Власть, жестокость, мораль

Философский поединок на глубине триста футов

( Торговое судно возвращается из каботажного рейса между полярными архипелагами. Ни команда, ни пассажиры не подозревают, что в ледяной океанской пучине их поджидает жуткое чудовище в человечьем обличье )  

Олег Беловолк

Тысяча девятьсот сорок девятый год. Гренландское море. Шесть восемь градусов северной широты по Гринвичскому меридиану. Три часа пополудни. Ровный зюйд-вест гонит бесконечные вереницы зеленоватых волн, на гребнях которых курчавится и слетает ошметками белая пена. Одинокий буревестник закладывает виражи над этими вольно бегущими, раскатистыми водяными холмами. Птица, однако, не обязана следовать названию, данному ей людьми, и нести непременно на своих крыльях тайфуны или ураганы. Напротив: барометр в капитанской рубке норвежского парохода "Линдброк" показывает скорое улучшение погоды; стрелка его уверенно клонится к отметке "Ясно".

Грузопассажирское судно водоизмещением 5000 тонн, отметившее недавно двадцатилетие со дня спуска на воду, завершило снабженческий рейс вдоль побережья Гренландии, обойдя ряд факторий и промысловых баз; посетило под конец остров Ян-Майен и держало теперь курс на порт приписки Тронхейм, где располагался штаб-офис компании Вейра, которой принадлежали и судно, и - на паях с датчанами - фактории.

Дело старого Вейера в эти послевоенные годы шло в гору. Трюмы парохода были под завязку наполнены пушниной, шкурами нерп, тюленей, моржовой костью и бочками с рыбой. Стабильный доход приносили и четырнадцать пассажирских кают "Линдброка". Они, как правило, не пустовали.

В каюте под номером 5 валялся на койке субъект с томиком Метерлинка в руках. Это был некто Патрик Д'Остель -- подданный Нидерландов, но ирландец по национальности, который провёл на Зеленом острове чуть меньше доброго десятка лет. Девятнадцатилетним юношей эмигрировал он из Голландии в Данию, в то время как по дорогам Европы прошёлся катком бронетанковый марш Гудериана. А уж оттуда путь Д'Остеля лежал в колонию Датского королевства - Гренландию, северный форпост цивилизации, прервавший на время войны связи с метрополией.

Все эти годы Д'Остель ходил в зверобоях на промысловой базе в Южных фьордах, между тем как уже в столь юном возрасте к моменту эмиграции излучал ослепляющее сияние писателя-звезды, а в богемных кругах назывался без всякой иронии сверхгением.

Если Джек Лондон окончил колледж на Аляске, где среди прожжённых авантюристов, карточных шулеров всех мастей, матёрых аферистов, проституток, дельцов-подражателей, бандитов и разбогатевших в одночасье самодуров открыл своё собственное Эльдорадо - самородки характеров, золотоносные пески психологии, алмазные копии в подсознании и россыпи бриллиантов в философских эмпиреях, то Патрику Д'Остелю в противоположность -- пришлось сменить уют писательского кабинета на мир штормовых морей и диких фьордов; развратную утонченную богемы на суровое окружение зверобоев, рыбаков и матросов.

Трансформация в образе жизни не сломала и не раздавила Д'Остеля. Да он сам выбрал этот путь. Буддийские монахи годами хлещут по телу своему палкой, дабы закалить его, сделать невосприимчивым к ударам. Подобное произошло и с Д'Остелем: тонкое, уязвимое сознание творческой натуры было теперь надежно прикрыто защитной оболочкой -- жесткой и непробиваемой, как моржовая шкура.

На Гренландском побережье зверобой и морской охотник Патрик Д'Остель промышлял и в плане предстоящих подвигов на тропе Большой Литературы. Саги, артефакты, коллизии и захватывающие истории в изложение старожилов острова стали его оружием, снаряжением и боеприпасами на этой тропе. Полярной ночью у пылающего камина на меховой фактории скрипело его перо и рисовало в тетрадях с кожаными обложками прекрасный, блистающий, фантасмагорический мир сверхлитературы. Великое возвращение в Большой Мир зверобоя Патрика Д'Остеля должно было стать грандиозным триумфом. Его винчестер был заряжен целой обоймой произведений с бронебойным эффектом и убийственным воздействием.

Что и говорить, был этот Патрик Д'Остель сильная и яркая личность, вобравшая в себя предельно трудносочетаемые качества: вольный полет фантазии и сухость прагматика, абстрактное мышление философа и холодный расчет бизнесмена, способность искренне сострадать вместе со способностью мгновенно сменить сострадание на ледяной эгоизм.

Калейдоскоп духовных качеств нашёл свое отражение и в облике Д'Остеля. Этот молодой человек среднего роста, пропорционального сложения, выглядел одновременно каким-то коренастым, чуть неуклюжим. Элегантные манеры, не стертые полностью десятилетней жизнью зверобоя, сочетались с резкими движениями, в которых чувствовалась недюжинная физическая сила. Лоб его, покрытый мелкими морщинками, обладал той выпуклостью и вышиной, какие всегда были присущи всем великим мыслителям, однако нависшая над ним шапка волнистых, темно-русых волос делала его не столь приметным. Карие глаза смотрели то мечтательно, слегка рассеяно, то вдруг пристально и жестко. В правильных чертах лица можно было найти что-то нежное, почти юношеское, но полярные ветра и ледяные брызги морского прибоя уже придали им твердость зрелого мужчины.

Патрик Д'Остель поднялся с койки, захлопнул томик Метерлинка; резко тряхнул головой, точно выбрасывая из нее навязчивую мысль; натянул шерстяной свитер и вышел из каюты.

На палубе ветер упруго ударил в лицо, взлохматив волосы. Но был он уже заметно слабее, чем пару часов назад. Растревоженное им море еще холмилось, однако в нем не чувствовалось исполинской, штормовой мощи -- скорее, вялое потягивание засыпающего великана.

