От реки до дома – всего ничего. Подняться на холм – вот и дом. Но в сумерках все иначе. Прозрачная рощица, в которой и грибов-то почти нет, становится темным лесом. Огней деревни снизу не видно, и путь представляется дальним, настоящим путешествием. В воздухе тихо, только цикады трещат, и свистит невидимая ночная птица. Ты идешь, гордо подняв голову, перекинув полотенце через плечо, как бродяга – мешок с пожитками. Ты вслушиваешься в подступающую ночь – в каждом шорохе кроется опасность и любопытство. Где-то лает собака, но это, конечно же, еще не деревня, это чужой путник остановился на ночлег, и его верный друг волнуется, чуя запах костра.
Ты идешь босиком, к голым пяткам прилипает хвоя, обломки шишек и сосновой коры. Сумерки чувствуются как усталость после многих дел. Когда, набегавшись, падаешь на кровать, тело приятно ноет, тем же звуком, что ты сейчас слышишь ушами отовсюду – сверчками и цикадами, еле слышным отзвуком твоих шагов. Точно так же плавают перед глазами прозрачные мушки, и краски бледнеют. Ты не устала, холодная вода бодрит, и, встреть ты сейчас злое чудище на своем пути, ты, несомненно, сразила бы его своим полотенцем, и повесила бы его клык себе на шею, как амулет. В знак готовности ко всем опасностям на свете ты поднимаешь вверх  миниатюрный кулак и издаешь боевой клич:
- Ух!
Нет, ты совсем еще не устала. Другое дело – День. Ему не до речной свежести, у него масса забот. Он встает рано, до петухов, и помогает всем: бабушке – полоть огород и кормить кошек. Грибникам – искать подберезовики и белые. Молочнику – разносить молоко по дворам. Соседу – пасти коз. Потом он играет с ребятами в прятки и догонялки, и вместе с жарким августовским солнцем следит за отдыхающими на пляже. К полудню он вместе с деревенскими поливает грядки и готовит обед. И сразу после этого берется за стирку и мытье посуды. Он провожает старших в магазин, а младших – на речку и в рощу, ловит сбежавших кошек, утирает слезы плаксам. Чего только не приходится Дню совершить за день. Вот и не удивительно, что к вечеру он устает, и перед глазами у него темнеет, а вместе с ним темнеет и у всех остальных, ведь кто как не День отвечает за то, какого цвета воздух?
Ты входишь в рощу, а точнее – в чащу, легкий ветер гудит в призрачных ветвях, и тебе кажется, что ты слышишь поступь лешего, с опаской следящего за тобой – небось пришла нарушить лесной покой. Ты идешь прямо, у тебя есть цель, и все же тебе любопытно – ты ведь никогда в жизни не видела живого лешего. И ты сворачиваешь с тропинки, и хрустишь по колючему мху и сухим веткам туда, где тебе почудилось движение. Воздух делается совсем темно-серым, и леший ускользает от твоего взгляда – ужасно они трусливые. Ночная птица звенит совсем у тебя над головой, и ты подумываешь влезть на дерево, но ветки расположены высоко и неудобно. Ты ищешь глазами тропинку, не видишь, и представляешь себе, что ты заблудилась. Снова лает собака, и усталый День вздрагивает всем телом. «Айяйяй» - думаешь ты – «разве можно так громко?» – и идешь на голос. Потому что не могут сразу два путника заблудиться в одном лесу. И потому что кто еще поругает непутевого зверя, шумящего над ухом уставшего Дня?
Ты вброд переходишь канаву, ноги у тебя делаются, наверное, бурыми, но в сумерках этого не видно. Уже так темно, что кажется, что День уснул, не дойдя до кровати. С тобой так бывало, когда ты была совсем маленькая. Бабушка рассказывала, как ты засыпала прямо на ходу, где бы ты ни была: в лесу, на реке, в огороде, у соседей. Тебы несли домой на руках и раздевали, а ты даже не замечала, так крепко спала. Наверное, День тоже еще совсем маленький. На цыпочках, чтобы не разбудить, ты проходишь на веранду, где бабушка сидит и читает книгу, и шепотом рассказываешь ей о своих приключениях.
- Путешественница! – говорит бабушка – Ты, наверное, устала с дороги? Иди, мой ноги, - и спать!
Но ты-то совсем не устала. Это День устал…

Три цвета сумерек.

Первые сумерки, которые он запомнил и полюбил — это Сумерки Оранжевые — густые, ароматные и тёплые, как свежее абрикосовое варенье.
Такие сумерки стояли летом, обычно в августе. Он научился замечать их, видимо потому, что к тому времени — времени этих сумерек, когда уже сквозил сквозь беспечные деньки Конец Лета, игры притихали, тянуло не бегать по двору, не ползать по металлическим останкам детской площадки, а посидеть на лавочке или на газоне под балконом и замереть — услышать, как поют кузнечики и сверчки в траве, пощуриться на заходящее между домами — оранжевое, как огненный апельсин солнце, а потом очутится в тех самых оранжевых сумерках, в которых хочется сидеть поближе друг к другу и торжественным шёпотом рассказывать сказки, то ли когда -то прочитанные, то ли приснившиеся, то ли придумавшиеся только что. Особое время — сегодня с его шумом-гамом, прятками и «Заяц-заяц, сколько время?», пылью, зеленью и тополинным пухом — закончилось, а завтра ещё не началось — можно посидеть вот так на границе двух дней — как на пристани — поболтать ногами в сумерках, как в зеркальной, шёлковой воде. Он любил эти сумерки больше всего.

С другими сумерками он познакомился чуть позже, лет в пятнадцать, в мае, когда не спал до утра, шлялся по улицам в компаниях или один — под теми самыми, ну вы понимаете, окнами. И перед самым рассветом его встречали они — Лиловые Сумерки. Совсем прозрачные, не были они ближе ни к ночи, ни к дню — светлые, они всегда несли Утреннюю Звезду, и всему внутри себя придавали неземные оттенки. Ему казалось, что если достаточно долго идти по Лиловым Сумеркам можно с лёгкостью попасть в небо по некой невесомой лестнице. Он был готов поспорить, что в это время листья сирени превращаются в маленьких фей  - он часто краем глаза ухватывал трепетание их крылышек. Эти сумерки можно было пить, как вино. И он пил и пьянел от них — от их свежести и чистоты. Эти сумерки объясняли ему смысл бытия, открывали будущее, и он верил им.

Белые сумерки он узнал ещё позже, в другом городе, в других широтах, среди других людей.
Белые сумерки пылью опускались на город и сразу ясно показывали — этот город людям не принадлежал — его жители, огни, машины — всё относилось к одному миру, а дома, белёсые окна и сумерки — к другому.

Он ходил по городу в такие сумерки и казалось ему, что он бродит по закулисью, по занавешанной сцене, где декарации замерли в неподвижности — безвременье — между одним и другим выходом на сцену.

И он понимал, куда могут привести его Белые Сумерки — они объясняли жизнь, они показывали изнанку жизни, они напоминали о месте человека в мире — даже в городе, который построил сам человек.

Белые сумерки останавливали, Белые Сумерки напоминали. Он чувствовал себя зачарованным странником в них. Чужаком. Затерянным.

И начинал забывать себя...
Но неизменно ночь съедала, а утро сжигало дотла любые из его Сумерек.