно, зима, а я совсем не по погоде одета…

***Одеяло, соскользнув с края кровати, падает на пол. На столе в темноте комнаты горит ночник под зеленым абажуром. На тумбочке – раскрытая книга, в глаза бросается первая строчка: «Вновь я посетил Тот уголок земли…»

Отредактировано Дюдюка (2009-10-22 12:26:00)