Д'Остель, стараясь ни о чем не думать, смотрел пару минут на пенистую кильватерную струю, бьющую из-под кормы парохода. Лишь знающий человек заметил бы, что она выглядит необычно: при заходе в залив на Ян-Майене судно крепко тюкнулось дном о подводный риф, и механик подозревал трещину на валу правой машины. Поэтому на нее не давали полное число оборотов. Возникший момент компенсировали постоянным поворотом руля.

Рядом послышались оживленные голоса. Несколько человек из машинной команды, сменившись после недавно пробитых склянок, толпились около фальшборта; кричали что-то друг другу; показывали руками в море. Мгновение спустя и Д'Остель заметил объект их внимания.

В метрах тридцати от "Линдброка" покачивалась на волнах черная, вздувшаяся, как аэростат, туша мертвого кита. В спину был воткнут металлический шест с вымпелом на конце.

В свое время китобои торопились ринуться в погоню за новой жертвой и пометили добычу, надеясь вернуться за ней после, да так и не сумели по каким-то причинам это сделать. Теперь же источающий ужасное зловоние, брошенный на милость ветров и течений труп болтался в море. Внутренние органы кита, разлагаясь, выделили огромное количество газа, что и послужило причиной сильного вспучивания.

-- Кит-горбач, -- с видом знатока сказал тощий кочегар, голый по пояс, в красном берете и с грязным пестрым платком, повязанным на шею.

-- Горбач, горбач, -- передразнил плюгавенький матрос-старик, -- сам ты горбач. Это гренландский кит. У горбача плавники большущие с боков, сразу видно. И тонет он мертвый. Уж потом, когда вспучится от газов, всплывает. А этот с самого начала на плаву был, потому что шест с флагом, видишь, воткнут. Я на китобойце восемь лет плавал.

-- Плавал, а ни черта не знаешь. Его воздухом сжатым накачали, чтобы он не утонул. Вот поэтому он и вздутый такой.

-- Молчи, дурак! -- старикашка разгневанно топнул ногой по палубе. -- Я лучше твоего знаю! Это его собственными газами раздуло. У мертвого кита всегда газы внутри. Потому что у него там температура повышается, топится все там, и газами его раздувает.

В это время волна от судна достигла тушу. Даже небольшого дополнительного сотрясения хватило, чтобы нарушить какой-то баланс внутри нее. Она со страшным треском лопнула, буквально взорвалась. Во все стороны, как шрапнель, разлетелись куски гнилого мяса. Некоторые звучно шмякнулись в борт "Линдброка". Вонь стала совсем непереносимой.

-- Ну! Что я говорил?! -- торжествующе произнес старик. -- Газами разорвало!

Но его уже никто не слушал. Все, зажимая носы, поспешили прочь с палубы. Покинул ее и Д'Остель.

Пройдя по узкому коридору мимо трапа, ведущего в ярко освещенное машинное отделение, он открыл дверь кают-компании, которая была на "Линдброке" и салоном-рестораном, где вместе с пассажирами посиживало и корабельное начальство.

Сейчас здесь было пустовато. Кроме стюарда, протирающего у стойки стаканы, за ближним к ней краем стола сидели долговязый и долгоносый помощник механика Боб Красс, англичанин по национальности, и Хельгюссон, рыжебородый здоровяк норвежец, также как и Д'Остель -- морской охотник, возвращающийся на материк. Компания собралась интернациональная. Беседа же велась на норвежском языке. Когда вошел Д'Остель, в разгаре был спор о знаменитой охоте, устроенной англичанами восемь лет назад за "Бисмарком" -- крупнейшим линейным кораблем нацистской Германии.

-- Еще раз повторяю, -- говорил Красс, -- это была ошибка адмирала Холланда: начинать перестрелку с "Бисмарком" на расстоянии в двенадцать миль. Немецкие снаряды падали по крутой траектории и попадали в палубу "Худа". А там броня слабенькая была. Ну и один снаряд угодил прямёхонько в артпогреб. Рвануло так, что небеса чуть не упали на землю. Полторы тысячи человек было на линкоре, а спасли только троих.

Хельгюссон с усмешкой поскреб свою бороду.

-- А что, ваши снаряды с "Худа" падали по другой траектории?

-- По такой же. Да только у "Бисмарка" палубная броня была раза в два толще. Им это было не так страшно.

Д'Остель попросил у стюарда чашку кофе с коньяком и, обменявшись приветствиями с Крассом и Хельгюссоном, подсел к ним.

Англичанин, между тем, продолжил:

-- Но "Бисмарку" все равно так и не удалось ускользнуть, хотя до Франции и оставалось рукой подать. Наши торпедоносцы закидали его торпедами. Одна попала как раз под корму. Ход ему сбила. Но все равно он, может, так бы и ушел, если бы его с польского эсминца не засекли. Вот его земляки. -- Красс показал рукой на стюарда, подошедшего сейчас к столу с подносиком, на котором стояла кофейная чашка. -- Да еще целый час палили по линкору из своих пушчонок. Отчаянные ребята были. Крохотный кораблик против этакой махины. А? Что скажешь, Аксель? Это тебе не домик в огороде строить.

Красс и Хельгюссон хохотнули.

Полуполяк, полунорвежец Кекко Аксель попал на судно, можно сказать, случайно: устроился стюардом на пару сезонов. Подвернулась такая возможность.

Человек он был абсолютно сухопутный, и в Тронхейм, портовый город, занес его ветер судьбы как торгового агента. На этом поприще пытался он подзаработать. Не получилось. Хоть много и не нужно было Акселю: домик, маленький собственный домик с приусадебным участком. "Кляйн, абер майн", как поется в одной немецкой песне. А там как-нибудь пойдет жизнь. Работу найдет он постоянную; семья, детишки.

И невеста была у Акселя. Девушка из крестьянской семьи, что в городе сейчас в прислугах проживала. Не очень красива если, так то лучше -- женой верной будет. А насчет ума то и вообще: не резон женщине особо умной быть.

