Статус:закончено

Зима так и не пришла в тот год и не выпал снег.  Под ногами осталась вся та же грязь, воздух пах сыростью, а ветер был такой, что сбивал с ног.
Если мне не надо было ко врачу, я лежала, зарывшись под пледами, с чашкой фруктового чая и печеньем.
Безумно хотелось сделать хоть глоток обожаемого кофе, но муж строго-настрого запретил прикасаться к нему – считал, что он может повредить нашим детям. Я злилась и огрызалась, но слушалась его. Любила его очень.
Беременность моя протекала тяжело, мучительно. Шел только пятый месяц, а мы оба – и я и Крисмас – были измучены до предела. Я – бесконечной тошнотой, ноющей поясницей и противной дрожащей болью под коленями. Муж – моими зудящими капризами и моими же слезами. Мы оба молились, чтобы остаток – четыре месяца – прошли как можно быстрей, ждали, жаждали логического завершения – но дождалась я одна.
Иногда я смотрю на себя в зеркало и не узнаю. Большой, словно бы накладной и не мой живот кажется совсем чужим. Тело костлявое, с узкими плечами и узкими бедрами, а живот – огромный. По дому я ходила в растянутой старой футболке мужа – на груди и животе застиранные пятна чего-то темного. В зеркале я кажусь сама себе страшилищем, никуда не годным чудовищем и корчу печальную гримасу, но мысль о том, что внутри меня два человечка,  два крохотных создания – заставляла меня улыбаться. Наверно, я тогда уже любила их безумно.

Когда я была на третьем месяце, мы поехали на ультразвуковое исследование. Как в хороших мелодрамах, муж держал меня за руку и перепугано заглядывал в глаза. Я же была абсолютно спокойна – всеми фибрами души, я чувствовала, что все хорошо, что все идет, как надо. Напротив стола, где я лежала, было зеркало, большое, почти во всю стену. Когда врач, извинившись, вышел за дверь, муж едва не потерял сознание, сравнялся по цвету с кафельной белой стеной больницы, а я улыбалась и показывала язык своему отражению.
«Все хорошо, все хорошо.» - пело во мне все внутри. Врач вернулся не один, с женщиной в средних годах.
- С ней что-то не так? – муж смотрел на обоих вошедших как волк на красные флажки. Он выглядел так, что если бы прозвучал положительный ответ – он бы разорвал обоих в клочья. Женщина укоризненно посмотрела на него поверх очков, качнула головой. Кажется, она решила даже не удостоить его ответом и повернулась к экрану.
Несколько неясных бормотаний.  Я чувствовала пульсацию внутри своего живота и улыбалась.
Кашель. Муж стискивает мои пальцы так, что мне кажется, они сейчас переломятся в его ладони.
Когда молчание становиться невыносимым, слишком тяжелым и давящим, врач поворачивается к нам, и я вижу едва заметную улыбку на ее тонких губах. Она объявляет, что у нас будет не один ребенок, а два, два чудесных, здоровых ребенка и говорит: «Не завидую вам, папаша», и смеется. Я вижу, что она совсем не злая, просто уставшая и мы смеемся вместе с ней. Кажется, у меня текут слезы. А потом муж опускается на колени и целует мой живот, прижимается к нему губами и так замирает. Оба врач, молодой и постарше, деликатно кашляют, словно сговорившись. А я плачу. Наверно, это был один из последних счастливых моментов в моей беременности.

