Я могу смело заявить, что никакой я не прозаик. Не умею, не умела, а может просто не пробовала. Но не так давно у меня случайным образом получилось вот это. Не рассказ, скорее очерк: поток слов и воспоминаний, которые вылились во что-то совсем не похожее на стихи. Вылились и зародили во мне невнятное желание попробовать себя в подобном роде, если, конечно, в этом есть хоть какой-нибудь смысл.
* * *
Эти глаза случались по четвергам
в тех самых непрокрашенных подъездах пятого из соседних...
А затем как-то самовольно врезались в память, жгли и больно прорастали во мне зябкими, хрупкими отростками.
В ту зиму февраль в нашем городе был как-то по-особенному жесток. Мы собирались в стаи, согревая друг друга невнятными рассказиками о внутреннем лете, щебетали, как апрельские птенцы, и знали друг друга в лицо. Имени, к слову, мне так и не придумали.
Эти глаза случались по четвергам.
Помню, что ждала их у порога, чтобы увидеть, не упустить, наглядеться, а потом скоротечно исчезнуть, не сказав никому ни слова.
Я боялась этих глаз, боялась рухнуть туда без права на возвращение. Боялась так, как ничего и никогда...
Слыть бесстрашной - серьезный, непростительный грех. Я знала, что рано или поздно мне придется в этом признаться, но продолжала карабкаться вверх по скользким, отвратительным стенам. Я цеплялась за камушки и песчинки, разбивая ладони в кровь, а ровно в четверг, как по сценарию, с грохотом и отчаянием падала вниз к чертовой матери.
Мы можем слыть кем угодно, значиться и прощать. Но нас все равно будут хлестать по щекам, чтобы привести в сознание...
Эти глаза случались по четвергам,
заставляя меня неистово ненавидеть все, что со мной случается.
Я вела эти игры беспринципно и весело, но раз за разом терпела оглушительное поражение.
В ту зиму февраль в нашем городе был как-то по-особенному жесток.
Я вновь и вновь пыталась карабкаться вверх, глотая грязную воду, пепел, молитвы, стихи, но неизменно скатывалась ко дну, стыдясь и ругаясь...
Однажды передо мной снова замаячил свет. Я хотела рвануть ему навстречу, но остановилась. Ладони болели невнятной, ноющей болью, но это было ничто по сравнению с тем, как болело тогда внутри.
Я никогда не забуду той степени отчаяния и страха.
Тогда я твердо решила больше не пытаться выбраться наверх, как вдруг увидела чью-то руку. Да, той ночью я оказалась на вершине... Под подошвой ощущалась несравнимая, твердая гладь из песка, надежды и завершения.
Я чувствовала себя счастливой. Чувствовала, что добилась своей цели.
Город обнимал меня, пичкал туманами и смолой, а я бежала навстречу ветру, как сумасшедшая.
Помню, ждала их у порога, чтобы увидеть, не упустить, наглядеться, но в четверг не случилось тех глаз, впрочем, как и ничего, совсем ничего не случилось. Я стояла в том самом непрокрашенном подъезде, пятом из соседних, и отчетливо понимала, что значили эти глаза.
Время бежит немыслимо скоро, отверженно...
Сколько четвергов случилось на моей памяти - не припомнить вовсе, а тем временем эти глаза врезались в память, жгли и больно прорастали во мне зябкими, хрупкими отростками.
Зимы сменялись вёснами, мы менялись одеждами, но, знаешь,
в ту зиму февраль в нашем городе был как-то по-особенному жесток...
