Абсурдные Заметки из Жизни Иванова

Растет поколение демагогов
И ты один из этих пиздаболов.
Отец Иванова.

Предисловие.
Сидя на кухне, Иванов курил роскошные очень длинные сигаретины без названия. Курить было тяжело. Сигареты требовали к себе деликатного отношения - они были склонны постоянно ломаться, и вся кухня была усыпана их преломленными тельцами.
Иванову было плохо.
На днях Глафира Марафетовна покинула Иванова. Когда вскрылась ее истинная сущность Иванову стало мучительно грустно... и он ее выгнал.
- Нелегко быть человеком чистых нравов, - тоскливо думал Иванов и ему хотелось плакать.
Истинная сущность Глафиры Марафетовны Винегрет оказалась юным атлетом - трансвеститом.
Мужчин Иванов не любил.
С детства.

Случай с Глафирой Марафетовной.
Иванов был радостен, погода тоже. Снег крупными хлопьями ложился на голые деревья и отдельные части тела Иванова.
- Какой чудный день, - благостно думал Иванов, - Пора по грибы!
Причем здесь грибы Иванов не знал, но под каждым сугробом ему чудились гигантские белые, красные и другие не совсем благородные, но не менее полезные грибы...
Навстречу Иванову пробиваясь сквозь снежный занос продвигался бегун. Он был высок, упорен и явно расстроен. Тушь густыми потоками текла по его лицу, замерзая сосульками на роскошных усах, прикрывающих чувственно - напомаженный рот. На ногах бегуна красовались отличнейшие
снегоступы и в тайне, Иванов позавидовал ему.
- Какая роскошная женщина!!! - восторженно подумал Иванов.
Бегун был явно польщен, подкручивая усы, он старательно переминался со снегоступа наснегоступ.
- От Вас исходят какие-то флюиды, - галантно сказал Иванов, - позвольте предложить Вам променад?!...
- Отчего же не предложить, очень даже силь ву пле, - томным низким голосом ответил бегун.
- А разрешите полюбопытствовать Ваше наименование?..
- Глафира Марафетовна Винегрет, - путаясь в снегоступах и падая усами в снег, ответила она.
- Глаша... - нежно подумал Иванов исчезая в облаке снежинок, поднятыми в воздух мощным торсом Глафиры Марафетовны.
- Вам помочь? - отряхнув ресницы от снега и заметив пропажу бесценной особы, спросил Иванов, найдя ее в снегу. Так и не дождавшись ответа, после неудачной попытки поколебать ее монолитное тело, Иванов очутился рядом с ней в сугробе.
- Отчего же Вы в этаких снегоступах бегаете? - задал давно мучавший его вопрос Иванов.
Лежа на спине и глядя в небо Глафира Марафетовна задумчиво расчесывала усы .
- Да вот, батенька...следы заметаю...- пряча расческу сказала она, - Вы не находите...- продолжала она, - ... что грибы этой зимой удивительно хороши?
В ответ Иванов многозначительно промолчал.
Смеркалось.
Падающие звезды смешиваясь со снежинками больно били Иванова по лицу.
- Ваш запах - неистово пробасила Глафира Марафетовна, - напоминает мне о любимых уроках химии ... (хроника ядерного взрыва)
- Знаете, - очень честно признался Иванов, - я ведь не ангел ... (хроника преисподней)
Стремительное лицо Глафиры Марафетовны Винегрет зависло над ликом Иванова, он нежно снял сосульку с ее пышных усов и хотел было подумать об удивительности нынешних грибов, да неуспел... страстный и необузданный поцелуй Глафиры Марафетовны накрыл его подобно снежной лавине.

Характер Иванова.
Иванов был стервой.
И он это знал. Правда, зная этот свой недостаток, он чистосердечно и искренне предупреждал о нем.
- Я стерва, знаете ли... - обычно говорил Иванов, печально моргая беззащитными ресницами,
- ...так уж сложилось мое существование... - при этом он беспомощно разводил руками и пожимал своими узкими плечами. Никто не верил Иванову.
А зря.
Ибо Иванов был не просто стервой, он был стервой с большой буквы “С”. Впрочем, это не мешало ему оставаться человеком чистого нрава, по крайней мере, он так думал, точно так же думали и все остальные... пока не начинали хотеть с ним спать. Желающих переспать с Ивановым было на
удивление много.
- Не пойму причину моего успеха! - оправдываясь, чуть не плача говорил Иванов.
Он ее и вправду не понимал. Однако желающие-переспать обычно натыкались на непреодолимое, и трудно для них понятное, непонятное нежелание Иванова спать с ними, да и вообще с кем либо.
Иванова подозревали во фригидности. В недостаточной чувственности, и конце концов, в элементарной стеснительности. Пытались брать бастионы штурмом - Иванов ссылался на головную боль, это раз. На смертельную усталость - два. На то, что он вечером ничего не может, утром не
хочет, а днем вообще занят - это три. Потом ему ссылаться надоело и он просто спал мертвецким сном, и видел чудные сны, в которых он, между прочим, занимался любовью.
Такой вот стервой был Иванов.