В тот день, с самого утра, по радио клятвенно обещали снег, и мы ждали его, словно дети, ждали больших тяжелых хлопьев и морозного воздуха. Обнимая меня возле кухонного окна, муж шепнул на ухо:
- Если выпадет снег, поедем в парк. Тебе надо больше гулять.
В большой светлой кухне пахнет древесиной – мебель у нас совсем новая, свежая, пахнет свежесваренным кофе – для мужа, и мне так тепло и уютно, что снова хочется плакать.
Но мы так и не дождались снега. Лишь после полудня с неба сыпанула крупа – белая, неприятно замерзшая, как будто горсть хлебных крошек – и все затихло.
Мы переглядывались и вздыхали тоскливо. На обед, не слушая робкие возражения мужа, я вызвалась приготовить пасту – с креветками и сливочным соусом. Робкие – потому что в глубине души он был полностью на стороне этой идеи – очень он любил мою пасту. И я приготовила ее, с удовольствием и любовью, чувствуя, как отступает неясное чувство тревоги и тоски. Противное ноющее чувство преследовало меня с самого утра, даже когда мы оба так трепетно ждали снег. Пока размораживались креветки – оно отступило, стало не заметней предрассветного тумана, а к тому моменту, как мы сели за стол – оно исчезло совсем.
Паста вышла на удивление вкусной – на удивление, потому что в процессе готовки я дважды бегала в туалет. Чем ближе к часу икс, тем хуже в моем организме задерживалась пища. Наверно, на последнем месяце я вообще не смогу есть.
Но пасту я съела с удовольствием, даже положила себе добавки, с радостью отметив, что тошнота улетучилась окончательно.
- Если не удалось, поехать в парк, поедем к набережной. – ласково сказал он мне, перехватил мою ладонь. Я заметила, что ногти его желтоватого оттенка, значит, все-таки курит тайком, хотя по его словам бросил, уже как четыре месяца. Думает, я не догадываюсь. Пусть думает. Улыбаюсь ему, а он щурится от попавшего в глаза солнца. Милый, родной. Он улыбается в ответ. Улыбка его, как это самое солнце, добрая и светлая. От уголков глаз разбегаются лучики морщинок.
- Там есть ресторанчик, где подают лобстеров. Представляешь, лобстеров. Говорят, вылавливают, и сразу на стол.
Я слушаю его и согласно киваю.
Все мои  дни похожи на пастилу, тающую на солнце. Медленные, проводимые в лениво-сладком безделье. Иногда надо куда-то выбираться, а то забуду, как выглядят другие люди.
Я собираюсь целых два часа, провожу в ванной, кажется, целую вечность, до тех пор, пока результат в зеркале меня не вдохновляет. Волосы чистые и блестящие – Боже, я и забыла, когда мыла их последний раз – цвета топленого шоколада. Белое платье, достаточно широкое для того, чтобы не обтягивать уже достаточно большой живот. Красная помада. В последнее время так мало моментов, когда меня радует отражение в зеркале.
Муж, увидев меня, на мгновение немеет, а потом несмело подходит, обнимает теплыми руками. Так и стоим, наслаждаясь мгновением. Его дыхание щекочет мои волосы на макушке.
Потом, когда пришла темная беспросветная мгла, из нашего последнего дня, я вспоминала именно этот момент – слишком отчетливо он отпечатался в моей памяти. И запах его – чуть заметный от табака и более резкий от его одеколона – запомнился тоже. Потом осталась только боль – удушливая, выворачивающая наизнанку. Потом…
Ресторанчик и в самом деле был, на набережной, и лобстеры там были тоже. Мы заказали двух восхитительно пахнущих тварей, заказали сок – муж был за рулем, я – уже боялась рисковать. Я подумала о том, что я самая счастливая на земле. Вот прямо без преувеличений – самая счастливая. Может, где-то кто-то на земном шаре танцует под дождем, кто-то встречает рассвет на берегу моря, но сейчас мне казалось ,что таких людей нет и подавно, что я одна такая. Сияющая.
А когда мы вышли из ресторанчика, я онемела от восторга – снег все-таки пошел, занавесил все пеленой, густой, почти непроглядной. На фоне чернильного неба пелена казалось серой, словно паутина. Я высунула язык, пытаясь поймать хоть одну прекрасную снежинку, и муж хлопает меня по руке. Глаза у него блестят, так же как мои. Темные, похожие на влажные вишенки.
- Простудишься… - шепчет он. А я качаю головой. Волосы уже покрылись инеем на кончиках и, кажется, что они поседели. Если бы я знала, что через месяц поседею по-настоящему…
Если бы я знала…
Снегом завалило дома, и завалило дороги, и муж, расслабленный и довольный после волшебного вечера, не справился с управлением. Так обычно говорят? На самом деле, все было страшно. Машину закрутило, как детский волчок, как пушинку. И выбросило на встречную полосу. Помню, что я почему-то не кричала. Лишь закрыла руками живот и вцепилась зубами в нижнюю губу. Даже спустя несколько лет остался шрам.
Огромный, многотонный грузовик врезался в нашу машину со стороны водителя, и мой муж умер сразу. Все произошло так быстро, что даже улыбка не успела соскользнуть с его губ. Я лишь запомнила тоненькую струйку крови, вытекавшую из его правого уха.
Лобовое стекло разлетелось вдребезги и, хорошо, что я успела закрыть лицо. Три дня мне вытаскивали осколки из волос, их было много, очень много. Кроме порезов, я не получила травм.
То ,что было потом, было больше похоже на плохо склеенный диафильм.

Кадр – кто-то, очень высокий и сильный, вытаскивает меня из машины и что-то шепчет на ухо. Его ласковый, неторопливый голос успокаивает, и я даже не сопротивляюсь.

Кадр – крупная женщина в белом халате. Она спрашивает меня, касаясь моего живота, какой у меня срок, а ее руки, как две птицы, порхают по моему телу, чтобы убедиться, что у меня нет повреждений.

Кадр – мои ладони в крови. Руки в крови. Почему-то течет кровь из носа. Грязно-белый снег освещают синие и красные огни скорой помощи.

Кадр – нас здесь забыли. Я обхватываю живот руками, я сжимаю в горстях снег и смотрю, как он становиться ржавого цвета. Кровь из носа капает на снег, плавит его, оставляет крохотные лунки.
Ноги не чувствуют ничего, пальцы замерзли, онемели.

Кадр – тело…тело…там не он. Не он. Просто тело в черном мешке. Просто тело…

Воздух густеет вокруг, и я чувствую, что мне нечем дышать. У меня нет сил,, нет слез, нет воздуха. Я задыхаюсь. Умираю.

