***

Когда в комнату ворвались, я сначала подумал, что снаружи решились на очередной штурм. Я срузу же открыл огонь, и овладел собой слишком поздно. Я попал вбежавшей женщине в ногу, прокопав траншею в голени. Теперь по ноге женщины лилась кровь, сама она была в ярости, постоянно двигалась, и разговаривать могла только криком. Хорошо, что Тим еще не успел включить камеру. Заложники, в смятении воспрянув от дремы, испугались бестии больше чем меня, да и сам я не знал, как с ней справляться. Потому я поступил как обычно. Я вскинул Людовига, и направил в выкрашенную морду. После чего резко вскрикнул:
— У тебя три секунды, чтобы выбрать между тем, успокоишься ли ты, или позволишь превратить своё милое личико в кашу. Раз. Два. Три.
Я, конечно, выстрелил, но лишь в щиколотку, профилактически. Мисс Сучка будто и не заметила, только рефлексивно пригнулась во время ранения, и продолжила бродить около двери, выкрикивая непонятные фразы. Вдруг дверь опять распахнулась.
— Лежать! — я не задумываясь выстрелил в сторону двери, на всякий случай отступая за стойку. Вошедшая фигура рухнула на кафель. — Вам что здесь, проходной двор? Кто такой?
— К-капитан Глоушот-т-т. Я не знал, т-т-очнее забыл, что к террористам не стоит вламываться в дверь как к ближайшим друзьям, но я спешил предупредить вас.
— О чем, черт возьми, предупредить? Мне ведь очень не нравятся мутные планы, которые вы претворяете тут в жизнь, капитан, может мне просто избавиться от всех нас?
— Нет, нет, Дагни, я просто хотел сказать, что эта безмозглая женщина вколола себе адреналин.
— Че-е-ерт, она и без адреналина была горячей. Теперь всё понятно. И как же она собирается устроить шоу для миллионов зрителей?
— Стоп, Дагни, вы же не хотите…
— Еще как хочу, капитан, иначе моё положение не имело бы смысла. Вы принесли необходимые медикаменты?
— Принесли… Точнее принесли, но не все необходимые для тихой смерти. — капитан говорил волнительно и боязливо.
— Черт с вами, я всё равно надеялся лишь на себя, и потому запасся микстурами заранее. Мы готовы начинать. Бросьте мне свой пистолет, и поднимайтесь.
С последними моими словами мисс Сучка выдохлась и рухнула подпирать стену. Я снова заговорил с капитаном, после того, как поднял его оружие:
— Перевяжите её, и облейте водой. Адреналин еще действует, но как только прекратит, она испортит нам весь репортаж, так как снова начнет реветь, теперь уже от боли. А потом, — я достал со своего пояса упаковку, и бросил капитану, — дайте ей одну таблетку отсюда. Не больше. Это мощное обезболивающее из солдатской аптечки. Спасает от боли, даже если лишишься ноги. А пока вы будете возиться, я организую наше маленькое утреннее ток-шоу.
Я обратился к оставшимся заложникам, которые лишь устало наблюдали за происходящим сидя перед стойкой.
— На этом беда для вас закончится, — я взглянул на женщин, — как только я усну, вы сможете покинуть больницу.
— Пришла пора решать, сынок. Пусть одно из важнейших решений в твоей жизни окажется правильным. — я посмотрел в тусклые, уставшие глаза Бедняги, и попытался передать ему хоть каплю решительности во взгляде.
— А нам с вами пора, мсье. — Я взглянул на Каркушу, и он положительно прокашлял мне в ответ. Я взял его коляску, и покатил в его палату. По пути я позвал и репортера, и капитана, и мисс Сучку, которая как раз очухалась.