Эгоизм Иванова.
В жизни Иванова порой случались всякие ляпсусы, и единственное чем спасался Иванов от всего этого неприятного вокруг, так это старой как мир, поговоркой:
- Время все лечит: все проходит, все меняется…
- И только вечное остается, - грустно добавлял Иванов, теряясь поисках зубной пасты со фтором.
Иванов не имел дурной привычки говорить о других, поэтому он говорил только о себе, отчего многие считали его эгоистом.
- Поверьте, это не так. О себе я думаю меньше всего.
Впрочем, Иванов лукавил. О себе он думал много и часто. От этих мыслей он обычно расстраивался и впадал в грустное настроение.
- Все люди, как люди, - грустно вздыхал Иванов, - один я какой-то мучительный...
- И потом, - продолжал Иванов, - из большинства людей, мне интереснее думать о себе... Я же не виноват!.. - и он смотрел побитой собакой, - Я не встречал ни одного человека безучастного к своей судьбе!..
Иванов откровенно не считал себя эгоистом.
Быть может, он ошибался.

Сексуальный опыт Иванова.
Сексуальный опыт Иванова был значительно ограничен. Впрочем, это его ни чуть не расстраивало.
Чаще его расстраивало расширение этого самого опыта.

Любовь Иванова.
Надо заметить, что к личному прискорбию Иванова - он любил.
Любил страстно, нервно и очень тяжело. Свои чувства сам Иванов расценивал как ненормальные.
- Любовь, по общему мнению, - рассуждал он, пригревшись на юном весеннем солнышке, - это радостное и светлое чувство, а у меня как в погребе - душно, темно, пусто и страшно...
Проплывающие над головой Иванова тучки-слоны сочувственно кивали ему головами, делали финты ушами и что-то неприличное хоботами.
- И нечего меня жалеть! - сквозь сердитые слезы подумал Иванов слонам, которые застеснялись, и краснея, поторопились поскорее раствориться с неистовых глаз Иванова.
Иванов очень хотел еще что-нибудь подумать о своей любви, но Мысли уже ускакали резвиться вслед тучкам-слонам, и им совсем не хотелось в пустой погреб. Ничего вкусненького чтобы подманить их у Иванова не оказалось, и ему ничего не оставалось, кроме как наблюдать за порхающими в небе слонами и неказистыми Мыслями О Любви...

О Мыслях Иванова.
Мысли обычно приходили к Иванову во время еды. Поперхнувшись очередной Умной Мыслью (либо Мыслью Достойной Чтобы Её Записали), Иванов, забыв обо всем на свете, несся искать Умную Ручку чтобы увековечить в веках то гениальное, которое озарило его. К сожалению,
“забывая обо всем на свете”, он заодно забывал и Мысль. И она, бесхозная и грустная, витала по его гнезду (то есть - квартире), тревожа ум и душу Иванова - откровенно мешая ему жить.
Иванову ничего не оставалось делать, кроме как приниматься за еду и поимку ускользнувшей Мысли. Единственное что смущало Иванова, так это угрожающе огромное количество Мыслей которое приходилось ему переваривать, что не очень хорошо отражалось на стройной фигуре
Иванова.
Диеты Иванова пугали - они отпугивали Мысли, и Иванов бродил голодный и тупой. Первое время Иванов устраивал на Мысли ловушки, уминая в качестве приманки диетический салатик и кефир - ни каких результатов. Катастрофически истосковавшись по мозговой деятельности, Иванов переходил на пиво и крабовые палочки. Мысли реагировали слабо, а после третьей бутылки Иванов сам себе напоминал “пень-во-все-отношениях”. Третьей, заключительной, и самой отчаянной попыткой, явилось для Иванова поглощение размоченной в воде овсянки, что повергло в ужас
и Мысли и собственный желудок Иванова... они объявили забастовку и настоятельно потребовали комплексный обед из трех блюд плюс компот... и Иванов сдался, утешая себя Мыслью (!), что “ Не Хлебом Единым Сыт Человек ”...

