Моя могучая память для меня – гром среди ясного неба. Она всё знает, обо всём печется. Знает и тебя в тот день – в серебристом платье, в дымчатом газе.
В просторной залитой солнцем комнате от ветра ходят занавески. К ушной раковине ты подносишь раковину настоящую, и я вне себя от открывшегося мне таинства, что всё, что угодно, соприкоснувшись с тобой, оказывается твоей второй половиной. Ты слушаешь раковину и поёшь мне, и я завидую раковине, ведь слейся с тобой я воедино вместо нее, в какую песню вылился бы мой тихий шёпот?
Подскажи. Подскажи, я глуп. Подскажи мне слова песни или что-нибудь другое. Потому что сейчас мне очень тихо, так тихо,  что холодно, и только лицо, яснее очерчивая скулы, бессильно тянется в вечереющее небо – показывать зубы. Как если бы я уже знал, что в земле не осталось ни единого самоцвета, и в её холодных пещерах ничто не заблестит от света робкого фонаря, кроме мертвенно-тихой, стекающей по заплаканным стенам воды.
В просторной залитой светом комнате мы рассматриваем окуня в банке. Солнце светит через красные плавники, как сквозь детские пальцы - годы.
Я надел бы на твою прекрасную голову чёрную корону, и ты напоминала бы ту серебристо-полосатую рыбку. Никто больше не сравнит тебя с животным, у которого даже кровь холодная, как среда, в которой оно выросло. Но ведь я так делаю не поэтому – ты никогда не торопишься, ты беззаботна, и поэтому ты не можешь надоесть. Ты – окунь, и даже имя твое на него похоже, игривое и зыбкое. Незабвенное.
Но корону я не надену. И, сидя в полутьме комнаты, я буду проклинать себя за то, что из моих глаз тогда на тебя смотрело откровенное обожание. И прикушу язык, чуть не обронивший вслух, что - пучина и лунный ореол! – ты.  А я никогда не был пучиной, наверное.
Я обжёгся сегодня до кости.
И я жарю хлеб и солю его прямо на сковороде. Сковородка – это моё всё: она горяча. Она кругла. Она разговорчива, да только никто её не слушает, когда, обливаясь кипящим маслом, Зато обжёгшись о неё, все в свою очередь громко подвывают. Она не напрасна, хотя я скажу: она так мало даёт разнообразия миру, что если её выносливое сердце остановится – ну кто же заметит?
Снимаю гренки. Пусть стынут, пусть от них будет дымка по коридору.
Я решил: какая глупость всё, правда, как по-детски? И эта раковина, что у меня теперь в руках, не та, нет, она куплена хозяйкой и пылится на полке, сколько себя здесь помню.
Я сажусь на край стола, гляжу в его центр - бессмысленная вдумчивая инспекция. Сегодня с утра голубь попался в мой силок. Он повредил крыло, и я принёс его домой и оставил в своей комнате, спустившись вниз поговорить с хозяйкой. Вернувшись, я увидел - он бился, как мотылёк в стекло, только от него было гораздо более шумно и весело. И я как раз думал, что стоит посадить его в клетку, оставшуюся от хозяйкиного старого кота, чтобы он скорее выздоровел, когда он забился особенно сильно и разметал всё у меня на столе, и нужно было принять меры – он начал портить мои бумаги. Я держал его совсем не сильно, но, кажется, он так испугался, что умер. Теперь у меня на столе два пуховых пера.
Я прячу раковину в глиняный кувшин. В ближайшее время она мне не понадобится.
Я отнёс голубя на кухню, его запекли. Я не ел, я помнил его живым.
Существа рождаются и умирают. Рождаются. Рождаются. Я поднимаю с пола черепки кувшина, который нечаянно смёл рукой со стола, кидаясь из стороны в сторону по комнате. Раковина, выпавшая из его не расколовшейся нижней части, цела, даже кажется, что у меня в руке ей хорошо. А вот у меня плохо с тем, чтобы родить что-нибудь.
И пусть Лика, наставница твоя, встречая меня, видит, что я – буря в стакане воды, а ты не видишь. Стакан никогда не выпустит бурю наружу. Стакан ничего не родит никогда.
…Я скажу лишь, что открыл это однажды, а открыв, был так поражен, что спать не мог.
Срываю с лица пойманную мной паутину. Она липнет к пальцам и тянет из меня соки, как будто сама – паук. Узник – это связанный узами. Паутина ведь крепче любых канатов, да, милая? Нет, даже в мыслях я не могу назвать тебя так – это тебя принижает.
И это хорошо, что я не могу быть с тобой все время, с утра до ночи, с ночи до утра – моё сердце просто разорвалось бы, а ведь оно железно. Я видел изуродованные гильзы, принёсшие зло всем вокруг, и однажды я всё понял – не надо.