Я пришла в себя уже в палате. Стены белые-белые, как снег. Как тот самый снег, который забрал его. Я вспомнила все сразу и закричала хрипло. Крик отразился от стен, заметался между них подобно раненой птице. Он рвался не из горла, он рвался из груди, изнутри. Как будто я могла этим криком заставить время бежать назад…
Не могла.
На миг мне показалось, что все это сон. Раньше, до беременности, мне много раз снились кошмары, и я просыпалась в холодном поту. Мой муж просыпался вместе со мной, обнимал дрожащими от волнения руками, убирал мокрые волосы с лица. И целовал. Нежно-нежно, как умел только он. Большими пальцами стирал слезы.
И сейчас, почти охрипнув от крика, в моей голове мелькнула безумная мысль – это все сон. Мой муж жив, мой муж где-то здесь, рядом и он сейчас прибежит на мой крик, как прибегал раньше, сотни раз и так же будет успокаивать, целовать кончики пальцев и невесомо - уголки губ, уговаривая меня, что это все сон, что это все неправда.
Но никто не пришел.
Лишь через минут десять, когда я уже замолчала безнадежно, дверь открылась, и вошел мужчина в белом халате. Сзади за ним семенила медсестра.
Помню, что я только спросила его, тихо, нелепо, беспомощно:
- Не сон?
И он качнул головой, глаза его оставались такими же равнодушными, такими же притворно-сочувствующими. Осознание горя еще не пришло. Оно придет позже, гораздо позже, через месяц, два или через год, а пока я не чувствовала ничего. Словно кто-то взял – и выжег огромную дыру в моей груди.
Потом врач долго говорил. Я почти не понимала его слов, слова путали меня, слова словно выстраивались в прочную сеть, которая грозилась задушить меня.
«Ваш муж даже ничего не почувствовал. Он умер сразу. А вам повезло. Вы счастливица, знаете?»
Я пытаюсь ему улыбнуться. Счастливица…Я вспоминаю лобстера. Я вспоминаю запах кофе. Вспоминаю…только слез почему-то нет. Только что-то давит огромной каменной плитой мне на грудь, там где сердце и не дает сделать вздох.
«Вам повезло, что не был затронут и плод. Ваши дети не пострадали. Угрозы нет…»
Я смотрю в его холодные серые глаза и знаю, что он врет мне. Угроза есть, теперь всегда будет угроза. Будет висеть душным черным облаком, широким черным фронтом. Угроза одиночества. Угроза тоски. Угроза такой боли, что мне и не снилась.
- Вам есть кому позвонить? – я молчу. Я не слышу его, слова доносятся, как сквозь очень толстый стол поролона. В голове только одна мысль:»Мне надо заплакать. Надо заплакать. Почему я не могу плакать, черт бы вас побрал?» - Вы меня слышите? – врач касается моего плеча. Рука у него холодная, как горсть снега. Я поднимаю на него взгляд. – У вас есть друзья? Родители?
Я едва заметно качаю головой. Закрываю глаза. Не хочу его видеть. Не хочу его слышать. Не хочу видеть никого. Кроме моего мужа. Верните мне его. Верните…
Мой муж был моим миром, моей вселенной. Моим небом и землей. Он заменил мне всех. Мне кроме него был никто не нужен. Моя вселенная рухнула, развеялась в пыль, и только едва ощутимые толчки внутри моего тела убеждали меня и уговаривали, что я не одна. Не одинока…
Я снова мотаю головой, и врач переглядывается с медсестрой.
- До завтра мы можем вас оставить здесь. – его голос хрупкий, зыбкий и в нем нет уверенности. Он растерянно мнет крупными пальцами край халата, оставляя влажные пятна. – С утра проведем еще один осмотр. Но потом…
- Я завтра уеду домой. – я стараюсь говорить громче, но сорванный голос не позволяет мне этого, и я срываюсь на шепот. Врач с медсестрой облегченно вздыхают в унисон.

Они уходят, оставляя меня наедине с моей болью. С моей невыносимой судорожной болью, от которой дрожат губы, дрожит все внутри так, что хочется сжаться в комок.
Вечером мне разрешают выйти во двор.

Когда-то давно, года три назад мы с мужем ходили в кино. Муж главной героини умер от инфаркта, и она бежала за машиной скорой помощи по мокрому снегу босиком. Мне было жалко ее тогда до слез, и я подумала: «Как же она не замерзла насмерть?».
А сейчас я понимала – как. Снег падал на мои забинтованные руки, падал на лицо и волосы, но я его не чувствовала. Не чувствовала холода, не чувствовала ветра. Я дышала и не чувствовала, как воздух входит в мои легкие. Наверно, я заледенела вся внутри, раз ничего не чувствую. Наверное…

Домой я вернулась около полудня следующего дня – меня привезло такси. В салоне пахло чьими – то духами, чужими и очень резкими, и от этого запаха на глазах выступали слезы.
- Мальчик будет? – спросил таксист, деликатно откладывая в сторону сигареты. Я не расслышала вопрос, и он его повторил.
- Двое. – все тем же сипящим шепотом отозвалась я. Говорить было больно и противно. Я уставилась в окно. Слез не было по прежнему.

Когда я подошла к двери нашего дома, я долго не могла заставить себя открыть дверь.
Достать ключи и открыть дверь.
Открыла.