Женщины Иванова.
В целом, людей Иванов не любил, но те с кем он был - были Женщинами. Их было немного, но все-таки они были.
Первая женщина Иванова случилась с ним в 17-ть лет. Она была прибалтийских кровей, и именно с нее родилось у Иванова пристрастие к скандинавкам и прибалткам.
Ее звали Надин.
Она носила детские носочки и пахла вафельными тортами. Надин была строгой и чрезвычайно взрослой особой с озорным и совершенно детским блеском в глазах. Она очень любила мороженое, пить чай на кухне с Ивановым и с ним же играть в шарады и фанты. Они абсолютно не знали,
что делать в постели, а потому счастливо спали.
Это оказалось ошибкой.
Со своей второй женщиной он хотел построить семью. Однако, по некоторым причинам этого не получилось. Иванов любил её, а она любила медитацию. Их мнения в вопросе любви разошлись и Иванова попросили...
Со следующей женщиной Иванов играл в шахматы.
Итак, Надин безумно любила Иванова, Иванов безумно любил Женщину, а потом уже никто ни кого не любил.
Больше женщин у него не было.
Впрочем, он постоянно ищет на свою жопу приключений.

Телефонные разговоры Иванова.
Иванов сидел на кухне у глухонемого аппарата и ждал звонка. Телефон молчал. Он упорно не хотел общаться уже несколько дней, и Иванову делалось от этого грустно.
- Разве трудно просто позвонить и сказать: “Привет!”??? - сотый раз выпытывал у себя Иванов и не находил ответа.
Иногда Иванов снимал трубку и слушал ровное гудение аппарата, желая уловить среди монотонности звука желанный голос. Голоса не было. Его и в принципе не могло быть, и Иванов знал, что никогда не позвонит ему этот родной до боли голос. Это знал его разумный разум.
А неразумное сердце кричало и плакало и заставляло ждать звонка.
- Разве сложно позвонить и просто сказать “Привет!” ??? - катаясь по полу кричал кому-то Иванов и не находил ответа.
Время шло. Иванов просыпался и завтракал, поднимая трубку, слушал равнодушные гудки.
Потом обедал. Потом ужинал... Ложась спать, он подозрительно косился на молчаливый телефон, а по ночам ему снился телефонный звонок и лабиринт, в котором притаился заветный телефон и голос в трубке, его бы только отыскать, отыскать пока не затих звонок...
- Разве тяжело просто сказать “Привет!” - сквозь слезы укорял Иванов телефон, но телефон беспристрастно молчал...
Но однажды утром Иванов проснулся с ощущением чего-то значимого. Чего-то, чего не знал ранее.
Он снял трубку, набрал чей-то чужой номер и просто сказал:
- Привет...
Так Иванов узнал, что люди всегда звонят не туда, где их ждут - они всегда звонят по чужим номерам...

Сам с собой наедине.
Когда Иванов был не один, он панически боялся одиночества. Этот страх потными ладонями скользил по спине Иванова, заставляя его сердце предательски сжиматься.
Теперь же, когда он уже был один, и одиночество полностью завладело и спиной, и сердцем Иванова, он был спокоен в своей одинокости и боялся потерять её, боялся пережить снова всю эту всепоглощающую боязнь одиночества...
- Знаешь, - рассуждал сам с собою Иванов, - необходимо быть кому-то нужным... Чтобы кому-то было важно твое существование, твои сны, твои мысли, твое мировоззрение... Чтобы кто-то знал тебя, твои привычки, вкусы и пристрастия. Чтобы кто -то знал тебя так, как ты сам себя не знаешь:
и снаружи и изнутри...
- Я не говорю, конечно, о друзьях и любовниках, это так - быт. Я говорю о настоящем. Понимаешь?
- Ничего ты не понимаешь, - устало сказал Иванов Иванову, - впрочем, и не надо. Слова вода...
Важен внутренний смысл, то, что внутри - всегда с тобой. Так ведь?
И Иванов согласно кивнул Иванову, равнодушно ковыряя в носу.

