Единственное окно комнаты было заграждено массивной кованой решеткой и покрыто слоем пыли, вобравшей в себя последние лучи закатного солнца. Казалось, даже воздух пропитался мельчайшими ее частицами. Ряд полок черного дерева расположился прямо напротив окна, и на них одна за другой были уложены небольшие деревянные коробочки с прозрачной стенкой – бабочницы. Коллекция эта славилась редчайшими видами, некоторые из которых встречались лишь на самом краю земли, в таких ее уголках, о которых многим из нас не доводилось и слышать за свою недолгую – в сравнении с бабочками – жизнь.
Некогда эта комната служила своего рода лабораторией известному энтомологу – человеку, несмотря на признание, замкнутому, погруженному лишь в собственный фантастично-иллюзорный мир. Он путешествовал по свету, охотясь за новыми и новыми видами, и в одном этом видел смысл своей жизни. Он мог выжидать, не замечая времени, рождения нового экземпляра для своей коллекции, мог годами искать – ради одного только плавного взмаха сачком, ради того, чтобы еще одна легкокрылая чаровница оказалась приколотой к бархатной подушечке и упокоилась под тонким слоем стекла.
Не перенося вида гусениц и куколок, этой досадной, однако всецело искупленной природой ошибки, он все же собирал и выводил из них бабочек, он наблюдал за их развитием и превращением, он знал о них все. Он только хотел сохранить красоту и получал притупленное болезненное наслаждение, создавая тончайшие детали очередного своего произведения, выписывая его бережно и самым тщательным образом. За годы работы он научился определять время по солнцу – засветло усыпляя крылатых прохладной струей эфира, вслушиваясь, как трепещет и плавно угасает в них жизнь; в полдень прокалывая грудку булавкой, вечером - расправляя одно за другим крыло. На закате бабочка обретала постоянное пристанище в маленькой коробочке с бархатным дном.
К последнему своему экземпляру он относился особенно трепетно – это была ночница с оранжево-черным ажурным крылом, бахромчатым по краю, и жемчужным исподом. Она словно бы все еще была живой; иногда энтомологу казалось, что сквозь холодное стекло он даже, как и когда-то ночью, слышит легкий аромат ландыша – ее последнего и самого счастливого цветка. Он струил прохладный аромат предрассветного неба и мягко мерцающего в нем, почти прозрачного полумесяца. Тот, последний ландыш, словно являл собой предчувствие хрупкого и тонкого первого снега, что, едва явившись, вот-вот исчезал, легкими свежими каплями уходил под землю, ознаменовав собою приход нового времени - и это было то чудо, которое хотелось в памяти сохранить, сберечь, как самую сокровенную тайну. В ландышах была сокрыта трепетная и неуловимая улыбка самого непреложного, самого непостижимого счастья, счастья такого, какое только могло быть на земле. Тот, кому доводилось ее увидеть, уже не умел о ней забыть - она легким ветерком, едва слышимым касанием, молчаливо-светлым приветливым сиянием навсегда оставалась с ним.
Энтомолог провел ночь, размышляя об этом и стараясь смириться с мыслью, что итогом всей его жизни стала встреча с красотой, не требующей булавки и сладковатого эфира, красотой, неподвластной воле и свободной.
Светало. Солнечные лучи заскользили по решетчатому окну. Энтомолог, устало вздохнув, притворил его, позволив проникнуть сквозь ставни лишь одной скупо белеющей полосе света. Когда она набрала силу, стало ясно, что в комнате никого не было. Тонкие струящиеся лучи оттенили только черное крыло маленького мотылька, присевшего на подушечку ажурной ночницы, и кружащую в воздухе горстку цветной пыли, переплетенную с ароматом ландышей.