Дом дохнул на меня его запахом, запахом того, кто был теперь мертв, и, наверное, я только тогда поняла, что случилось. Но не заплакала. Прошла по всему дому, касаясь мебели, касаясь стен. Словно узнавая заново наш дом. Уже не наш. Уже просто мой. И двое созданий внутри- тоже просто мои. Подушка на широкой кровати с оранжевым покрывалом. Подушка пахла его гелем для душа и слегка – его потом. Его кружка на прикроватном столике – он никогда ее не убирал. На фарфоровых стенках застыли кофейные потеки – он оставил ее всего два назад. Оставил и умер. А кружка осталась.
Маленькая комната на втором этаже – это здесь мы сделали детскую, когда узнали, что у нас будет двойня. Две кроватки с мягкими бортиками, два ящика с игрушками. Игрушки покупал муж, а я смеялась над ним – ты б им еще велосипеды купил.
На стене, большими буквами написано: «Добро пожаловать домой». Это он вырезал и клеил.
На кухонном столе остался графин с минеральной водой, остался стакан. С ужасом я подумала о том, что время в доме словно остановилось.
Зеркало…надо занавешивать зеркала, когда кто-то умирает, я слышала, есть такая примета.. У нас много зеркал, наверное, больше десятка.  Раньше я обожала любоваться собой, и муж развесил зеркала по всему дому.
А потом я подошла к окну и отодвинула занавеску и увидела за ней пачку сигарет. Значит, он все-таки курил, как я и думала. Именно эта пачка вырвала во мне все остатки возможности сдерживаться, вырвала все силы. Я навалилась на подоконник и зарыдала. Мокрый снег бил хлопьями в окно, оставляя после себя мокрые капельки, и сквозь щель в раме задувал ветер, с глухим ноющим свистом. Зима все-таки пришла.

Мы провожали тебя втроем. Я, мой Принц и моя Принцесса. Я держала руку на животе и смотрела, как два могильщика опускают в широкую пасть свежей могилы твой гроб. Я, наверно, уже тогда знала, что будет мальчик и девочка, Принц и Принцесса. Наши дети, наши комочки.
Говорят, что после осознания потери приходит злость. В книгах, оставленные на земле, горько и беспомощно спрашивают: « Почему ты оставил меня? Разве ты не знаешь, что я не могу без тебя?»
Я не спрашивала.

На всей протяженности жизни рядом с тобой, я филигранно научилась верить тебе, полностью и безоговорочно. Я никогда не спрашивала тебя, не занимала расспросами. Если ты сделал – значит так надо. Ты был моей стеной. Защитой, крепостью.
По вечерам я любила прижиматься к тебе и вдыхать твой запах, от которого кружилась голова, и от восторга немели пальцы ног. «Моя звездочка» - ты меня называл так, когда мы только начали несмело встречаться. «Моя душа» - отвечала я.
На твоей могиле нет креста, нет надгробного камня.  Мне кажется, что без этого твоя могила выглядит  совсем беззащитной, посреди множества других и до слез становиться тебя жалко.
«Прости меня, прости» - шепчу я и глотаю слезы. – «Прости меня…»
Слезы холодные, горькие. Я стираю их варежкой с лица, но они текут снова и капают на снег.
Моя сказка закончилась поздней зимой, и после нее осталась только тьма и боль. Больше ничего.

Я совсем не помню последние месяцы беременности. Пытаюсь вспомнить, спустя несколько лет и все равно не могу. Те месяцы, которые обещали стать самыми радостными в моей жизни, стали самыми страшными и беспросветными. Словно их кто-то закрасил черной краской.
Помню, что меня безостановочно тошнило, а еще – я постоянно теряла сознание. После того, как я два раза сползла на пол в коридоре, я научилась чувствовать приближение обмороков и успевала доходить до кровати. Ноги после обмороков были ватными, неживыми и я еще долго не могла встать.
«Патологий нет» - каждые выходные писал моей карте врач. Он говорил, что тянущая боль внизу живота – это все от нервом, и просил меня поменьше переживать. Мне захотелось плюнуть в его лицо. «Вы очень красивая, и дети будут чудесными» - говорил он мне, а в конце приема он засовывал в мою сумочку шоколад. Он был хорошим человеком, но очень плохим врачом, именно поэтому он не увидел патологий. А еще в его глазах всегда читалась жалость и от этого я ненавидела его в разы сильней.

Закончилась зима, и как-то незаметно пролетела весна. Раньше я обожала это время года, обожала запах весны и солнца. Как только устанавливалась теплая погода, с мужем мы уезжали в парк. Иногда на день, иногда – с ночевкой. Спали мы в машине, обнявшись, переплетаясь руками и прижимаясь всем телом, когда становилось холодно. А наутро пили кофе из термоса, жевали салаты из пластиковых контейнеров. Целовались долго, бесконечно. Были самыми счастливыми.