Ангел Иванова.
Однажды Иванову под ноги свалился ангел, (они вообще последнее время распоясались: кидались и падали куда ни глядя и на кого ни попадя. Все-таки мода дурная штука, а ангелы в этом сезоне были актуальны...)
- Не бросай меня, - сказал ангел отчаянно. Он был весь в перьях.
- Я и не бросаю, - удивился Иванов, - я тебя вообще не знаю.
- Потому и не знаешь, что все время бросаешь, каждые два года: - ангел утер сопливый нос,
- подбираешь и бросаешь, подбираешь и бросаешь...
- А-а-а... Это ты ... - Иванов посмотрел на ангела сверху вниз. От ангельского вида у ангела пожалуй были лишь голубые глаза, да развивающиеся белые волосы, - пойдем, ты, наверное, есть хочешь...
- Да-а, и пива! Ты ведь купишь мне пива?! - радостно засеменил по лужам ангел, на ходу подпрыгивая и заглядывая Иванову в лицо.
Они сидели на берегу Невы у Петропавловской крепости, пили пиво с жареными сосисками в тесте, принимали солнечные ванны и наблюдали влюбленных воробьев. Ангел облизал перепачканные в горчице пальцы:
- Ням, ням, ням! Как вкусненько я нынче состою, - он похлопал себя по животику, игриво кося на Иванова, - Ты где?
- Я в думках...
- О чем думы твои, отрок? - церковным басом нарочито строго спросил ангел, и рассыпался мелким смехом.
Вообще-то, ангел был девой, но ангелов принято называть просто “ангел”, без пола, имени и цвета кожи. Это был бродячий ангел, с определенным местом жительства и родом занятий: днем он катался на крышах трамваев, дразня прохожих и постовых милиционеров, а по вечерам ходил в кино, где впотьмах выдергивал из под незадачливых зрителей стульчики...
- Определенно, весной жизнь хороша...- благостно сказал ангел, жадно созерцая остатки сосиски Иванова.
Ангел подозрительно смахивал на разбойника. Взгляд искоса, широченные штаны и походка человека, который только что что-то стырил, порождали в постовых милиционерах непреодолимое желание тотчас же проверить документы этого сомнительного субъекта. И он постоянно влипал в истории.
Сосиска и мысли-думки кончились у Иванова одновременно, и он, с сожалением проглотив последний кусочек яства, обратил, наконец, внимание на разомлевшего ангела.
- Знаешь, мне третий день никто не звонит, - сказал Иванов грустя.
- Зато на тебя упал я! И заметь - совершенно внезапно! - ангел радостно затрепетал душой, - не каждый день на голову сваливаются ангелы!
- Просто ты хотел пива с сосиской.
- Да. Но, черт возьми, чем не повод для радости?!
- Повод... Разве нужен повод, чтобы просто позвонить... Позвонить и сказать: “Привет!”?
- Поверь мне, Иванов, как ангелу и человеку ОТТУДА, - ангел многозначительно ткнул пальцем в небо, усиленно вспоминая, когда же он ТАМ был в последний раз, так и не вспомнив, всепонимающе посмотрел на Иванова, - Ты слишком многого хочешь от жизни!..
- Если ты будешь изрекать такие длинные мысли, - сердито сказал Иванов, - эта глава получиться самой длинной из всех глав.
Ангел обиженно уставился на воды Невы:
- Я вообще молчать буду. Пускай она будет самой короткой...
Весна была в разгаре, солнце припекало совсем почти по летнему и люди бродили по пляжу в ожидании чего-то хорошего и доброго. Редкие моржи открывали купальный сезон, голые и смешные пробираясь через крошащийся под ногами лед к черной и насыщенной бензином Неве.
Иванов сидел рядом с ангелом, подставив солнцу, бледное после зимы, лицо. Вздохнув, ангел разложил проветриваться свои крылья и, склонив голову на плечо Иванова, умиротворенно уснул, убаюканный Невой, весной и пивом.
Иванов был сволочью по отношению к ангелу.
Он действительно постоянно бросал ангела. Бросал и забывал про его существование, потом спустя многие месяцы вспоминал, писал ему письмо, подбирал и вновь бросал. И вновь писал письмо... Иванов ничего не мог с собой поделать, все что он делал - он делал от чистого сердца...
Впрочем, ангел тоже был хорош.
Это был удивительно земной ангел, ему очень нравилось его бесхозное состояние, он любил ругнуться, выпить пива и пошляться по злачным местам.
- Я ищу там заблудшие души, - говорил ангел проснувшись с головной болью после очередного “поиска”. Для чего он их ищет, для Иванова оставалось загадкой, вероятно, для спасения. Впрочем, по утрам приходилось спасать уже ангела, ибо его небесное нутро не выдерживало земной реальности - похмелья. Опохмелялся ангел роскошно - куриным бульоном и рюмкой водки.
Где он научился таким дурным манерам, Иванов не знал.
Тучки-слоны игриво промчались стадом над головой Иванова и разбудили ангела.
- Знаешь, я пойду, - ангел пристегнул крылья, - пора!..
- Пока, - грустно сказал Иванов, - и постирай крылья...
Не оборачиваясь, ангел торопливо заковылял прочь. Пожалуй, он любил Иванова.
- Я тоже люблю тебя, - нежно прошептал ему вслед Иванов, - но только - немного не так!...