Участок земли заимел уже Аксель. Осталось только с домиком вопрос решить. Ну и, конечно, хозпостройки: сарай, к примеру, справить. Деньжат, деньжат надо было подзаработать, чтобы стройматериал приобрести, доски. А руки у него, Акселя, работы не боятся. Сам дом построит. Так куда дешевле выйдет.

Тут вот и подвернулась работёнка стюардом.

Оплата неплохая. Относительно, конечно. Но Аксель все подсчитал и рассчитал обстоятельно -- если еще потом занять немного, можно будет наскрести необходимую сумму.

Такие вот планы были у стюарда парохода "Линдброк". И планами этими он, человек по натуре жизнерадостный и общительный, охотно делился с пассажирами, которые собирались под вечер в салоне.

Ему, похоже, и доставляло огромнейшее удовольствие рассказывать по многу раз о земельном участке своем, о домике будущем, о невестушке. Было это, в общем-то, обаятельное и безобиднейшее существо. Этакий тридцатилетний толстячок-бодрячок; юркий, маленький, лысоватенький, с усиками щеточкой. Забавно было слушать его, когда он, подсев к одному из столиков, принимался расписывать в подробностях предстоящую счастливую жизнь благополучного семьянина; доставал из кармана листок бумаги с карандашиком; чертил планы, схемы, кроки: вот спальня будет, вот столовая, вот тут место для кухоньки. А вот тут в углу участок для хознужд -- инвентарь садовый сложить, а может, под курятник пойдет или еще, что там.

В рейсе на досуге скучновато, особенно для пассажиров. А тут все развлечение. Публика оживлялась да подначивала Акселя.

А вот не так-то просто! А вот здесь, брат, еще вопрос, как, мол, такую-то проблему решать будешь?

Толстячок млел от участливого внимания и, вдохновленный, живо пояснял: как и что. Все у него было продумано и рассчитано.

Вот и сейчас Красс и Хельгюссон с интересом переключились на эпохальный житейский проект стюарда, причем к нескрываемому удовольствию последнего.

Хельгюссон сконструировал на лице серьезную мину:

-- Вот ты, Кекко, все планы строишь. Гнездышко семейное вьешь. А не боишься, что пташка твоя улетит, пока ты по морям гуляешь?

-- Это ведь запросто, -- поддакнул механик. -- Рисковое это дело -- бабу на берегу оставлять. Да молодуху при том. А Кекко?

Аксель расплылся в обезоруживающей улыбке. На пухлых щеках образовались мешочки, точь-в-точь как у хомяка.

-- Не-ет! Матильда у меня не такая. Она серьезная у меня. Ждать меня будет хоть год, хоть два, хоть три. Мне ведь вертихвостка какая-нибудь не нужна. Она серьезная, хозяйственная, детишек любит.

-- Ах вот как! Тогда конечно, тогда другое дело. Понял, Матс? Эх, нас с тобой никто не ждет. Да ведь это и понятно. Где нам с Кекко равняться. Перед таким орлом любое женское сердце настежь распахнется. За ним, как за бетонной стеной. Мужик дельный, работящий. Дом строит. Не наняться ли, Матс, к нему в работники на строительство. А Кекко?

-- Э, нет, -- Аксель заулыбался еще шире, -- это ведь накладно будет. Я и сам управлюсь. Пусть времени больше займет, зато дешевле. А если где надо, так братья Матильды подсобят. Я ведь инструмент в руках держать умею. И как каменщик кумекаю, и плотничать понемногу могу. Вот у меня... -- Стюард нагнулся куда-то под стойку и вытащил оттуда небольшой, старинной работы рубанок. -- Вот! Инструментик уж припасен. У Сегюрссона, у судового плотника выменял. Вещь хорошая. Пригодится. Вольеры для кроликов буду мастерить. От кроликов и мясо будет, и шкурки продавать можно.

Повертев рубанок в руках, Аксель хихикнул и поводил им над стойкой, имитируя строгательные движения.

Хельгюссон подмигнул Крассу.

-- Кекко, а не жалко тебе кроликов убивать? Они такие мягкие, пушистые. Ушками поводят и травку кушают.

-- Жалко, -- вздохнул Аксель. - Когда я у фермера Солумсмуэна батрачил, приходилось мне кроликов забивать. Возьмёшь их за уши, а они пищат жалобно - всё понимают. А я представлял себе, что это мои враги, что они отнять у меня всё хотят. Представишь, разозлишься - и уже легко их убивать.

Аксель изобразил, как он делал это. На физиономии его появилась жестокая гримаска. Он стал похож на какого-то злобного тролля-урода. Через секунду гримаса эта растаяла, и на лице стюарда вновь расплылась добродушная улыбка с хомячиными мешочками на щеках. Он хотел что-то сказать, однако реплика застряла у него на губах, потому что в это время по корпусу судна вдруг прошла легкой волной вибрация. Люди машинально повернулись к иллюминаторам салона. Видно было, что "Линдброк" начал выполнять очень крутой поворот. Полминуты спустя последовал новый -- уже в противоположную сторону.

-- Это что еще за выкрутасы в открытом море? -- озадаченно пробормотал норвежец, подойдя к иллюминатору. Он приблизил лицо вплотную к стеклу и повертел головой, пытаясь разглядеть, что происходит снаружи.

Стюард, спрятавший уже снова рубанок, продолжал возиться за стойкой все с той же беспечной улыбкой.

-- Может, скала или рифы. Вот и обходим их.

-- Не может быть здесь никаких ни скал, ни рифов. Знаю я эти места, -- отозвался Хельгюссон.