Роды мои начались в первый день лета. С самого утра лил дождь, и когда под равнодушные уговоры врача я корчилась на столе, капли дождя били в стекло. Я не кричала, как не кричала в момент аварии, а все так же прикусывала губы. До крови. Со временем учишься скрывать боль. Со временем понимаешь, что боль можно загнать в самые глубины души и тела, и никто в жизни не догадается, что она существует.
Мальчик родился первым. Сквозь пелену выступивших слез я видела его красное влажное тело, видела, как сморщилось его личико, маленькое, размером с мой кулачок. Он открыл ротик и закричал, здоровым криком новорожденного ребенка. Девочка появилась через семь минут.
Я помню, как оборвалось мое сердце, забилось, где – то глубоко в горле, когда я увидела ее. Ее лицо было не красного, как у брата, цвета, оно отливало синевой, как полная луна. И она не дышала. Я видела, как свесились ее ручки, безжизненные, беспомощные, как плети.
- Что с ней? Что с ней? – спросила я, но мне не ответили. Не услышали. Я была не удивлена, я сама еле слышала свой голос.
Помню, как она наконец вздрогнула в руках врача, тяжело, как будто ее пронзило судорогой, и она – не закричала – а как-то глухо, лающе вздохнула.
А потом ее унесли. Я смотрела на захлопнутую за врачом дверь, а сердце по прежнему билось в горле, трепыхалось, как пойманная птица.
- Ваш сын…- сказала врач, улыбаясь. Мне протянули синий сверток и я увидела лицо моего ребенка.
- Что с девочкой? – спросила я снова, и снова мне никто не ответил. На этот вопрос молчали все три дня, отводили глаза, суетливо и глупо улыбались мне, но молчали. А на третий день пришел высокий небритый мужчина в голубом халате. Заведующий отделением, так я прочитала на бейджике на его груди. Хмуро и серьезно он смотрел на меня, а потом опустился на стул возле кровати и заговорил.
Я слушала его, а сама вспоминала как на узи нам объявили о двойне. Вспоминала, как он прижимался к моему животу губами, а в глазах его блестели слезы. Когда мы тогда вышли от врача, он подхватил меня на руки, уткнулся лицом в мою грудь и так стоял, долго-долго. Я гладила его волосы и руки.
Вспоминала, как мы ездили за кроватками – когда был жив муж, мы еще не знали пола. Я не знала пол детей до момента родов, только чувствовала, а вот теперь все подтвердилось.
Вспоминала, как мы мечтали, что если будет мальчик и девочка, он будет брать мальчика в поездки за город, а я девочку – за одеждой в магазины.
«С мальчиком все хорошо, здоровый, крепкий младенец», говорит врач. Я закрываю глаза и стискиваю пальцами простыни. «Мальчик абсолютно здоров и у него никаких проблем. Девочка…»
Надо купить розовую и голубую кроватку, доказывала я тогда, а муж хмурился и требовал одинакового цвета. Нарушена цветовая гамма, так он говорил, а я до слез злилась на него. Он уступил мне, в конце концов, он уступал мне всегда.
«У нее нарушена дыхательная деятельность. Ее легкие не могут полностью распрямиться. Авария, которая случилась с вами на пятом месяце, видно, не прошла даром…»
Когда я была на четвертом месяце, муж загорелся идеей записать нас обоих на курсы молодых родителей. Я была против. Я говорила, что инстинкт и любовь к нашим детям подскажет нам, что делать, но он только саркастически фыркал.
«Чувства хорошо, а разум лучше.» - сказал он, но мы выдержали только одно занятие. На мягких резиновых пупсах нам показывали, как делать искусственное дыхание ребенку, чей вес был равен весу кошки.
«Если ваш ребенок задыхается…- говорили нам, а муж, мой впечатлительный нежный мальчик, бледнел и сжимал мою руку. – Например, что-то попало в горло или сильный кашель…»
Мне больше было весело смотреть на истязания несчастной куклы, но муж вывел меня чуть ли не силой.
«С нашими детьми не случится такого» - твердо и уверенно сказал он, и я засмеялась.
«Не будут болеть?»
«Нет. Они будут самыми счастливыми.»
Я перевожу взгляд на врача.
Он смущается под ним, но продолжает говорить.
«Вы можете написать отказ. Или забрать ее домой, но я должен вас предупредить, мы ни за что не ручаемся. Обычно с такими врожденными заболеваниями дети не доживают и до года.»
Я снова зажмуриваюсь, крепко-крепко. Ты слышишь, родной? У Принцессы не работают легкие и этот психопат говорит – она умрет. Ты слышишь? Слышишь?
- Ее можно увидеть? - голос мой дрожит, срывается, словно из-за слез, но слез нет. Так было и полгода назад, после смерти мужа. Я так же не могла плакать, но мне кажется, даже после его смерти мне не было так страшно, как сейчас.
- Вам принесут ее после обеда. Завтра я приду к вам и вы мне ответите. Вы понимаете меня?

Ответ я знала еще раньше, прежде чем мне на руки с огромной осторожностью передали сверточек. Пеленка, в которую завернули Принцессу, была нежно-бежевого цвета, как сливочный крем. Я отогнула ее уголок и увидела ее лицо. Оно уже не отливало синевой, оно было бледным, но и только. Мне даже показалось, что я вижу румянец на ее крохотных щечках. Крохотных, похожих на абрикосы. В таком же мелком мягком пушку. Она спит, так мне сказала медсестра, но, когда я прижала ее к себе , она открыла глаза сразу, словно и не спала вовсе. И все перевернулось внутри, словно вздруг лопнуло сердце и вытекло наружу горячими солеными слезами. Глаза ее были ,как две вишенки, темные, невероятно глубокие. Совсем как у моего мужа. У ее брата были мои глаза – серые, светлые, а у нее – почти черные. Она молча смотрела на меня, серьезно, не мигая. И я смотрела на нее. Улыбнулась ей сквозь слезы, бережно просунула ей в ладошку свой палец. Она не обхватила его, но пальчики дернулись, задрожали. Я погладила ее грудь, животик, укутанные в мягкую пеленку. Коснулась пальцев ее щеки. Она моргнула. Ресницы длинные, такие густые, что тень от них падала на нижние веки. Я чуть сдвинула пеленку с ее головы, так осторожно, как будто Принцесса была сделана из тончайшего хрусталя, и увидела прядку каштановых волос. Да, ответ я знала еще раньше.