ПриСтрастие Иванова.
Иванов сидел и смотрел на нее. Обычно она носила странного вида имя Ингрид, и имя висело поперек ее холмистой груди, но сегодня был необычный день, и имя носилось в кармане.
- Как странно, - подумал Иванов и поставил точку.
Она сидела на его кухне положив свои, обутые в грубые ботинки и эстонского вода шерстяные гольфы, ноги одна на другую, и вперив свои необыкновенные, слегка косящие , а оттого еще более мучительные и непонятные глаза, прямо в лицо Иванова, слегка покашливала и рассуждала о насущном низким, гортанным голосом с непривычной для слуха манерой говорить слова.
- ...и подумать только, в бардовых носках!.. - с нажимом говорила она, - ...в бардовых носках! … Ка-ка-я прелесть!..
Слушая ее, Иванов рассуждал о странностях беретов.
Береты, как известно, бывают разные, черные и белые, большие и маленькие, бывают береты вязанные и из фетра, а еще бывают мохеровые и всякие другие.
У нее же был берет необыкновенный, это был “ее берет”. Ингрид не представлялась Иванову отдельно от берета, настолько гармонично и естественно он вжился в ее образ. Иванов смотрел на темные пряди волос, мятежно струящиеся по белой коже чистого лба, и ему казалось, что она
родилась прямо вот такая вся: в этом берете, в этих вот ботинках, эстонских гольфах и фотоаппаратом в руках, она ведь была фотографом. Ее первый снимок, Иванов был в этом уверен, запечатлел акушерскую бригаду принявшую ее в этот мир.
Иванов боялся ее.
И единственно чего желал Иванов в этот момент - это целовать ее губы.
Ингрид любила только женщин. Иванов тоже любил только женщин (еще, правда, девушек и особенно - матерей).
- ...а она была этаким дурацким парнем, - говорила она, не отрывая своих невыносимых глаз от глаз Иванова, - совершенно дурацким парнем! Это был апогей наших романтических чувств!
Иванов чувствовал себя инвалидом.

Имидж Иванова.
- Знаете, - сказала однажды Ингрид, - у вас очень милые ноги.
Иванов чуть не умер.
- ... и потом, - невозмутимо продолжала она, - почему вы не краситесь? Должно быть, косметика вам к лицу: у вас чувственный рот...
Иванов чуть не умер во второй раз.
- Определенно, вам надо носить юбки, - советовала Ингрид, - это же так актуально, и потом - с вашим ростом это будет смотреться просто восхитительно!!!
В воображении Иванова мужественные шотландцы в кильтах энергично скакали по горам, страдая от сквозняков, насморка и радикулита, стойко радуя окружающих видом своих крепких шотландских ног.
- На подобные жертвы, - с достоинством отвечал Иванов, - я могу пойти только летом!
Надо признать, он не врал. Как только наступало лето, с замирающим и проваливающимся куда-то вниз, сердцем, Иванов облачался в эту, сугубо женскую, деталь туалета и в полуобморочном состоянии, слепой от волнения и глухой от шума крови в ушах, выбирался на свет божий. Бледный
и возбужденный, он пытался выяснить, что же волнует его больше: женская юбка на бедрах или тайное тягучее желание привлекать внимание... Выяснить это так и не удалось, так как окружающий народ ни коим разом на нарядного Иванова не реагировал, интереса к нему не проявлял, да и вообще похоже не замечал. Сей факт, удивил Иванова чрезвычайно.
На какие только изыски не шел Иванова: длинные индийские сари сменяли строгие английские костюмы с экстравагантными шляпками и блестящими пуговицами, короткие юбки сменяли более короткие, еще более короткие, и наконец - их полное отсутствие...
Ни что не помогало.
Иванову надоедало, он уставал, разочаровывался, падал духом, но приходила Ингрид, поднимала его и говорила :
- Голуба, да с вашими данными...
- Даже собаке приятно, когда ее замечают... - умиленно думал Иванов, давая Ингрид слово непременно носить декольте.