Д'Остель тем временем перевел взгляд от иллюминатора на механика, сидевшего напротив него: продолговатое лицо англичанина стало бледным, каким-то напряженным, побелели и кончики пальцев, стиснувшие кружку с грогом. Мгновение спустя он произнес тихо, но так, что его прекрасно слышали все находящиеся в кают-компании:

-- Похоже на противолодочный маневр. Мне это уже знакомо. Если замечен перископ, то судно разворачивается к нему кормой и делает зигзаг. В таком случае кильватерная струя может отбросить назад выпущенную торпеду. Видно, старый Бьёрсон тоже знает этот прием.

Олег Беловолк

-- Атака подводной лодки?! -- воскликнул Хельгюссон, издав нервный смешок. Тот прозвучал коротко, отрывисто, почти как кряканье. -- Но война давно уже кончилась! Или... Проклятие! Я сам слышал много раз, что в морях осталось полно немецких субмарин. Эге, уж не повстречались ли мы и в самом деле с одной их них. Смотрите -- Бьёрсон снова крутит в другую сторону!

Через секунду все, за исключением стюарда, торопливо выбежали из кают-компании. На палубе около кормовой надстройки уже толпилась группа, состоящая наполовину из членов экипажа, наполовину из пассажиров. В воздухе завис встревоженный гомон, взгляды были устремлены куда-то назад, за корму судна.

Д'Остель коснулся плеча матроса, который стоял ближе всех к нему.

-- Что случилось?

-- Перископ! Всего в двух кабельтовых. Только что исчез. Какая-то подводная лодка шла за нами минут пять.

Бросив эту фразу через плечо, почти не поворачиваясь к Д'Остелю, матрос снова приник к фальшборту, цепко всматриваясь в пустынные воды. То же самое сделали и все остальные, собравшиеся здесь, в то время как капитан "Линдброка", старый и опытный моряк Бьёрсон, продолжал совершать, на всякий случай, а может, интуитивно чувствуя опасность, противолодочный зигзаг -- маневр в случае действительной торпедной атаки малоэффективный, скорее ход отчаяния. Эхо прошедшей войны скользнуло над судном незримой тенью, заставив почувствовать каждого свое почти осязаемое леденящее прикосновение: не только Хельгюссон слышал о пиратствующих немецких субмаринах.

Напряженное ожидание длилось недолго. Какой-то полувздох, нечленораздельный возглас, таивший в себе одновременно и тревогу, и удивление, разом вырвался из уст людей, столпившихся на юте парохода, когда совсем рядом с его бортом вода вдруг забурлила, заклокотала, как в котле над огнем, и затем из самой середины этой, спонтанно образовавшейся круговерти множества маленьких бурунов и водоворотов, с шумным плеском и еще примешанным к нему странным звуком, чем-то напоминающим долгий выдох кита, стремительно вынырнула башнеобразная махина зеленого цвета, с которой устремились вниз, быстро стекая, пенистые водяные каскады. Еще мгновение, и наружу показался весь длинный и узкий корпус подлодки со свисающими с ее борта космами водорослей. Это был, без сомнения, рейдер, предназначенный для океанского плавания, водоизмещением никак не меньше двух тысяч тонн. Какие-либо опознавательные знаки или даже номер отсутствовали. Впрочем, если принадлежность этого подводного корабля была в первые секунды не ясна, то намерения его стали понятны тотчас. Наверху, за ограждением боевой рубки, уже появились люди, а установленная там спарка из двух крупнокалиберных пулеметов моментально повернулась в сторону "Линдброка", расстояние от которого до субмарины составляло всего лишь метров пятьдесят.

Насколько внезапно было ее появление, настолько же ошеломляюще стремительно произошло и все последовавшее за тем. Пулеметчик кинжально хлестнул трассирующим дуплетом по кормовой надстройке парохода. Все, кто находился на палубе, в панике, беспорядочно заметались, ища укрытия, кто где может. Большинство упало плашмя вниз, прижимаясь к фальшборту. Кто-то жалобно вскрикнул, пораненный осколками разбитого стекла.

Д'Остель нашел, пожалуй, самое надежное место. Он прополз по металлическому настилу палубы и залег за массивным корпусом паровой лебедки, оказавшись пока в безопасности. С этой позиции он мог спокойно осмотреться. Теперь видно было, что пулеметчик стрелял не по людям, он бил по радиорубке -- по антенне. Свинцовый шквал срубил, снес ее начисто. Замысел ясен: действуя предельно быстро и внезапно, исключить возможность передачи в эфир сообщения об этой атаке.

С подводной лодки прекратили стрельбу. Некоторое время она шла параллельным курсом с "Линдброком", после чего с ее боевой рубки прозвучала усиленная рупором команда на чистом английском языке, приказывающая капитану парохода застопорить ход. Как дополнительный аргумент последовала еще пара длинных пулеметных очередей. Одна прошила воздух перед капитанской рубкой, другая вспорола борт судна в районе форпика.

Какого-либо другого варианта действий, кроме как выполнить это приказание, у Бьёрсона положительно не было. Вахтенный механик получил с мостика команду "Стоп машины". Буруны вдоль обводов корпуса опали. Судно скользило теперь по инерции, все медленнее и медленнее. Сбавила ход и подлодка. По-видимому, на ней имелось подруливающее устройство, потому что она, получив боковое движение, начала подваливать вплотную к борту "Линдброка". С рубки субмарины на ее узкую палубу один за другим выскакивали люди, вооруженные автоматами. Еще не успели два судна соприкоснуться, как к леерам парохода полетели снизу "кошки" и веревочные трапы, снабженные крючьями для зацепа, которые прочно заарканили "Линдброк". Это был, собственно, не абордаж. Просто захват невооруженного, беззащитного судна. А послышавшаяся гортанная речь подтвердила предположения. Немцы -- осколок рассыпавшегося в прах Третьего рейха; его зловещее эхо в виде пиратской субмарины, рыскающей одиноким хищником в морях и океанах, находя там и жертвы, и надежное прибежище.