Нас выписали через три дня. За эти три дня я видела свою Принцессу всего два раза. Остальное время ее мучили и терзали осмотрами, анализами и процедурами. «Острая дыхательная недостаточность, патология легких.» - было написано в ее карте. Карта Принца была девственно чистой.
Я несла ее к машине на руках. Ее, а не Принца. Мне почему-то казалось, что она нуждается в моих руках больше, чем он. Ее брата несла гордо вышагивающая за мной медсестра. Еще раньше врач договорился, что она доедет со мной до дома. Если я все правильно услышала, то раз в три дня ко мне будет приходить женщина из патронажа. Проверять, жив ли еще мой ребенок. Жив ли…
Солнце разгоралось вовсе, веселое, сияющее. Солнце как будто смеялось над нами.
«Здесь нет Вашей вины. – говорил мне тогда заведующий врач. – Поймите, это было бы чудом, если бы они оба оказались здоровы. Вы должны благодарить Бога хотя бы за мальчика.»
Мне хотелось спросить, почему же так вышло, что я исчерпала запас чудес. Но промолчала.
Спустя двадцать пять лет своей жизни я наконец научилась молчать.

Если бы тогда, два года назад, в день рождения близнецов, я знала, что ждет меня впереди, возможно, я была бы более эмоциональна. Возможно, я бы плакала безостановочно, если бы знала ,что после выписки из родильного дома начнется мой личный ад. То, что было до – было просто невинной репетицией перед адом.
Первый приступ, о которых меня предупреждали перед выпиской случился на вторую ночь. Я никогда не думала, что бывает так, до боли в сердце, страшно.
«Она вас пока не понимает. Она чувствует вашу интонацию, поэтому самое главное – разговаривать с ней. Тихо, спокойно и не дай вам Бог допустить истерику.» - говорил мне врач.
Помню, как тряслись руки, когда я неумело разрывала шуршащую упаковку шприца. Она, сука, никак не поддавалась и скакала в руках, как обезумевшая, а дочь хрипела на моей кровати, выгибаясь, как осиновая веточка на ветру. На губах ее выступала слюна. От ее кашля и криков проснулся Принц, закричал тоже. Помню, как я, обезумев от страха и бессилия, пыталась взять телефон и набрать номер медсестры. Не смогла. Трубка выпадала из пальцев.
«Я этого не выдержу.» - подумала я, широко раскрытыми глазами вглядываясь в чернильную темноту за окном. После укола Принцесса затихла. С ее дрожащих губ медленно исчезала пугающая меня синева. – «Не смогу, не выдержу.»
Но я выдержала.

Прошло уже два года, и я все выдержала. За два года научилась делать уколы не хуже заправской медсестры, научилась просыпаться от любого ее вздоха. Я училась не спать вообще. В полтора года ее брат спокойно спал один, в своей кроватке, в той самой, которую покупал мой муж. Для дочери такая роскошь была недоступна. Через две секунды после начала приступа самое главное было моментально его купировать. Я просто могла не успеть.
За два года ее волосы отросли и посветлели. Были похожи на расплавленное золото и на солнце блестели и словно бы сияли. Разумеется, в их свидетельствах о рождении стояли другие имена, но для меня они всегда были моим Принцем и моей Принцессой. Я не помню, когда называла их по другому.
Медсестра так же приходит каждую неделю, ее зовут Черил, и она всего на год старше меня. Иногда, когда после всех процедур, мы сидим на кухне и пьем кофе (иногда добавляя в него коньяк), мне нравится думать о том,  что мы с Черил подруги. Хотя, разумеется, это не так. У нее своя жизнь, у нее прекрасный муж и сын, а мы для нее – тяжелая страшная работа. Моя балансирующая на грани жизни и смерти дочь – ее работа.
Приступы повторяются реже, но они не исчезают совсем. Иногда мне кажется, что ее конец наступил, немного позже, чем предсказывал доктор, но наступил. Иногда, по ночам, мне кажется, что она прекратила дышать. И я подскакиваю на кровати, и хватаю ее ладошки в свои. Она просыпается, глядя на меня сонными глазами – такими же красивыми, как в первые дни ее жизни – и непонимающе морщиться сквозь сон.
Нам обещали год – мы выдержали два. Сейчас конец мая, последний день, а завтра – их день рождения. Полноценного праздника не выйдет, с утра нам на осмотр ко врачу, но потом, потом обязательно отметим. Я, Принц и Принцесса. Хороший будет праздник, веселый. Так я думала, когда смотрела на догорающий закат на горизонте. Так мне казалось.

