Тур первый выиграла Лоторо - 5-1.

Тема - удвоение, моя страсть.

История рассказанная мне мною)(Лоторо)

Большую часть младенчества я провёл в глубочайшем и вникновенном изучении своих рук и ног. Точнее стоп и ладоней. Меня приводило в истовое восхищение полное совмещение их попарно друг с другом. Стопы совместить было не так просто, как соединить ладони – палец к пальцу, но с этим я худо-бедно справился на исходе первого года жизни.

Лет до трёх это занятие захватывало меня едва ли не больше, чем сладчайшие минуты постройки куббичных замков и цитаделей.

Вполне допускаю, что ещё с тех самых пор я убедился в божественной природе симметрии.

Симметрия.

Она писалась правильно – с двумя буквами «м». В отличие от многих остальных неверных слов, с которыми я беспощадно боролся в школьные годы. Это стоило мне хороших оценок. Все мои сочинения, изложения и диктанты, в которых встречались «системмы», «теореммы», «длинны» и даже «дессерты» пестрели красиво удвоенными буквами подчёркнутыми красным учительским цветом. Красный цвет, однако, был мне мил не меньше симметрии. Правил суффиксов в прилагательных для меня вообще не существовало. Двойную «н» я писал всегда. Ничто не могло меня сбить с этого пути.

Ведь удвоение порождало симметрию. Симметрия же была высшим благом, красотой, мудростью и законом Божьим. И Леонардо Да Винчи был пророком её.

Годам к восьми я по старому материному учебнику физики освоил самостоятельно геомметрическую оптику.
До дрожи в руках меня волновала проблемма точек, светящихся точек, неизбежных двойников которых, я выстраивал собственноручно, при помощи деревянной линейки и погрызенного карандаша, lege artis, в воображаемом пространстве зазеркалья.

Естественно, примерно в то же время, меня пристально заинтересовали зеркала как таковые. Самое большое зеркало дома стояло у нас в прихожей. Оно было гораздо выше моего роста и имело деревянную полку внизу. Я проводил часы, сидя на этой полке, корча рожи отражению, и старался поймать его на несоответствии с моими действиями. Хотел обмануть его.

Тогда передо мною стала проблемма, которую я решал безуспешно в течении долгого времени – как вызвать на контакт зеркального двойника. У удвоения появилась новая тема. Я бредил близнецом, я жаждал неодиночества с самим собой. Потом у меня появился брат. Настоящий, не зеркальный. И хотя он ни мало не был на меня похож, я отступился было от зеркала. Но на девятый день рождения был одарён «Алисой в зазеркалье» (сдвоенной книгой-перевёртышем с «Алисой в Стране Чудес») с оригинальными иллюстрациями Теннисона и мой интерес к зеркалам вернулся, в форме натуральной мании.

Все последующие прочитанные мной книги фантастического толка, к которым я пристрастился в подростковом возрасте, не отличались принципиально от «Алисы». Они не множили мир, но удваивали его. Существовало всего два мир – тот и этот. К тому относились все миры фантастических книг. К этому – я и вся моя реальность. Тот мир оставался неизбежно за гладкой недоступностью посеребрённого стекла.

Кроме проблемм с зеркалом меня занимали и другие - более мимолётные. От симметрии я не отказался, я ловил бабочек, клеил гербарии, занимался оригами и конструкторами разной степени сложности.

Точное соответствие половинок целого вводило меня в исступлённый восторг и эйфорию. Я пристрастился к переводным картинкам. Детальное повторение сложнейших узоров доставляло мне необъяснимое почти физическое удовлетворение.

Когда мне было около 15 лет, я был захвачен новой идеей. Поскольку симметрия правит миром и находится во всём ( непарные объекты я благоразумно упускал, списывая на несовершенство либо этого мира, либо своих о нём познаний), то у всего есть центр, после которого идёт только бесконечное повторение предыдущей, известной части. Зеркальное отображение. Эта идея взволновала меня крайне.

Я начал тщательнее изучать историю. Всё что было нужно – это найти центр, а там…Предсказания будущего казались мне неудержимым соблазном и ключом к пониманию мира.

Но. Довольно быстро я остыл. Материал приходилось перелопачивать огромный, а соответствия то находились через каждые сто лет, то терялись в вероятностях грядущего. Я устал искать в истории системму.

Страсть к удвоению диктует свои правила. Хотя я так никогда и не нашёл способ контакта с зеркальным двойником, я понял, как вести себя с другим зеркальцем – внутренним, зеркальцем в голове.