Тим повернул к себе камеру, включил её, и начал вещать:
— Доброе утро, дамы и господа. Это снова репортаж из больницы святого Элтона, на этот раз последний. Сейчас в прямом эфире, впервые в истории Соединенных Штатов Америки должна случиться одобренная президентом эвтаназия. И хоть правительство не могло в такие краткие сроки принять закон, слова президента будут иметь вес, хотя бы для оправдания врача, главенствующего процедурой. Интересно будет понаблюдать также и за влиянием сегодняшних событий на весь мир, но пока давайте остановимся на самих событиях. Итак, я передаю слово организатору, «не совсем террористу», как уже многие в интернете начали называть лидера сегодняшней борьбы, полковнику Мэлу Дагни. Прошу, Мэл.
«Спасибо, Темерио. Итак, доброго последнего утра. Я не духовный лидер, не харизматичный защитник прав меньшинств и не политик, способный предотвратить гражданскую войну одной улыбкой. Скорее наоборот, в лицах многих я лишь очередной кровавый тиран, решивший вновь прибегнуть в рассмотрении решений острых вопросов к таким забытым вещам, как сила. Но это не значит, что ко мне не стоит прислушаться. Многие теперь верят в парадигму ненасильственного сопротивления, и уверены, что с её помощью можно добиться чего угодно. Безусловно, это так, если у вас есть в запасе сорок лет. Большинство больных раком же умирают в течение пяти. Больше пяти лет могут прожить не больше десяти процентов больных, которые и считаются выздоровевшими. У большинства этих людей изначально была обнаружена легкая форма болезни, и к большинству из них она впоследствии вернется. Но некоторое время им хорошо, им хочется жить дальше, так как они не чувствуют боли, истощения и депрессий.
Однако есть еще и большая часть больных. Намного, намного большая. И эта большая часть страдает, она не может проглотить ни кусочка пищи, она вкалывает себе верблюжьи дозы морфия, именно у этой большей части из-за болезни сползает кожа, или живьем поглощается мозг. А ведь рак не единственная смертельная болезнь. Есть болезни, пусть и редкие, но протекающие куда мучительнее. У больных людей нет сорока лет, на то, чтобы защищать свои права. И собраться вместе на время, которого хватило бы, чтобы что-то изменить, они тоже не успевают. Поэтому для кого-то настала пора бороться. И пусть первым кем-то стану я. Моя совесть, во всяком случае, меня уже простила, а большего мне и не нужно.
Я ни в коем случае не призываю повторять подобных акций, я лишь призываю заняться этой проблемой людей, обладающих властью, чтобы подобных акций больше не возникало. Эвтаназия — безусловно правильный моральный путь общества. И чтобы доказать это, сейчас в прямом эфире вы увидите первую подобную официальную процедуру, для проведения которой не пришлось ехать в страны, размышляющие прогрессивно. Её адептом, вопреки вашим предположениям, стану не я, а человек, легкие которого смертельно поражены, что не позволяет ему сделать ни одного нормального вздоха. Я хочу, чтобы вы убедились в намерениях мистера Ковентри, и призываю его подтвердить свои слова самому».
Я вдохновленно взглянул на Каркушу, и он в очередной раз положительно кашлянул мне в ответ. Тим предугадал события, и перевел камеру в фокус моего взгляда. Мистер Ковентри почтительно кашлянул, медленно повернул голову к зрителям и заговорил:
— Меня зовут Шинк Ковентри, мне семьдесят четыре года. Из них три года я болею раком, и уже год я молю судьбу о смерти. — старик сделал паузу и массивно прокашлялся. — Каждый день я надеюсь, что наступит мой час. Мне становится хуже, но организм все еще борется. А между болезнью и телом находится боль, моя мучительная бесконечная каждодневная боль. Я, кааааааааааааааахха-крха, не могу долго говорить, но я хочу сказать спасибо тому человеку, который устроил для меня наконец возможность уйти с миром. — он повернул голову к Сучке, — госпожа управляющая, я прошу тихой смерти. И поскорее.