Нашему врачу всего лишь слегка за тридцать, но он уже женат второй раз. С каждым приемом он выглядит все грустнее, и я думаю о том, что у него что-то не ладится с женой. Первое, что я вижу, когда мы заходим в его кабинет, это его обручальное кольцо, лежащее на папке на углу стола. Он устало улыбается нам и кивает на стул.
- Доброе утро. – дети говорят хором. Они почти всегда говорят хором, и это выглядит забавнее, чем что-либо.
Я смотрю на папку с историей болезни моей дочери, а сама думаю об обручальном кольце. Поднимаю на врача взгляд и он смущенно пожимает плечами, проводит по глазам ладонью.
- С утра мне наконец-то отдали документы на развод. – словно извиняясь говорит он, смахивает кольцо в выдвижной ящик стола. Я пожимаю плечами в ответ, словно мне это не интересно.
Он смущается еще больше.
Так и молчим, отводя друг от друга взгляды. Близнецы добрались до шкафа с игрушками, и я перевожу взгляд на них. На Принцессе сегодня салатовое платье. По дороге в больницу, в честь их праздника, я купила им мороженое. Принцессе шоколадное, Принцу клубничное. Где – то я читала, что дети заболевают от недостатка удовольствий. Например, в жаркий день съесть мороженое. Если бы это было так, я бы заказала грузовик пломбира…
На белом воротничке платья – светло-коричневые следы от шоколада. Принцесса довольно улыбается мне с другого конца кабинета и машет рукой. Она так редко улыбается. Всегда выглядит так, как будто в ожидании нового приступа. Ее медового цвета волосы заплетены в две косы.
Врач молчит до тех пор , пока не приходит медсестра и не уводит детей в игровую комнату, и потом не сразу начинает разговор. Что-то рвется внутри меня от этого молчания, и я словно чувствую, что он сейчас скажет что-то от чего почва выбьется из под ног. 
- Когда был последний приступ? – спрашивает врач, и без запинки я отвечаю:
- В начале прошлой недели.
Он рассеянно переставляет предметы на столе, а я слежу за его руками. Сердце бьется так сильно, что удары его отдаются у меня в ушах.
- Следующий приступ будет последним. – говорит он тихо, и я проваливаюсь в ледяную пустоту. Руки дрожат так, что мне приходится сжать их в кулаки.
- Почему?
- Потому что сегодня пришли анализы и результаты последней томографии.

Единственное, что мне сейчас хочется – сползти на пол и рыдать. Это же нечестно, нечестно. Мы не заслужили такого. Мы столько прошли и вынесли, а в конце нам говорят, что кто-то выключил свет в конце туннеля. Это нечестно. Неправильно.
В глазах по-прежнему темно.
Еще чуть-чуть и я начну задыхаться сама.

Врач говорит о том, что с каждым новым приступом умирают клетки мозга.
- Последний приступ будет самым сильным. Болезнь прогрессировала.  Простите, но чуда не случилось…
Все верно, мы исчерпали запас чудес. Она прожила в два раза больше, чем ей было отпущена – это ли не чудо? Слезы капают на мои руки.
Теперь остается только ждать, того, что надвигается черной волной, черным удушливым фронтом.
Врач берет меня за руку. Его пальцы теплые, и они успокаивают меня. Он смотрит на меня, а потом говорит:
- Я хочу попробовать спасти вашу дочь.

После последнего посещения больницы прошло уже почти полторы недели, а нового приступа все нет. Каждый наш день начинается с внутривенных уколов. Сначала делаю укол Принцессе, потом себе. Колю себе успокоительное, потому что по другому не справлюсь. Таблетки перестали помогать с того момента, как близнецам исполнился год. Мое лекарство прозрачное, как вода. Лекарство Принцессы разноцветное, похожее на радугу в ампуле. На последнем приеме его дал врач.
- Начинайте курс с сегодняшнего дня. – говорил он, все так же сжимая мои пальцы в своей руке. Я слушала его и кивала.  Наша надежда не умерла, наша надежда еще жива. Мне снова хочется плакать. Сейчас сильней, чем когда либо за последнее время, мне захотелось, чтобы рядом стоял мой муж. Чтобы он держал на моем плече руку и серьезно смотрел на врача. А я могла бы спрятаться за ним, уткнуться лицом в его рукав. - Тогда будет возможность помочь организму пережить последний приступ.

Я наливаю себе кофе и достаю сигареты. Дрожь сотрясает все тело, сводит судорогой мышцы.

"Вы можете сейчас подписать документы и остаться в станционаре. Но здесь нет этого лекарства. Здесь вы будете просто ждать ее конца."
"Об этом лекарстве знает не больше десятка людей. Если вы согласитесь, я должен Вас предупредить. Его еще ни разу не использовали на людях.."
"Сколько процентов, что оно поможет?- шепчу я онемвшими губами и он говорит:
"Не больше сорока. Остальное - только ваша вера."
Моя вера помогала мне держаться два с половиной года. Неужели моя вера не поможет мне с такой малостью? Неужели нет...
"Что оно даст в случае положительного результата?"
"Полное исцеление. Больше никаких приступов.", говорит он, и я снова теряю способность держать себя в руках. Закрываю лицо руками и плачу. Мне безумно хочется ему верить.
"В течение жизни ей, разумеется, понадобится дыхательная гимнастика и ингаляции. И безграничная любовь. - он наконец улыбается, и я пытаюсь улыбнуться ему в ответ. - Но с последним, я думаю, проблем не будет. Поэтому я готов поставить все свои оставшиеся после развода деньги на то, что она вырастет и станет невероятно красивой, здоровой девушкой."

Я затягиваюсь сигаретой так глубоко, что колет в легких и кружится голова. Пальцы выстукивают на поверхности стола безумную дробь.

Прошло уже полторы недели, а приступа все нет.

"Приступ будет обязательно. Если лекарство подействует - после него она выживет. Ее легкие смогут распрямиться и научатся принимать воздух. Если нет...умрет."