Знакомства Иванова.
Иванов сверху вниз созерцал свои длинные ноги и не очень новые ботинки, всегдашнее и привычное отсутствие денег, вдруг навалилось и село на загривок. Иванов тягостно вздохнул и услышал в ответ:
- У вас очень модная голова.
На днях Иванов покрасился в актуальный цвет.
- Я знаю, - с достоинством ответил Иванов и стал ждать продолжения.
- А какую музыку предпочитаете? - говоривший был импозантен, сед, холен как иностранец и производил впечатление интеллигентного человека.
- Наверное, гей, - подумал Иванов.
- Я театральный художник, - объяснил Иванову Гей, - а у вас, должно быть, южные корни?
- Нет, и я даже не наркоман.
Гей так внимательно посмотрел на Иванова сквозь стекла свои недешевых очков, что у Иванова зародилось подозрение, что он станет сейчас валютной проституткой.
- И в торговле вы не работаете?..
Гей как-то сник и, похоже, растерялся:
- Знаете, - признался он, - с вами приятно было поговорить, - помялся и вышел...
Иванов перестал, что-либо понимать

Иванов в Искусстве.
Иванов никогда ничего не понимал в искусстве. И он это с прискорбием понимал. Именно поэтому его всегда жутко привлекали богемные знатоки и ценители искусства. Словно змея под дудочку факира, он впадал в восторженный транс, когда слышал изысканное,
обращенное к нему:
- Что Вы думаете о раннем Пазолини?
Иванов ровным счетом ничего не думал, он не был ценителем, просто Пазолини никогда не нравился Иванову.
- Не хватает мне тонкости душевного устройства! - сокрушался Иванов. И тут же давал себе слово быть более восприимчивым и эстетичным.
Ценители манерно курили с мундштуками и в экстазе старательно закатывали глаза.
- Эх, - огорченно думал Иванов, рассматривая болезненно-бледных, страдающих постоянной язвой желудка, знатоков, - вот она - ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ! А я все: слоны, слоны...
Ему становилось мучительно грустно от того, что он не страдает язвой, от того, что ему не нравится Пазолини, и он отчетливо понимал всю глубокую степень своего бескультурья.
- Знаете, - наскакивала на Иванова одна Дева из числа ценителей, -... знаете, ранний... Я не поняла... А позже вроде ничего, но с душком, - задумчиво осаждала она Иванова,
- ... с душком...
- Вы его нюхали? - серьезно спросил Иванов, он до того растерялся, что, кажется, начинал вести себя неожиданно.
- Что Вы?!.. А надо?.. В следующий раз непременно, непременно...
- Он уже умер. - еще серьезнее сказал Иванов.
- Кто? - не поняла Дева.
- Пазолини... Пазолини умер. - трагичным шепотом произнес Иванов, делая бледное лицо.
- Как?
- Совсем. - подтвердил Иванов, - Представляете?
- Какой ужас... - беззвучно произнесла Дева, приготовляясь упасть в глубокий обморок,
- Но постойте... - вдруг опомнилась она, - я надеюсь, его держат в холодильнике?
- Что Вы, его закопали, или сожгли...
- Какой варварский век! - возмутилась Дева, - Какие черствые люди! Отдали бы лучше собакам!
Этим бедным голодным тварям!
Иванов чуть чувств не лишился.
- Кого? - не понял Иванов.
- Кого?! Чего! - разъярилась Дева, - Пазолини! Отличный ведь был сыр!!!
- Сыр? - Иванов чуть не умер, - Блядь, куда я попал? Какой, в жопу, сыр?!
- Пазолини... Пьер Паоло Пазолини. Сыр... - оторопев, пояснила Дева.
- Ну, если Пазолини сыр, то Спилберг, видать, водка, а Вильям Шекспир - горный курорт! Совсем народ обалдел... - и обидевшись за Пазолини и все продукты питания, Иванов ушел гулять по Невскому.
- Не любить Пазолини... ругаться... как первобытно, но смело... безумно смело, - восхитилась Дева, - Ах, шарман! Экзотик!..
Определенно, Иванов ничего не понимал в искусстве

НеПринятия Иванова.
Отчего-то Иванов не любил лесбиянок...
- Странные они, - жаловался он Ангелу, - Почкуются поголовно... Не пойму я их...
Ангел лишь печально волновался крыльями и молчал, он тоже был лесбиянкой.