После речи Каркуши я подал знак репортеру, чтобы тот занял время подготовки своими комментариями. Управляющая упиралась, но капитан подталкивал её достаточно грубо, а когда камера повернулась в их сторону, женщина зашевелилась без лишней помощи. Теперь мисс Сучка довольно бережно помогала старику перелечь на койку, находившуюся в палате. Капитан взял у меня препараты и понес к одру старика. Тим заявил, что далее произойдет настолько важное событие, что комментировать его излишне, и замолчал.
Старик лежал в ожидании, блаженно закрыв глаза. Похоже, он боролся с рефлексом, и не хотел больше кашлять перед смертью, обозначая этим, видимо, успех своей борьбы. Наконец мисс Сучка попросила капитана передать ей первый шприц, натерла старику руку, и ввела снотворное. Старик так и не закашлял.
Подождав минуту, женщина проверила пульс Каркуши, который впервые за последний год успокоился. Убедившись, что пациент заснул, она взяла второй и третий шприцы, и по очереди ввела их содержимое в вену старика. Она не стала прикладывать ватку, как делают медсестры после сдачи крови: сердце мистера Ковентри остановилось, как только капля третьего, самого спасительного препарата попала ему в кровь.
Управляющая отошла от старика, избавляясь от взгляда миллионов зрителей, многие из которых посчитали её виновной не меньше чем меня. Она отошла в сторону, где начала всхлипывать. Я не поверил своим глазам. Сочувствующая медсестра нарушала принципы моей политики: необходимо было чтобы врачи с радостью помогали мучающимся уходить из жизни, а не переживали бы из-за этого в прямо эфире. Поэтому я вплотную приблизился к Сучке, и прошептал:
— Или ты сейчас соберешься, или я вколю тебе двойную дозу адреналина, чтобы планета узнала истинные переулки твоего характера.
Я был возбужден, черт, я сам был двойной порцией адреналина. Кровь так и кипела во мне, мне было страшно, злобно и любопытно одновременно. Я не знал, на что способен, и со мной тоже стоило поскорее покончить.
Мисс Сучка отошла от стены, и вошла в кадр, как будто убивала людей всю жизнь. Она подошла к пациенту, и холодно объявила:
— Время смерти пять тридцать три.
Напряжение в комнате превышало суммарный эффект влияния хорошего триллера на переполненный зал кинотеатра. Я нисколько не следил за обстановкой, с меня можно было сейчас незаметно стащить даже штаны, не говоря уже о винтовке или пистолете. Но никто и не подумал бы так поступить, включая капитана. Все следили за историческим нововведением. Я думаю, что если бы я даже захватил не больницу, а тюрьму, и выпустил бы заключенных из камер, большинство бы осталось посмотреть на знаменательную процедуру.
«Я прошу госпожу управляющую избавить и меня от страданий». Скорлупа оторопи, охватившая комнату, мгновенно разбилась от неожиданно громкой просьбы, донесшейся из двери в палату. Казалось, даже Каркуша наклонил голову перед смертью так, чтобы увидеть твердо настроенного Беднягу с каталкой в руках в дверном проеме.
«Я согласен», — произнес Бедняга, взглянув на меня с уверенностью, которую я не смог передать парню какой-то десяток минут назад. Уверенность его исходила откуда-то иначе, она была не приобретенной, не полученной, не внушенной, это была уверенность перворожденная, настоящая, из недр характера. Проблеснув уверенностью над нашими головами, Бедняга заставил мисс Сучку вновь оторопеть. Настала пора вмешаться, и я внес слово:
— Давай же, деточка, приступай к своим свежеполученным обязанностям.
— Да он же еще ребенок! — презрительно, но испуганно возразила мисс Сучка.
— Нет, я совершеннолетний. Просто болезнь не дает мне выглядеть на свой возраст.
— Мне кажется, ты прекрасно знаешь, сколько лет твоим смертельно больным пациентам, раз уж ты столь сентиментальна и вдобавок заведуешь этим местом. Не так ли?
Мисс Сучке нечего было возразить, и она лишь проявляла недовольство, вздув щеки и сжав губы. А Бедняга продолжал:
— Однако я не хочу устраивать из этого цирк. Я хочу действительно уйти тихо, а не под тысячами взглядов.