Я не могу вспомнить, когда я спала последний раз. Двое суток назад? Трое? Я научилась не спать вообще. Сегодня ночью Принцесса всхлипнула во сне, и я едва не потеряла сознание от  ужаса. Перед глазами запрыгали черные точки и задрожало все внутри.

"Желательно, когда это случится, чтобы с ней был ее брат. Они близнецы, и у них невероятно сильная связь. Возможно, вам покажется это странным, но он может заразить ее жизнью."

Мне кажется, я скончаюсь раньше, чем дождусь хоть какого-нибудь исхода. Сердце не бьется в груди, оно лишь судорожно вздрагивает и болит так, что хочется стонать.
Иногда, когда мне становится настолько страшно и больно, что уже нет сил сдерживаться, я закрываюсь в ванной и плачу. Закрывая ладонями рот и стискивая зубы. Врач говорил, чтобы я звонила ему, когда будет совсем плохо, но каким-то инстинктивным чувством я ощущала, что должна справится со всем сама.

"Вы согласны?"
"Я согласна"

Последний приступ пришел внезапно, как гром среди ясного неба, выбивая почву из под ног и оглушая.
Сумерки уже опустились на землю, и мы только поужинали, как вдруг Принцесса, веселая и солнечная, замолчала и уставилась на меня широко распахнутыми глазами. Я поняла все сразу, я все знала, и это знание обрушилось на меня, как лавина.
Она резко выдохнула, сползла со своего стульчика, а потом снова вздохнула с глухим сипящим звуком, как человек, который пробыл слишком долго под водой. Принц отшатнулся от нее.

Не существует каких-либо границ ужаса, которые может испытывать человек. За несколько дней вот до этого, решающего часа, я много раз молилась. Один раз я просила, чтобы приступ начался быстрей. Другой - чтобы он не начинался вовсе. А когда сейчас, я держала на руках своего ребенка, мне казалось, что я все-таки не вынесу этого. Сейчас я боялась одного - что мой рассудок не выдержит и отключится.
- Иди сюда! - крикнула я на Принца, и он подошел, плача, как настоящий мужчина, стискивая крохотные кулачки и зубы. - Бери ее за руку. Возьми ее за руку, слышишь?

Возьми и посмотри, как умирает твоя сестра.

Он не хотел держать ее руку. Слезы текли по его щекам, а огромные серые глаза напоминали монетки.
Тело Принцессы вздрагивало в моих руках.
"Не отпускай." - прошептала она, и на какой-то момент я подумала, что мне послышалось. Она почти не говорила за эти два года. Ее пальчики сжали мою руку, и из глаз закапали слезы.

А потом я увидела знакомую синеву на ее губах, и поняла, что воздух прекратил поступать в ее измученные легкие.

Не существует каких-либо пределов эмоций, просто однажды ты словно отключаешься от своего ужаса. Как будто это чувствуешь не ты. Кто-то другой. Ты продолжаешь руководствоваться разумом.
Из кармана своего халата я достала последнюю ампулу. Вены Принцессы такие тонкие, что я боюсь не попасть. На сгибе локтя, на бледно-розовой коже заживают следы от множества уколов. Руки дрожат, и было бы чудом, если бы я удержала ампулу в руках. Последняя ампула разбивается о кафельный пол, и маленькая радуга растекается по плитке. Кажется, я кричу от отчаяния.

Днем раньше, когда я,немея от страха, думала о наступлении последнего приступа, мне мечталось, что мне явится мой муж. Так бывает в фильмах и книгах...Но никто не пришел.

Я видела, как вздулись вены на ее шейке, потому что она никак не могла сделать вздох.

Я вспоминаю, какие у нас троих были замечательные дни. Вспоминаю день, когда мы пошли на пляж, уже совсем поздно. Луна вырисовывала на дрожащих волнах дорожку цвета сливочного масла. Мы были босиком, скакали по еще теплому от вечернего солнца песку, и ловили языками соленые брызги.

Принц плакал. Как во сне, я видела, как обмякло тело его сестры. Видела, как он протянул свою маленькую, как у куколки ручку и взял ее пальчики в свои. Так бережно, словно она была настоящей Принцессой. Видела, как переплелись ее пальцы.

Ее тело вздрогнуло судорожно, и я подумала: "Это конец." А потом она задышала. Стирая пальцами слезы, я смотрела, как поднимается ее грудь. Воздух входил в ее горло и легкие с еле слышным свистом. Брат так же сжимал ее ручку в своей, глядя на меня, как маленький взрослый защитник. Слезы блестели и на его щеках.

Когда я очнулась, солнце уже прочертило толстую золотую линию над горизонтом, и золотистые пятна от его лучей были разбрызганы по кухне. Я открыла глаза и увидела Принцессу. На какой-то ужасный миг мне показалось, что то, что я видела было не больше чем галлюцинацией, а моя дочь на самом деле умерла. На какой-то страшный миг мне показалось, что она не дышит.
Она открыла глаза, когда я была готова закричать. Темные, глубокие глаза. Ей всего два года, но за эту ночь она как будто повзрослела лет на двадцать.Она слабо улыбнулась мне.
Дыхание ее было ровным, и впервые не было слышно хрипов. Принц спал, прижимаясь к ней так крепко, словно бы они были одним целым, спал, свернувшись в клубок.
Солнце поднималось все выше и выше.