Захватчики, появившиеся на палубе "Линдброка", выглядели довольно разношерстно. Одни в свитерах, другие в черных морских бушлатах. На некоторых поверх еще были надеты красные спасательные жилеты. Всего же в группе насчитывалось человек пятнадцать. Вооружены были превосходно. Причем и здесь отсутствовало однообразие, присущее регулярному подразделению; ножи, пистолеты, топорики, автоматы самых различных систем: немецкие МП-40, американские "Томпсоны" с укороченным стволом, громоздкие английские "Шепарды". Многие из нападавших были бородаты, лица у всех имели какой-то бледно-землистый цвет -- видимо, от многолетнего пребывания в замкнутом пространстве подводного корабля. Руководил захватом белокурый и широкоплечий атлет ростом под шесть футов. По его команде группа разделилась: одна часть ринулась во внутренние помещения судна, другие принялись сгонять людей, застигнутых на палубе, в закуток между спардеком и кранбалкой, используя при этом резкие окрики, тычки стволами автоматов, а иногда просто пинки. Скоро сюда же привели машинную команду, бывшую на вахте, перепуганных пассажиров, капитана Бьёрсона, старпома. Никакого сопротивления пираты не встретили. Толпа глухо молчала, стоя под дулами автоматов и взирая затравленно на захватчиков. Из ее глубины доносились всхлипывания и постанывания. Это был радист, раненый при обстреле.

Через фальшборт, поднявшись по веревочной лестнице, легко перемахнул человек в коротком черном дождевике и черной пилотке, из-под которой виднелись коротко стриженные, абсолютно седые волосы, хотя сам человек был не старше сорока лет. Лицо тщательно выбрито. Мощный, угловатый подбородок. Тонкие губы. Узкий и прямой нос. Брови почти срослись на переносице -- знак, если верить физиономистам, свидетельствующий одновременно и о жестокости, и о недюжинной силе воли. Пилотка, низко и чуть наискось надвинутая на лоб, не могла все же скрыть его вышину. Для полноты книжного образа не хватало лишь, пожалуй, классического тевтонского шрама.

Седой неторопливо двинулся к пленникам. Во всей походке его, в каждом движении сквозила твердость, властность, какая-то скрытая внутренняя сила, холодная уверенность хищника, знающего, что у него нет в природе врагов. Он не был слишком высок, и все же белобрысый детина показался вдруг не таким уж здоровяком, скорее нескладным увальнем, когда седой остановился рядом с ним, широко расставив ноги и засунув руки в карманы дождевика. Они перебросились несколькими фразами по-немецки -- тихо, в полголоса, но донеслось, как белобрысый произнес несколько раз слово "капитан", из чего можно было сделать вывод, что командиром пиратской субмарины являлся его собеседник. Тот повернул голову к пленным морякам и пассажирам и громко спросил на превосходном английском:

-- Кто капитан судна?

Старик Бьёрсон сидел у фальшборта на чугунном кнехте, покуривая свою трубочку, и не обращал, казалось, внимания на происходящее вокруг. Не торопясь, сделал он глубокую затяжку, выпустил пару сизых клубов и лишь после этого ответил, не выказывая внешне никаких признаков волнения:

-- Капитан судна я, Олаф Бьёрсон. Позвольте узнать, в свою очередь, кто вы и почему наше судно подверглось нападению.

Усмешка проскользнула в выражении лица Седого.

-- Откуда такая уверенность, что вы имеете право что-либо узнавать? Ваша попытка держаться независимо выглядит просто нелепо. Все права сейчас здесь принадлежат мне. Вернее, это одно право -- право силы. Вы же, капитан Бьёрсон, никакой силы на данный момент не имеете. Впрочем, этикет представления я согласен соблюсти. Можете называть меня барон Ломфоринх. А теперь я хотел бы узнать порт приписки, маршрут и груз судна.

Бьёрсон спокойно выдержал жесткую эскападу капитана немецкой подлодки, равно как и его тяжелый, давящий взгляд. После хладнокровной паузы он все же сообщил Ломфоринху, что того интересовало. Барон потребовал, ключи от всех помещений судна. Люди с подлодки принялись обыскивать каюты, кладовые, капитанскую рубку и радиорубку. Из трюмов началась выгрузка ящиков с моржовым бивнем и пушниной. Несколько человек из команды "Линдброка" были при этом задействованы силой.

По приказу Ломфоринха из толпы вытолкнули радиста: низкорослого, лысоватого парня лет двадцати пять. Барон неторопливым движением снял с пояса своего помощника парабеллум; взял в правую руку и похлопал им по ладони левой.

-- Скажи-ка, дружище Что ты успел передать в эфир перед тем, как мы срезали антенну.

-- Ничего, -- растерянно сказал радист,

Выстрел прозвучал внезапно и хлестко. Парень со стоном свалился на палубу, держась за простреленное бедро. Ломфоринх не сменил при этом ни позы, ни выражения лица. Единственным его движением было движение пальца на спусковом крючке.

-- Ты не понял меня, дружище. Я хотел знать правду. Если я ее сейчас не услышу, то следующая пуля будет у тебя в животе.

-- Но я говорю правду, -- всхлипывая, заскулил радист. Из-под пальцев, которыми он зажимал рану, просачивалась кровь. -- Я как раз готовился дать сообщение, когда по рубке начали стрелять.

-- Верю. Теперь верю. Похоже, ты в самом деле не лжешь.

Вторая пуля вошла радисту в лоб, как раз над переносицей. Мозг был мертв в то же мгновение, но тело еще какие-то секунды жило, содрогаясь в конвульсиях. Ноги судорожно засучили по палубе, прежде чем окончательно замереть.

Бьёрсон вскочил с кнехта, гневно взмахнув рукой с дымящейся трубкой.

-- Зачем? Зачем? -- два раза вскрикнул он. -- Радист говорил правду!

Ломфоринх усмехнулся и отдал пистолет белобрысому.

-- Так я же и сказал, что верю. Действительно, он не врал.

-- Так почему же вы застрелили его, черт возьми?

-- Вы в самом деле хотите это узнать?