Мир бы еще больше изменился, если б паренек подыграл моим новоявленным убеждениям. Но я был уверен в несокрушимости его желания больше, чем в том, что свет на нашу планету поступает от Солнца, так что не стал пытаться проявлять чудеса убеждения. К тому же, чужое мнение следует уважать, особенно в вопросах жизни владельца, который этим мнением обладает. Я кивнул головой репортеру, и тот объявил о некоторой паузе в репортаже.
— Приступай, а то ведь состав коллектива может измениться, пока нет связи со зрителями. — я решил не стеснять себя напоследок, и поизмываться над чертовой стервой. Кто знает, что я сотворил бы с ней, если бы всё изначально пошло по другой тропе; провались, скажем, затея со зрителями.
Мисс Сучка попыталась найти защиты у окружающих, но тщетно. Капитан недолюбливал её не меньше моего, и наслаждался её подчинением, медсестре Салли тоже было любопытно впервые посмотреть на то, как её начальницей открыто управляли, а Цыпочка по своей природе не умела возражать. Так что, когда я делал шаг в её сторону, она делала шаг в сторону Бедняги. Парень уже разложился на каталке, и смотрел в одну точку с лицом то ли героя, то ли пойманного партизана. Капитан встал рядом с каталкой, и с незаметной улыбкой протянул управляющей шприц.
Она взяла его, и, сохраняя достоинство, начала процедуру. Во второй раз все прошло толерантно. Не было зрителей, и женщины позволили себе порыдать и посетовать на жестокость жизни. Женская солидарность распространилась даже на мисс Сучку — после трех шприцов женский круг устроил поминальные объятия, и дружно начал проливать слезы. Я не встревал. Нельзя доверять собственное убийство не до конца утешившейся женщине.
Поэтому я вышел в коридор, чтобы найти для себя каталку. Пока я вытаскивал одну из разобранной баррикады, в коридор вышел Темерио. Он, сомневаясь, окликнул меня, и подошел.
— У вас отлично все получилось, но я до сих пор удивлен, что сопротивление было столь слабым.
— У меня еще не получилось, потому что ты сейчас меня слышишь, черт возьми. А закончить мне позволили ради достижения больших целей.
— Еще не позволили. — добродушно сказал репортер. — Но когда вам позволят умереть, вы позволите мне это запечатлеть?
— Конечно, сынок. Ведь ради этого ты здесь. Но только с одним условием.
— С каким же?
— Ты должен проследить за моей смертью. Они могут передумать, и захотят оставить меня в живых. И ты даже не представляешь, какого рода людей они способны завербовать в самый неожиданный момент. Они могут симулировать смерть. Но монитор пульса им не обмануть, в местном захолустье нет столь хитрых препаратов. Просто внимательно следи за мной, и пульсометром.
— Хорошо, я прослежу. Но кто эти мистические «они», о которых вы говорите?
— Они нисколько не мистические, а чертовски реальные. «Они» это правительство, те, кого ты любишь и за кого голосуешь на выборах. Я думаю, каждый умный человек осознает, что эти люди не просто куклы, делающие серьезные лица на камеры. Самые ответственные решения они принимают, не дрогнув ни одним мускулом, сидя у себя в ванной с уточками. Решения о секретной информации, например. Я владею лишь крупицей, а погляди сколько шуму.
— Господин полковник, вы понимаете, кому вы говорите о секретной информации? Я ведь могу подумать, что вы намекаете на решение поделиться ею со мной, иначе вы бы просто умолчали?
— Поделиться? Брось, сынок, ты не выберешься живьем из страны, если узнаешь хоть крупицу от моей крупицы знаний.
— Да, но как они узнают о том, знаю я или нет?
