Где-то у волн сидит мальчик.
"Где моя любовь, где?!" - кричит он, молчит он.
Эзра мечтает об амазоночке с тонкими косами, раскосыми глазами, бровями вразлет, которая так застенчиво и ветрено может шептать на ухо, петь песенки под гитару на закате, на непонятном языке, босо плясать по песку, смеясь, и длинная юбка вокруг тонких ног стелилась бы, обнимала их, отпускала, летела, и руки ее, звенящие браслетами, волновались бы, как море. Эзра никогда бы этого не забыл.
Солнце медно колышется в волнах. Где была ты, где есть теперь? Птицы двухвостыми запятыми кричат в небе, расставляя паузы в мыслях Эзры.
Ты в Нью-Йорке, Лондоне, Риме, Праге, сегодня ночью, с наступлением темноты, ты здесь собираешься мглистым образом.
Имя твое - Яэль, льется на языке прохладцей.
Она говорит на журчащем французском, Эзра - на идише. Она поет тихонечко, прижав колени к груди, французские грустные песенки, каждую ночь поет, смотрит на него взглядом, зовущим: "Забери меня". Эзра гладит ее по волосам, когда она засыпает, положив голову ему на ноги.

Его жена любит серый цвет, уходящий в сталь. Она заводит будильник на шесть пятьдесят, встает тяжело, и, смурная, холодная ко всему, не злая, но дикая, встречает первое слово, обращенное к ней, сверканием черных глаз.
В Бельгии осень, белое небо, желтые листья.
Она уходит в ванную на пятнадцать минут, завтракает еще за пятнадцать, читает "Эхо" за завтраком - первые полосы, и не то чтобы ей интересно, а, скорее, так, по привычке.
Одевается в серое, черное, белое, дорогое, и, не оттаявшая, улыбается одеревенело, уходит.
Он целует ее, и не то чтобы ему нравится, а, скорее, так, по привычке, и говорит:
- Хорошего дня, Яэль.
- И тебе, Джим.

Где-то у волн сидит мальчик.

есть смысл делать из этого нечто бОльшее или стоит оставить в качестве зарисовки?
и еще есть опасения, что герои картонные и похожи. правда? вот еще одна подобная штука.

Продам память со скидкой.

Море солоно и тепло. Ты говоришь, что тебе тоскливо, но на самом деле - ничуть. Я смотрю, а глаза у тебя темные, как кофейная гуща, волосы как янтарь и медь, россыпь веснушек на иссушенной солнцем коже. Дорогая, тосковать умеет душа, а у рыжих ее нет.
Я говорю ей это, она смеется.
Я не желаю знать, как ее зовут. Она говорит:
- Адальмина.
Адальмине шестнадцать, они с папой снимают виллу на берегу. Хорошо, говорю я, хорошо, мне все равно.
Привязалась же, рыжая, звонкая, наглая, как уличный попрошайка. "Я хочу внимания, дай мне внимания!" - кричит весь ее вид, ее быстрые слова, скучавшие по свободе.
Она говорит так много и вдохновенно, а получается меньше, чем ничего. Она бесстыжа в той степени, какая в шестнадцать не выглядит пошло; садясь на песок, Адальмина упирается локтями позади себя, и, щурясь, как от солнца, смотрит в небо.
Ей кажется что-то смешное в моем рассказе. Смеясь, она сучит ногами по песку и вскидывает волны песка в воздух.
Адальмина глупая, как пятилетний ребенок, наивная и преданная, как собака, и взгляд ее рассеян и пуст.
Ей все равно, что слушать, лишь бы говорили именно ей.
Адальмина, ты любишь меня?
Мне на четыре года больше, а кажется, что на целых сто. Я устал, я разочарован, опустошен; мне хочется глупого солнца.
Солнце уходит в море. Адальмина идет купаться.