Понял я это, прочитав «Странную Историю Доктора Джеккила и Мистера Хайда».

Я был пленён и очарован этой Возможностью. Этим удвоением ( не раздвоением, что за дурацкий термин, а имменно, что Удвоением). Этим чёрным ходом, аварийной шлюпкой, тайным дном.

Более сильное дробление личности я отмёл с негодованием. Оно было лишено изящества и некоего симметричного благородства, отдавало плохим безумием и штампами.
Кроме того, я всерьез подозревал, что на троих и более полноценных Доппельгангеров меня не хватит.

Я с внимательнейшим упоением прочёл «Школу дураков» Саши Соловьёва и «Игру в классики» Кортасара.

Удвоение взяло своё. Меня стало двое. Впрочем, я уверен, что и всегда было.

Это дало моему взгляду хитроватую небрежность и лукавое торжество. Мне было куда отступать, куда прятаться. Никто не мог взять меня за шкирку и препарировать на анналитическом столе верных суждений о личности. О нет. Кого угодно, но не меня.
Меня – двое. И те, кто знали одного и заподозрить не могли существование второго. Равно как и наоборот.

Теперь мне оставалось только найти центр своей собственной жизни. Я почёл это более простым и полезным занятием, чем искать центр колеса истории. Найти ту грань, где по моей жизни, деля её идёт зеркальная поверхность. Найти и построить старым карандашом в неё, за неё отражение прожитой части, чтобы увидеть остальное, понять суть своей жизни. А это ли главное? Мне казалось – имменно это.

А потом я встретил тебя.

Ты на тот момент гораздо больше меня знала о природе вещей и только смеялась над непонятными мне момментами жизни. Я же, размыслив какое-то время, с торжеством признал правомерность существования великолепной теории древних Майя о разделении первого человека надвое и утвердил тебя в роли имменно своей вполне в каком-то смысле симметричной половины.

Почему ты?
Хотя бы потому, что ты была матемматиком, и, проповедуя принципп бритвы Оккама, тоже благосклонна была к удвоению. И понимала, что деление на два зачастую означает удвоение по сути. А ещё. Тебя тоже было двое. Я знал об этом.

Кроме того, ты знала что-то такое, что никак не давалось мне.

Жизнь шла дальше. Я был углублён в историю мира, Центурии Нострадамуса и гороскопы вперемешку со звёздными картами. Ты терпела и улыбалась. Я смотрел на солнце, ты – на луну. Я плакал от света и ослепления. Ты – смеялась над нами обоими. Я хмурился и нервничал от этого. Книги валились из рук, на одной из которых появилась лишняя, неправильная родинка. Я и не вспомню, когда случился этот моммент, когда всё встало с ног на голову, когда мы упали вниз головой. В точки дихотомии всё так расплывчато и зыбко. Воспоминания комкаются, реальность искрит.

Но всё же. Когда мы гуляли под липами как-то после, я спросил тебя, не надеясь на ответ, спросил по инерции, прозрев, наконец:

- А как же рассматривать это удвоение? –

Спросил я с глупой улыбкой, глядя сверху в коляску, на наших близнецов.

Дар Саламандры(Дюдюка)