— Этого я тебе тоже не смогу рассказать, но, черт возьми, сынок, не будь наивным. Солнце освещает не двадцатый век, и им не придется тебя пытать или допрашивать, чтобы узнать правду. И больше не задавай таких вопросов, а то укатишься в самые темные места и меня прихватишь. Лучше иди и подумай, что ты будешь говорить во время моей процедуры.
— Но…
— Любопытство хорошее качество, но не сейчас, черт побери. Оставь меня и уходи.
Мне действительно необходимо было побыть одному, ведь оставалось сложное дело — переубедить встроенную в организм любовь к жизни. У человеческого разума, как и у ядерного реактора, несколько ступеней защиты от различных невзгод. У защиты от самой крупной невзгоды, которая может произойти, от смерти, ступени высокие, острые и круто наклоненные. Последнюю из них — животный страх, самостоятельно преодолеть не под силу никому, но эта ступень возникает перед самым лишь моментом смерти. Мне же предстояло покорить предпоследнюю ступень: самое логическое, самое крепкое, самое рассудочное желание жить. Желание жить до самого конца, превозмогая муки. Но иногда муки побеждают, и защита отключается, как случилось с Каркушей и Беднягой. Но моё состояние устраивало внутренних хранителей, ведь ничего сильно не болело. Я всего лишь голодал, на самом-то деле. Много раз во время обдумывания и подготовки я оглядывался на желание жить, но желание праведно умереть, вкупе с предвкушением предсмертных мук побеждало. Но не теперь. Теперь организму казалось, что моё состояние превосходно, что внутри меня могут пастись белые кролики, петь птички и расти клевер, и что так будет всегда. Но мне повезло. Любую защиту можно отвлечь, и когда вышла мисс Сучка, чтобы сообщить, что всё готово, подсознательная гордость переключила все рабочие механизмы разума на неё. Я не мог, просто не мог выглядеть неубедительным перед одной из причин своего решения. «Солдат, черт возьми, соберись». Я пригладил невидимые волосы на лысине, ухмыльнулся, как умел, и пошел внутрь.
С каждым шагом, двигавшим каталку, желание жить и гордость росли одновременно. Желание жить подпитывало время, мне отведенное. Гордость подпитывали взгляды окружающих, которые перестали выдавать презрение и начали проявлять сочувствие и даже некоторое восхищение и голос репортера, который сообщал миллионам моих противников об успехе. Но даже миллионов разочарований не хватило бы, чтобы долго сдерживать лютую, неумолимую любовь к жизни, подаренную природой любому организму.
И я рявкнул начинать.
Вот меня выпускают из колледжа лейтенантом под выстрелы ружей. Мне двадцать три.
Вот меня определяют как самого гибко мыслящего, упорного и способного командовать на новые военные проекты. Мне двадцать семь.
Вот мне приходится самообучаться, чтобы дальше растить звезды на погонах, и изучать курс физики. Я начинаю разбираться в процессах происходящих вокруг и внутри человеческих голов. Мне двадцать девять.
Вот мне поручают руководить инженерными группами, работающими над улучшением реактивных ракет. Мне тридцать пять.
Вот меня повышают до полковника и отправляют командовать физической лабораторией, изучавшей новые физические эффекты. Оказывается, что человеческое тело может использовать их передовым образом. Мои глаза прикасаются к неведомому, к тому, что считается волшебством. Но любая достаточно прогрессивная технология неотличима от магии. Я прекращаю удивляться и начинаю работать, проявляя крупнейший интерес в истории моей головы. Мне сорок семь.
Вот мои взгляды на дальнейшее направление исследований расходятся с мнением высших армейских чинов, способных видеть только оружие. Крупно сговорившись, меня списывают на пенсию, предварительно устроив самую серьезную дисциплинарную беседу в моей жизни. Мне шестьдесят два.
Вот я вспоминаю свою жизнь, лежа, закрыв глаза, умирая по собственной воле; пытаясь доказать другие истины другим людям. Я победил финальную логику, и остался неизбежный страх. И любопытство. Очень хорошее качество. Мне шестьдесят пять.
Вот я…