-- Да, да, хочу это знать! -- Бьерсон пихнул для затяжки трубку в рот, да так, что мундштук аж скрипнул, железно стиснутый его зубами.

-- Я могу пояснить, но это не на руку вам и вашей команде. Вы пожалеете, если я скажу, почему я пристрелил этого парня.

-- И все-таки! -- процедил Бьёрсон, не вынимая трубки изо рта.

-- Ну, хорошо. Объясняю. Мы вас все равно всех расстреляем. Так что ж ему было мучиться раненому? Вот я и прикончил его. Видите, как скверно вышло. Вы -- команда, пассажиры, надеялись остаться живыми, были скорее всего уверены, что мы просто ограбим судно и отпустим его. Но для нас надежней не оставлять следов. Мы расстреляем всех, а затем потопим судно. Остались бы вы в счастливом неведении, то встретили бы легкую смерть. А теперь вам предстоит с полчаса мучительно томиться. Ведь не столько страшна сама смерть, сколько ее ожидание.

-- Ну так стреляйте сейчас же, черт бы вас побрал, если вы такой гуманист!

-- Десять человек из вашей команды заняты на выгрузке. Они не слышат наш разговор. А расстреляй мы вас сейчас, они сразу поймут, что к чему. А ну, как вздумай они выкинуть какой-нибудь фортель? Терять-то ведь уже нечего. Зачем нам лишние проблемы.

Волна страха пролетела по толпе после этих слов, сказанных без всякой ненависти или угрозы в голосе, самым будничным тоном. Многие знали английский язык. Где-то тревожно зашептались, раздались всхлипывания, кто-то зло выругался вполголоса. Бьёрсон несколько дрогнул, невозмутимость сползла с него; рука с зажатой в ней трубкой заметно подрагивала при очередной затяжке, хотя он изо всех сил старался не показать этого. Взгляд его был прикован к не выражавшему никаких эмоций лицу барона.

Говорит Ломфоринх правду или просто играет, развлекается, наблюдая за реакцией своих жертв?

Вернув себе самообладание, Бьёрсон сказал:

-- Послушайте, Ломфоринх. Но какой смысл этого злодеяния? Вы ведь спокойно можете отпустить нас, если окончательно испортите радиостанцию на "Линдброке". У вас будет уйма времени, чтобы убраться их этого района. Зачем вам брать лишний грех на душу?

Некоторое оживление просквозило в ответном взгляде Ломфоринха. Точно ждал он этого вопроса и дать ответ представляло для него интерес.

-- Что значит грех? О том, что грешно и что нет, пусть ломает себе голову тот, кто верует. Полно, капитан Бьёрсон! Это звучит не актуально. Сейчас середина двадцатого столетия. Кто теперь верит в бога? Не припомню случая, чтобы его карающая десница проявила избирательность. Вот, например, среди вас найдутся и праведники, и закоренелые грешники. А мы расстреляем всех совершенно одинаково, и дело с концом. Где тут справедливость? Или надежда на высший суд? А где он, этот суд? Не вижу. Где он? Там? -- Ломфоринх ткнул пальцем в небо. -- Нет, так не пойдет. Мне здесь суд нужен или хотя бы доказательство, что он вообще существует. Нет доказательства, значит, нет суда. А раз нет суда, то нет и закона. А без закона как определить, что грех, что нет? Таким образом, капитан Бьёрсон, упрек этот ваш принять не могу. Действительно, отпустив вас с испорченной рацией, мы можем без труда ускользнуть. Но все-таки остается вероятность того, что события сложатся неблагоприятным образом, и вы, например, через полчаса повстречаетесь с каким-нибудь судном. Последует радиосообщение, и в этот район ринутся самолеты, катера, боевые корабли. Нет. Нам нужна абсолютная надежность. Вот видите, какой же я злодей? Действую только в целях своей безопасности. Я не патологический маньяк, убивающий ради самого процесса убийства. Все подчинено объективным интересам. Был случай, когда мы захватили голландский сухогруз у Большого барьерного рифа. Вы знаете, воды там кишат акулами. Я приказал сбросить за борт двух голландцев. Жестокость? Ну, уж нет. Просто моим парням, заточенным в железную коробку, нужна была психологическая встряска, прилив острых эмоций. Главное -- свежие впечатления, переживания; нужно было порвать убийственную монотонность. Поэтому я применил такой прием, и, как оказалось, с пользой. -- Ломфоринх сделал паузу, слегка рассеянно огляделся вокруг, проследил несколько секунд за тем, как из трюма медленно выплывал вытягиваемый деррик-краном большой тюк, и вдруг улыбнулся совсем не зло, почти дружелюбно. -- А что, капитан, вы боитесь смерти?

Бьёрсон ответил мрачным взглядом.

-- Нет. Я не боюсь. Я уже старый человек, к тому же вы обещаете относительно легкую смерть. Но почему должны умирать все эти люди? -- Старик обвел жестом свою команду и пассажиров. -- Все эти молодые,

полные жизни и ни в чем не повинные люди?

-- О! Это уже философский вопрос, поскольку конкретно я уже объяснил, почему они должны умереть. Что же, отвечу и на это: потому что у них плохой капитан. Слабый и беспомощный старичок, который не может быстро, точно анализировать ситуацию и принимать верное решение. Я бы, к примеру, вместо того, чтобы крутить этот бесполезный противолодочный зигзаг, просто смял бы подлодку на всплытии таранным ударом -- надо было ждать абордажной, а не торпедной атаки. Война уже давно окончилась. Кому в голову придет просто так, без цели, торпедировать суда? Разве что какому-нибудь фанатику.

-- Но ведь это могла быть не пиратская, а какая-нибудь другая подводная лодка, которой, например, требовалась помощь.