КактусИные предпочтения Иванова.
Из всего разнообразия животного и растительного мира, больше всего Иванов симпатизировал кактусам и слонам. Сами слоны, с их величавым спокойствием и неуклюжей детской грацией, пленили Иванова на самой ранней стадии его развития. Мохнатый слон с радужными ушами наивно смущался в витрине магазина. Он пленил Иванова, и пленился Ивановым сам. С тех пор дружба Иванова со слонами переросла в высоко духовный симбиоз.
С растительностью все было сложнее.
- Отчего укоряют кактусы? - удивлялся Иванов, торжественно неся домой очередного колючего любимца, - Разве они не видят, его правдивости? Разве они не видят, что кактусы не умеют врать?!
Они не шхерят свои колючки в жирной листве, за яркими бутонами. Они не просятся в красивые вазы, они не требуют всеобщего внимания... Они ничего не просят. Какой смысл в розах, - сердито спросил Иванов сонную цветочницу, - Ну, какой смысл в розах?!
- Красота.
- Наглость. - отрезал Иванов, - Роза - наглый цветок. Он только хочет. Чтоб его купили, чтоб его подарили, чтоб им восхищались! А что в финале? - требовал у цветочницы ответа Иванов, -- В финале - голые ветви и шипы. Одни шипы. Красота обманчива!
Проснувшаяся цветочница отмахнулась от Иванова и принялась опрыскивать свои розы из дырявой бутылочки из-под лимонада. Поливочная машина лениво протащилась мимо, орошая мостовую
каплями свежести.
- Кактусы правдивы, - грустно сказал машине Иванов, - Но кому нужна их правдивость?! Тебе нужна? - машина пропыхтела что-то непонятное и уползла жуком. Восходящее солнце играло бликами росы на жирных розах. Было семь часов утра.
- Красота обманчива...
Иванов был в жопу пьян.

Странное лето Иванова.
- Когда ты хмуришься так, значит, тебе что-то не нравится...
В ответ Иванов плакал... тихо и благодарно.
- Отчего? Тебе плохо?!...
Иванов утер нос, - ... не надо меня любить... Я могу привыкнуть.
Она улыбнулась беспомощно, и лисьи глаза ее потемнели.
- Я инвалид теперь, - глядела она на Иванова из-под дрожащих пальцев, - что ты делаешь, Иванов?...
Отчего в любви не выбирают?
Наверное, Иванов выбрал бы её.
- ... что ты делаешь, Иванов... - вновь и вновь спрашивала она, не ожидая ответа.
Иванов смотрел на смятение зевак, частного и общественного транспорта.
- Живу, дышу, мыслю, и согласно теории... - Иванов проверил свой пульс и не найдя его, успокоился, - ... согласно теории - я существую.
Лето. Невский. Жара и пиво.
Её ласки грубы и необузданны.
- Нежный вандал... - смятенно шептал Иванов, пытаясь сдержать ее натиск.
Иванов был растерян.
- Со мной такое впервые, - искал он сочувствия у слоников. Но те лишь загадочно молчали, перекрашиваясь в переливающий розовый.
Мир плавал в угаре жары, пива и чьих-то невостребованных чувств.
- Уходи... - защищаясь, говорил Иванов, - уходи, я боюсь привыкнуть...
Слоны молчаливо улыбались, и вид их был коварно грустен.
Что мог сказать Иванов?
- Не надо меня баловать... - он смотрел умоляюще , - мне еще целую жизнь жить ...
- Причем здесь ты Иванов, - она закурила, - Я инвалид теперь. Мне как-то жить без тебя... Отчего в любви не выбирают?.. - и она заложила за ухо длинный русый локон, - я бы тебя не выбрала... Никогда.

Утро Иванова.
- Мне опять приснилась любимая, - грустно сказал Иванов завтраку.
Завтрак упрямо молчал и сочувствия не высказывал. Иванов решительно ткнул вилкой в глаз завтрака, и глазунья изошлась тягучей желтой слезой.
Иванов плакать уже не мог.
Доведя яичницу до истерики, Иванов слегка успокоился.
- Черствый, черствый человек, - укорял себя Иванов, жалея истерзанную глазунью, - Яичница, она ведь ни в чем не виновата.
Выпив кофе с молоком и банальной сигаретой, Иванов изрек свою “утреннюю мысль”:
- Любовь, это невозможность быть без человека, быть с которым уже невозможно...
Каждое утро Иванова начиналось одинаково.

