Открывая глаза в потолок, спуская ноги с кровати в тапки, проходя мимо рабочего стола, краем внимания цепляя монитор и отворачиваясь от него, дабы не вырвать на пол тем, что успеваешь из монитора поглотить, понимая что идиотически-радостное "Проснись и пой!" сегодня превращается в роково-обречённое "The show must go on...", откладывая зубную щётку в сторону и глядя прямо в глаза своему зеркалу, ты решаешь не идти на (работу, коллоквиум, поводу, свидание, собеседование, хрен) и в (школу, детский сад, магазин, кино, жопу, отдел кадров). Определённо. Решаешь не идти. Потому, что в противном случае ты (открывая шкаф с уксусной эссенцией, снимая со стены дробовик с серебрянными пулями, перебирая браслетики на запястьях со следами такого же дня, снимая у куклы голову и гладя с ненавистью на мамин плащ, сжимая телефон с номером, потроша бумажник, оставляя записку, выходя на балкон) довольно об этом.

Ты одеваешься, запираешь в квартире интернет и телефон, ты выходишь из подъезда(парадной, подвала, чердака, дома, себя)
Ты отправляешься в сторону противоположную обыкновенной.
Идёшь пешком долго, видишь (гопничка, бьющего кого-то, ревущего ребёнка, малолеток с гашишем, хачика с лавашем и мента с палкой по лавашику, да по черепку, ДТП, ЧП, бомжа в собственном дерьме, истеричку с малышом, бабульку, опрокидывающуюся на льду, кучу сочувствующих с камерами телефонов), почему никто не поможет боже что мне не сиделось(дома, в подъезде на работе, в интституте, на свидании, в ларьке, в поликлиннике, детском саду, школе).
Поэтому смотришь на небо. А оно уже потемнело, так что на фонарь, на множество фонарей и не думаешь, не дай Бог, не думаешь.
Ноги замерзают и ты собираешься в метро, но не решаешься. И тут наступает снег. И ты останавливаешься, тормозишь, смотришь. Что изменилось? Что?

И видишь - на противоположной стороне улицы(она опасна под артобстрелом, по ночам и в связи с опадением сосулей в весенне-осенний период) какое-то черноглазое(синеглазое?) чудо лет пятнадцати(восьми, двадцати пяти, сорока) стоит, ловит языком снег и таращится на мандариновый конус фонаря с мандариновыми же снежинками, которые вальсируют. А потом оно, чудо, переводит глаза на тебя и улыбается во всю улицу. Боже, какая пошлость, думаешь ты, улыбаясь в ответ. Неужели, Боже, всё это только ради того, чтобы было кому смотреть на снег в фонаре? И тебе становится грустно, но...

...Не ты ли это, Господи, улыбаешься мне через дорогу? Не ты ли это, Господи - улыбаешься в ответ черноглазому чуду? Не ты ли плачешь над упавшей бабулькой? Не ты ли радуешься запаху лаваша? Не ты ли, просыпаясь, поёшь, напеваешь, мурлыкаешь под нос, громовым басом, и мы живём этой песней. Не ты ли, Господи? Не ты ли?...

Когда все становится хуже некуда, и остается только помереть, когда неведомые враги настигают, а ты не можешь двигаться, когда воздух застревает в горле, ты вдруг просыпаешься и понимаешь, что все иначе. Или не понимаешь – не всем существам свойственно понимать. Впрочем, что мы знаем обо всех существах?
Каждое утро после очередной неприятности Карлос просыпался и понимал, что все ровно так, как было вчера. Что нет работы. Что банк с остатками сбережений лопнул. Что сын устроил в квартире пожар. А жена скончалась от инфаркта. Что ночью над головой было одно небо. И то дождливое. Он поднимался и шел по улице, осенние листья шуршали у него под ногами, и бездомная кошка, преследовавшая его по одной ей известной причине, жалобно заглядывала ему в глаза, всякий раз, когда он оборачивался. Глаза у нее были разного цвета.
Он рвал объявления, или подметал листья носком ботинка, или развлекал детей за мелочь. Задавал дурацкие вопросы прохожим, и подолгу задумчиво разглядывал высокие витражи церкви Санта-Мария-де-ла-Не-Помню-Что, от которой веяло свежестью и покоем. Кошка послушно трусила чуть позади, шипела на воробьев, терлась о чугунные ножки скамеек и мяукала о своей голодной доле. Мяв у нее был скрипучий, как у качелей, которые Карлос очень отчетливо помнил с детства. Когда он был мальчиком, он любил скрипучие качели. Ему казалось, что весь мир должен слышать, как ему весело на них качаться.
Но сегодня все было иначе. Карлос проснулся и понял, что вся прошлая жизнь ему привиделась, и на самом деле он – птица. Маленькая, серая птичка с растопыренными перьями и грязным клювом. Некрасивая, но, несомненно, певчая птичка. Он попрыгал на пружинистых лапках, стряхивая остатки сна, и попробовал свой голос на вкус. Голос оказался чистым и звонким, не чета старой кошке, тут же давшей о себе знать. Карлос привычно приветливо обернулся на ее скрипучий зов, и тут же отпрянул: взгляд кошки показался ему в этот раз зловеще-хищным.
Кошка пригнулась к земле и завиляла хвостом. Кошка любила охотиться на птиц, хотя ни разу за свою жизнь не поймала ни одной. К тому же, она действительно давно уже не ела. Разумеется, сердобольные старушки бросали ей мясо и рыбу, а дети – камни и конфеты. Но разве это еда, когда она поймана не ею самой? Нет, этим утром кошка проснулась и поняла, что она хищница, рожденная для того чтобы самостоятельно брать свое.
Карлос жалобно чирикнул и отчаянно замахал крыльями. Взлететь удалось не сразу, к тому же, неуклюже, и он почти тотчас же уронил свое тело на толстую ветку приземистого дерева, которое как-то называлось, когда он был человеком. Стая напуганных воробьев вспорхнула с ветки, отвлекая внимание кошки. Мимо проехал первый автобус, заставляя внутренности трястись от шума. Из-за старого дома напротив, обшарпанного и косоватого, под крышей которого часто гнездились птицы, выглянуло бледное осеннее солнце. Карлос уселся поудобнее и запел рассветную песнь.
Какой-то мальчишка, в рваных джинсах и мятой рубашке, некстати оказавшийся тут же, крикнул в воздух:
- Видали? Дядька на дерево взлетел, и щебечет!