-- Ну и что? -- пожал плечами Ломфоринх. -- Вас в первую очередь должна интересовать собственная безопасность. В любом случае суд оправдал бы вас, признал ваши действия правомерными. Поступи вы так, то остались бы жить, а мертвым был бы скорее всего я. А насчет смерти, как вы сказали, молодых и невинных то, право же, стоит ли так все мрачно воспринимать. Что такое жизнь? Для большинства -- это медленная смерть и не самая легкая при том: гниение заживо, разложение плоти, распад ее, превращение в трухлявый, источенный болезнями и временем кожаный мешок, набитый гнилым мясом и дерьмом. И страшная тоска, воспоминания о том, как вся эта плоть была когда-то здоровой, сильной, упругой, эластичной. Этого не избежать никому. Так, может быть, есть преимущество умереть молодым, не доживая до старости. Расстреляв вас, я лишь прерываю затяжную агонию.

-- Так застрелитесь заодно и сами, прервите свою агонию!

Аомфоринх усмехнулся.

-- Увы, для этого я слишком слаб. Слишком слаб, чтобы победить свою плоть, которая жаждет жизни в силу инстинкта и цепляется за нее изо всех сил. К тому же я имею возможность ублажать ее, а такую возможность имеет не каждый.

Олег Беловолк

Дико выглядел этот философский диспут на борту обреченного судна. Все, кто понимал английский язык, были подавлены циничной логикой барона. Самым ужасным было, что здесь не находилось ничего общего с проявлением низкой животной жестокости, какую можно встретить у садиста, испытывающего наслаждение, когда его жертва трепещет, корчится в муках, беспомощная в кровавых руках палача. Это была жестокость высокого разума -- непонятная, необъяснимая и оттого еще более страшная.

Однако капитан пиратской субмарины барон Ломфоринх не знал, что рядом находится не менее мощный мозг, способный, как выразился сам барон, быстро и точно оценивать ситуацию и принимать верное решение. Затеяв для развлечения философски-психологические игры, барон наткнулся на достойного противника.

Морской охотник и зверобой Патрик Д'Остель, доселе не упустивший ни одного слова из диалога между Бьёрсоном и Ломфоринхом, вышел из толпы, дав пинка в зад одному из моряков.

-- Капитан, вы уверены, что во всей вашей только что приведенной логике нет проколов и противоречий?

Ломфоринх, не поворачивая головы к тому, кто спрашивал, коротко бросил:

-- Именно?

-- Вы, как я понимаю, последователь философии Ницше и отрицаете полностью такие понятия, как добро и зло. И тем не менее добили раненого радиста, чтобы тот не мучился зря. Как же вы объясните этот, выходит, чисто альтруистический поступок с вашей стороны?

-- Инстинктивное действие. Я просто не смог вовремя подавить этот внутренний импульс. Альтруизм -- это чисто животное чувство. Рефлекс. Ведь почти все млекопитающие остро реагируют на страдания сородичей. Если одна особь воспринимает, скажем, двигательные или голосовые сигналы другой страдающей особи, то она входит в состояние психического дискомфорта и естественно стремится избежать этого. Например, может помогать попавшему в беду сородичу. Вы удовлетворены объяснением?

-- Прелестно, капитан! То есть, вы попросту считаете себя животным, скотиной, тварью, стоящей на низшей ступени развития. Поначалу, признаться, я был о вас более высокого мнения. Ваш сверхматериалистический подход ко всему определен, в первую очередь, отвержением религии, а с ней и высшей справедливости. Действительно, приняв за аксиому отсутствие этого, уже легко прийти к ницшеанским построениям. Вам нужны доказательства, вам нужно воздаяние должного за грехи здесь, в нашем мире? Случись это, и вы станете праведником! Но послушайте, ведь...

Д'Остель вынужден был прерваться, ибо морской охотник Матс Хельгюссон внезапно ринулся к одному из пиратов. Расстояние до него было метра четыре, но норвежец преодолел их буквально одним тигриным прыжком.

Наведенный на него автомат он отвел в сторону, схватив за ствол левой рукой. Правой же нанес короткий хук в челюсть, который свалил противника на палубу. Автомат, английский "Шепард", остался таким образом у Хельгюссона. То, как действовал он далее, показывало, что норвежец все это время тщательно выбирал вариант своих отчаянных действий, обдумывал каждое свое движение, где расчет шел на доли секунды.

Завладев оружием, Хельгюссон не попытался тотчас его применить: он просто не успел бы это сделать. Автомат Хельгюссон держал за ствол, и требовалось время, чтобы взять его надлежащим образом, а времени у него не было -- лишь то ничтожнейшее мгновение, когда Хельгюссон метнулся ничком на палубу. А над ним уже прошили воздух автоматные очереди. Увернувшийся от них Хельгюссон продолжал действовать так же стремительно, как и до сих пор -- безусловно, по заранее намеченному плану. Норвежец вновь вскочил на ноги и помчался во весь дух мимо шлюп-балок на корму судна, бросаясь на ходу из стороны в сторону. Такой маневр позволил ему уклониться от нескольких автоматных очередей, лишь одна зацепила бок.

Хельгюссон стремился найти защиту за паровой лебедкой, той самой, за которой укрылся Д'Остель в начале захвата судна.

Достигнув ее, Хельгюссон мог бы, прикрытый от пуль массивным корпусом лебедки, дорого продать свою жизнь. Но если против пиратов, бывших на "Линдброке" и стреляющих по норвежцу сзади, его петляние было эффективно, то для пулеметчика на подлодке, который находился сбоку, такой прием не был помехой. Пулеметчик дал длинную, секущую по горизонтали очередь, прошедшую в нескольких сантиметрах над фальшбортом. Под нее-то и попал Хельгюссон. Она перерубила его практически пополам и отбросила, припечатала всей мощью двух крупнокалиберных стволов к стене надстройки, на белизну которой упруго брызнул горяче-красный кровавый веер.

Изрубленный труп Хельгюссона замер в сидячем положении. Пальцы рук в последних судорогах вцепились в так и не успевший выстрелить автомат.