Я пошёл и поставил свечку. Не действует! Ничего не понимаю.
Всё было сделано так, что я сам остался доволен. Я решил всё с вечера, и мне даже наконец снился не излизанный волнами берег, а снег над этой самой церковью, просфора и золотая рельефность окладов, от вида которой плачут, не выдерживая, свечи. Почему? Я же никогда уже взрослым не ходил в церковь, смутно помню, что видел там когда-то – толпу прихожанок в разноцветных платках, алтарника, жующего на входе кедровые орехи. Я так не хотел. Я пришел рано утром. Я сделал самое важное, чтобы быть искренним: я не просил, я почти ни о чем не  думал – ведь только так можно не пронести в очистившееся, снежно-белое сознание тёпленькую способную подвести тебя мысль - я просто стряхнул с себя свою паутину перед церковью.
Так вот, паутины больше не было, а был восторг – от собственных сил, от решительности. Мой триумф длился недолго: через два дня стало пусто и неизъяснимо скучно. Через три наросла паутина.
Вчера я видел тебя гуляющей с братом. Он забеспокоился, и пришлось уйти.  Бегло-бегло вижу улыбку и золотистые разлетающиеся волосы. Атрибуты тебя. Весь мир для меня рельефен в тебе. Посмотри: калужница под ботинком. Трава вся под водой, и поэтому она – ты.
Под ногами пожелтевшая от возраста крона дерева, еще глубже – небо. С удивлением – единственное созвездие, которое я знаю, никогда не интересовался ими – вижу, как в этой луже со знанием дела звездный ковш проявляется из-за серого облака, густого, как дым, и рваного, что одеяло на свалке. Ковш воды бы мне за шиворот. Оседлать хвост звезды, вот что нужно.
Триедино. Мои цели. Мои чувства. Мое всё.
То мое всё, что не посмеет сказать: я не ухожу, уходя – я убегаю, убегая.
Сердце стучит гладко, уже почти спокойное. Не напрасна ли такая уверенность? Я подумаю потом, в любом случае, спокойствие в стаканном океане многого стоит.
Пусть во мне что-нибудь умрёт, но я должен помочь родиться самоцвету. Пока я жив, поторопись.

Вот вынь тебе душу да положь! Зачем? Чтобы посмотреть, какая она? Чтобы увидеть, на что способна? Чтобы определить, может ли она понять то, что понимаешь ты? Или чтобы убедиться, что есть еще души не очерствевшие? Тебе – вот именно тебе – это зачем? А может, просто хочешь узнать мое мнение? Ждешь объяснений и примеров из жизни? Я теряюсь, если честно…
Я тебе и так скажу, без души навыворот, без глубокомысленных рассуждений и без выматывающих копаний в себе. Только не проси и не жди от меня того, чего я не могу тебе сейчас дать. Я тебе просто скажу. Я признаюсь. Мне это сделать легче и привычней, чем искать то, чего сегодня, возможно, и не найти, что, возможно, и есть, но где-то в пассиве: не обдумано, не прочувствовано, не испробовано. Ну, не болит у меня по этому поводу  нигде. Не болит так, чтобы я могла показать тебе это от нестерпимости боли и невозможности держать в себе.  Нечем мне делиться, не с чем сравнить и сопоставить. Для меня эти слова, мысль эта – которую ты хочешь отыскать в моей незрелой душе – пустой звук. Да, именно так. И именно поэтому, вероятно, я и не могу сказать ничего вразумительного.
Я признаюсь тебе: мне трудно, мне жутко тяжело выковыривать из себя что-то серьезное. А этот разговор, по-моему, требует полного отключения иронии. Во всяком случае, у меня изначально возник такой настрой. И по мере того, как я пыталась углубиться в волнующую тебя тему, я как будто чувствовала себя нырнувшей в какую-то глубь морскую: чем дальше, тем более смутные очертания, тем сильнее давление – голова пухнет, настроение портится, а жить хочется. Поэтому прости меня. Я не смогу – слабая. Лучше уж признаю свою несостоятельность и поражение. Но я все-таки честна с тобой. Вот хотя бы это прими как откровенность. Я не закрываюсь – просто открыть нечего.
Ты скажи сам, что думаешь. Мне интересно: этот разговор уже тронул меня и не останется забытым. Над некоторыми вещами просто не задумываешься, пока не появится стимул, пока кто-то или что-то не направит твои мысли в новом направлении. Тогда начинаешь обращать внимание на вещи, которые раньше не то чтобы не замечались, а казались понятными априори, что, как выясняется, было лишь поверхностным пониманием. Детали, нюансы, оттенки – теперь я хочу их увидеть. Пока только хочу. Смогу ли – покажет время.