Гнездо Иванова.
- Гнездо, - творя шарлотку, говорил Иванов Ангелу, - это такое святое место, где тебя никто не трогает, - и он задумчиво строгал яблоки.
У Иванова, как и у любой перелетной птицы, случались периоды гнездования. Обычно это происходило внезапно, Иванов вдруг понимал, что он устал, что он хочет тишины и одиночества.
“Не кантовать!” вывешивал он на своем челе и удалялся.
В гнезде Иванов больше всего ценил неторопливость и тягучесть бытия.
- Нирвана, - говорил Иванов, - это когда ты дома…
И только одна вещь заботила Иванова:
- Для полной гармонии, - мечтал Иванов, - гнезду необходима живая душа… Чтобы создавать уют и приносить мне радость и отраду…
“Живая душа”, в представлении Иванова, была большим плюшевым котиком, милым и наивным.
- Наивные, не способны на коварство... Они добры, и поют по ночам песенки...
И Иванов представлял себе, как у порога его будет встречать Котик и радуясь, утробно приветствовать Иванова:
- Мур-р-р...
- Мур-р-р... - счастливо повторял Иванов, запихивая шарлотку в духовку.
- Мой Котик, будет единственным на всем белом свете, - честно клялся Иванов, - и из всех Котиков, он будет самым мягким и пушистым... А когда на улице будет идти дождь... - Иванов представлял себе мокрый асфальт, и запах осени, - ... мы будем вместе сидеть у окна и разглядывать цветные зонтики внизу... - и Иванов счастливо вздыхал.
Иванов любил свое гнездо.
- И только Котик никак ни найдется... - жаловался Иванов слоникам, но они негодуя и ревнуя, спеша высказать Иванову своё “ФИ”, забились на антресоли и демонстративно не замечали
Иванова, а Ангел деланно равнодушно качал ногой.
- А вот мой Котик никогда, ни за что, не обидится на меня... - наставительно сказал им Иванов, доставая шарлотку из плиты.
Ангел хмыкнул, а Слоники не снесли такой обиды и зарыдали в три ручья.
- Ну, будет, будет... - растерялся Иванов, не зная как их утешить, - вы ведь у меня одни, единственные на свете...
Слоники утерлись хоботами и многозначительно моргнули в сторону шарлотки.
- Давайте пить чай, - предложил Иванов, и они дружно уселись за стол.
- Ну вот... все на месте... - Иванов умиротворенно вздохнул, - и только Котика не хватает... - и тихие слезы застыли на его ресницах.

Портрет Иванова.
Однажды Иванова ударили мордой об асфальт, и он сразу узнал, кто он есть.
- Я всегда подозревал, что здесь что-то не так...
С асфальта глядело узкоплечее коротко стриженое существо с серыми внимательными и немного грустными глазами. Иванов показал себе язык:
- Я похож на исхудавшего сенбернара, на сильно исхудавшего сенбернара. - подумал Иванов.
Но это не было самым интересным аспектом внешности Иванова, вся прелесть заключалась в том, что Иванов был ДЕВУШКОЙ (особой женского рода)!
- А вы и не знали? - удивился Иванов, - а я представьте, знал!!!
И он отправился кушать ряженку.

ПослеСловие.

И даже кошки не поют,
И даже хрюшки не танцуют,
А неуклюжие слоны дают
Основы миросостродания...

Сидя на берегу залива Иванов сочинял корявые стихи, между перекурами употребляя всегдашнее пиво, со всегдашними сосисками.
- Как можно не любить пиво с сосисками? - непонимал Иванов и ветер трепал его, немного отросшие, волосы.
Залив лежал, расстегнувшись темнотой воды и рябью мелких волн, кое-где виднелись далекие сухогрузы, черными букашками бороздящими горизонт. Солнце бесстыжими лучами слезило глаза и душу Иванова, и он размазывал по лицу эти тихие и беспомощные слезы.
Резвясь, слоники табуном носились по пляжу, играя в бадминтон, и призывно трубя в хоботы, призывали Иванова к своим игрищам; Ангел со свежевыстиранными крыльями, шхерился за валунами и наивно полагал, что Иванов его не видит.
Иванов размышлял о весне, о слониках и Ангеле, о своей жизни и о прошлом. Прошлое, наконец-то, отпустило Иванова, и теперь он был свободен. Будущее ждало и звало его, соблазняя невиданными событиями и головокружительными приключениями.
Но Иванову почему-то не хотелось туда, в свое будущее, ему хотелось домой, в гнездо. Посадив загрустившего Ангела на плечо и посвистав распоясавшимся слонам, Иванов побрел домой, роняя на песок последние слезы своей юности.

У Иванова был день рождения.

Вдова, Питер, весна-зима 1999.

http://divduwi.diary.ru/p83330828.htm?f … mp;discuss - ссылка непрямая - кросспост. Кто отыщет оригинал получит вечную память и благодарность.