Глухой ропот прошел по толпе. Ломфоринх дал команду продолжать приостановившуюся, было выгрузку. Он бросил на Д'Остеля взгляд, не лишенный любопытства, тронул указательным пальцем седую прядь на виске.

-- Итак, вы, кажется, хотели высказать какую-то мысль.

-- Да, если позволите, -- Д'Остель также не выразил эмоций по эпизоду с норвежцем. -- Вы отрицаете такое понятие, как добро, апеллируя тем, что оно, как правило, бывает невосплаченым, и те, кто следуют этой идее, остаются в жизни жалкими, обойденными и беззащитными мечтателями. Но давайте представим, что имеются твердые доказательства существования высшей справедливости. -- Д' Остель повторил жест Аомфоринха, указав вверх. -- И что же: избегать грехов и творить добро будет делом выгоды и расчета. Убивается само понятие добра. Просто высшая, но земная по своей сути инстанция, сила, которой нужно подчиниться. Вам же, к примеру, не придет на ум брать на абордаж боевой линкор.

-- Верно, -- охотно согласился Ломфоринх. -- Это и подтверждает мою позицию. Я не верю в высшую справедливость, но тот, кто уверует, в тот же момент принимает ее существование за реальность и уже ничем не отличается от меня. Я не беру на абордаж линкор, потому что боюсь его боевой мощи, верующий же идет путем праведника, потому что имеет страх перед этими высшими силами, будь это бог или что-то другое. Какая между нами разница?

-- Вы признаете только такую прагматичную веру? Это вера дураков. Вы стремитесь подчинить все вокруг себя одной-единственной, простой математической формуле. Но мир слишком сложен для одной формулы. Путь, выбранный вами, -- это путь в никуда. Жаль, у меня нет времени, чтобы доказать это.

-- Время? Сдается мне, что сообразительный малый хочет просто спровоцировать меня на затяжную философскую болтовню и тем самым сберечь до времени жизнь. Уж не думаете ли вы, что я, страдаю от отсутствия интеллектуального собеседника, и от скуки возьму вас на борт лодки, чтобы продолжить диспут?

Д'Остель именно на это и рассчитывал, втягивая Ломфоринха в полемику. В искренности провозглашенных им намерений он не сомневался. Однако последняя реплика барона поставила его в тупик. Нужен был достойный ответ.

-- А что вы теряете? Сила останется на вашей стороне. Прекратить мою агонию вы сможете в любой момент. Это не провокация, барон. Это вызов. Я берусь доказать несостоятельность вашей позиции и, сделав это, автоматически получаю помилование.

-- Это любопытно. -- Д'Остелю пришлось несколько секунд выдерживать пронзительный, изучающий взгляд Ломфоринха. -- Это интересно, я бы сказал, драматически. Борьба за жизнь обреченного человека, которую он ведет в философской дуэли... Что ж, я принимаю вызов. Хотя должен сказать, еще никому не удавалось поколебать мои убеждения.

Ломфоринх бросил пару слов на немецком языке, и тотчас двое из команды подлодки вывели Д'Остеля из группы пленников. Наручники металлически щелкнули на его запястьях.

Грабеж судна между тем подходил к концу. Все, что пираты сочли ценным, перекочевало на субмарину. Моряков, работавших в трюме, тоже согнали к спардеку. Напряжение в эти секунды достигло максимума. Оно висело, чувствовалось в воздухе. Буквально осязаемым стал флюид отчаяния, который излучала толпа, находившаяся сейчас во власти барона. Люди, кто с мольбой, кто с ненавистью смотрели на него, ожидая роковой команды -- исполнит он свой приговор в действительности, или он просто развлекающийся позер?

Д'Остеля заставили перелезть через фальшборт и спрыгнуть вниз на палубу подлодки. С руками, заключенными в наручники, он не смог удержать равновесие при приземлении и повалился на бок. В тот момент, когда он поднимался на ноги, с "Линдброка" донесся треск автоматов. Пауза. Стоны. Еще несколько очередей. Все было кончено.

Несколько минут спустя Ломфоринх вместе со своими людьми тоже перебрался на субмарину. Они и получивший сзади толчок дулом автомата Д'Остель поднялись на мостик. Пиратский рейдер плавно отвалил в сторону, покачиваясь на пологих волнах. Д'Остель ожидал, что "Линдброк", ставший теперь кораблем мертвых, будет торпедирован. Но Ломфоринх, оказалось, просто открыл на судне кингстоны. "Линдброк" дал крен на левый борт и стал оседать все ниже и ниже, захлестываемый волнами. Ломфоринх, отведя подлодку на пару кабельтовых, до конца наблюдал эту агонию. Лишь когда судно полностью опрокинулось, а затем, задрав корму, начало быстро уходить в глубину, он отдал команду на погружение. Наручники были сняты с пленника, чтобы дать возможность ему спуститься вниз по вертикальному трапу, и были вновь одеты, когда Д'Остель оказался в помещении центрального поста, где раздавалось сухое пощелкивание механизмов и жужжание гироскопа.

Бледнолицый человек в такой же пилотке, как у Ломфоринха, сидевший у приборной панели на маленьком наподобие велосипедного седла вращающемся кресле, повернулся на нем и уставился на Д'Остеля. Пока Ломфоринх разговаривал с ним на немецком, Д'Остель успел оглядеться. Из центрального поста было два выхода -- два овальных проема с высоким комингсом. Один вел в кормовую часть лодки, другой в носовую. В обоих направлениях виднелась слабо освещенная перспектива узкого прохода. Было жарко и душно. Пахло машинным маслом. На индикационном щите, мигнув, погасли красные лампочки, вместо них загорелись зеленые. Палуба чуть заметно уходила вниз из-под ног -- лодка начала погружение.

Ломфоринх вновь повернулся к своему пленнику и жестом предложил следовать впереди себя в носовой проход. Там и находилась капитанская каюта. Дверь ее через несколько секунд закрылась изнутри за спиной барона. Он и Д'Остель были теперь один на один.

Продолжение возможно следует