Он так долго шел на север, что потерял счет дням. Сначала путник ориентировался по солнцу, но постепенно его свет затмила звезда, указывавшая ему направление. Люди прозвали его странником, но имя не было истинным. У похода изначально была одна цель.
Странник чувствовал, что конец пути близок по тому, как тоскливее пела вьюга, и мокрый снег забивал глаза, заставляя повернуть обратно. Он не чувствовал холода, образ горящего костра пробивался к нему сквозь метель. Он встречал людей на своем пути, но никогда не просил ни еды, ни крова. Боялся, что начнут отговаривать его от продолжения пути или, что вернее, сочтут безумцем. Тому, что видел он в своем путешествии, не поверил бы никто, поэтому он никому не рассказывал историй, по примеру других путников. Он видел целые города, оставленные жителями по неизвестным причинам, медленно приходящие в упадок они служили приютом ветру. Он видел яркие пожары страсти и ненависти, которые постепенно покрывались серым пеплом забвения. Он видел красные цветы любви, которые вяли от недостатка внимания.
Он давно уже преодолел предел удивления, поэтому когда увидел посреди снежной пустыни огромный каменный очаг, из которого вырывались языки пламени, почувствовал только раздражение. Но не приблизиться к огню он не мог, на продолжение пути нужны были силы, и тепло, окутывавшее его по мере приближения к очагу, обещало их. На решетке, сковывавшей огонь железной клеткой, дымилось вино в серебряном кубке. После первого же глотка вьюга стала мурлыкать колыбельную, а снег голубым шатром закрыл от внешнего мира его краткое прибежище. Очаг разгорался все ярче и вдруг вспыхнул так, что цепь решетки разорвалась на отдельные клинья. Огненный всполох на миг ослепил его. Открыв глаза он увидел воплощение огня, танцующее в гаснущих искрах.
– Дочь Дракона, – пораженно прошептал он – Саламандра!
Она танцевала в каменном круге, и каждый жест был исполнен огненной страсти.
– Тебе повезло, путник, ты сможешь согреться перед последним походом.
– Но мой путь еще не закончен!
– Не слишком ли ты самонадеян, чтобы отметить то мгновение, когда сможешь остановиться?
– Ты права, но я шел так долго, я всем пожертвовал ради этого пути!
– О, я знаю это, но, утешься, ты почти достиг цели свого путешествия, я сама провожу тебя дальше.
– Чем смертный может заслужить милость древнего божества?
– Это право принадлежит тебе по рождению… Скоро закончится ночь, и мы отправимся в путь. А пока я хочу рассказать тебе одну историю:
«Далеким южным городом правил некогда тиран. Наверное, жители сами заслужили такого правителя, потому что искали счастье в битвах и завоеваниях. Возможно, он не был так ужасен, как рассказывают о нем легенды, но одно событие будет преследовать его вечно. Однажды в городе появился поэт. Его песни пленяли слух любого, кто их слышал. У самых стойких и закаленных битвами воинов он вызывал слезы. Женщины распрямляли согнутые заботами плечи. Страхи оставляли детей и стариков. Поэт пел о неведомой северной стране, где в домах никогда не гаснет огонь, где не бывает голода, потому что град обходит посевы стороной, где слезы бывают только от счастья, а на конце каждой радуги спрятан горшочек с золотом. Он называл эту страну страной дракона и говорил, что путь туда лежит в направлении северной звезды. Многие жители собирались пойти с ним, когда он покинет город. Уйти они не успели. Теплым весенним утром жителей домов на центральной площади разбудил голос глашатая, зачитывавшего приказ правителя города:
– Человек, именующий себя поэтом, нашей волею объявлен колдуном, смущающим умы безвинных горожан. Искупление вины возможно смертной казнью, коей выбрано сожжение на костре.
На площади поднялся тихий гул, который обычно предвещает пришествие урагана. Но разразиться стихии в тот день было не дано. Духу ли не хватило горожанам или недостаточно было веры в чудо, но казнь свершилась. И первый факел к костру был поднесен тираном. Что удивительно, лишь только погасли последние искры и ветер унес дымный страд костра, жители забыли не только о казни, но и о том, что когда-то в городе жил поэт. Его песни не забыл лишь один человек, но спустя несколько часов после казни он бесследно исчез из города».
Ледяной ветер разметал голубой снежный шатер и, казалось, пробрал путника до самого сердца.
– Я всего лишь хотел защитить свой народ! Я избавил их от колдовства и лжи! – выкрикнул он.
– Ты избавил их от мечты… Почему же ты сам последовал за лживыми словами поэта?
– Холодно, как холодно… – шептал путник – А ему, было жарко и от жара лопалась кожа… Страна Дракона… Значит, нет ее, и я был прав?
– Посмотри сюда – сказала Саламандра и языки пламени, окутывавшие ее ноги, становились все жарче. В мареве, поплывшем от них, медленно проявлялась незнакомая земля: небольшие деревни, плодородные поля и люди с удивительно светлыми лицами. С запада на восток протянулась широкой лентой радуга, отражавшаяся в реке. На мостке, перекинутом с одного берега на другой, сидел молодой человек и наигрывал на флейте знакомую мелодию.
Путник прикрыл глаза и заледенел на пронизывающем ветру. На лице его двумя сверкающими дорожками застыл лед.
– Холодно… – застывшие губы с трудом повиновались ему.
– Ты больше не будешь чувствовать холода – сказала Саламандра, дотрагиваясь до его лица и опаляя своим дыханием. От ее прикосновения растаяли ледяные дорожки на щеках и ушла холодная настороженность из глаз.

Жители города видели, как тиран поднес факел к костру. Жадное пламя легко перекинулось на сухой хворост. Но никто не заметил как несколько юрких искорок, похожих на ящерок, скатились на мантию правителя. Через мгновение на площади пылали два костра. Это был последний дар Саламандры.