звёздочказвёздочказвёздочка

Никогда не любила каламбуры, но
Осень упала.

Всё изменилось в городе. Девушки, самые обычные девушки, те, что легкомысленно подставляли свои поясницы лету, глядя на свою талию (может быть, уменьшится!) через тёмные очки, начали воображать себя таинственными средневековыми нимфами воды, воздуха и бумаги. Да, вот она, я, иду/сижу/стою, рядом много воды, и ветер носит мои русые волосы, а ветер холодит мой нос (может быть, уменьшится!), ветер же напевает — очаровательная рыжая курочка мечтает перед томиком достоевщины.
Впрочем, что таить нарушения религиозно-нравственных предписаний. Иные юноши тоже осенью становятся девушками, преисполняясь лёгкости ума и подозрительной романтики чудом спасшейся корабельной мышки. Они ходят по бульварам (улицы выходят из моды в середине сентября, как раз перед тем как школьники перестают кутать тетрадки в обложки и начинают писать записочки деду Морозу) и освещают своими ясными очами скамейки в тёмное время суток. На их лбах без опаски можно жарить перепелиную яичницу.

Но, даже во всей этой прекрасности есть ложка дёгтя, трудности наступают, когда эти обычные девушки встречают тех иных юношей (даже написанная по-английски эта фраза вызывает бурю тоски у живых существ, я бы назвала это критерием). Надо полагать, всё дело в воздухе. Он так прихотливо преломляет цвета и запахи, что
б) Бледный интеллект становится ярким,
д) Дурной одеколон становится изысканным,
л) Лица становятся чем-то подходящим (одно это заставляет думать, что осень не так проста, как её нам рисуют в раскрасках).

Но давайте послушаем их (я уже написала достаточно для того, чтобы иметь полное право объединять героев таким образом) речи.

— Я не спал всю ночь! Луна была больна и я болел ею, брал её боль на себя.
— Северное дуновение уносит меня, манит, я становлюсь частью чего-то большого.
— Ты так тонка.
— Ты так тонок.

После затакивания ничего принципиально нового мы не услышим. Диалектика тут уступает насиженное место метафизике и начинает продолжать свой бренный путь по умам и весям.

В чём же проблема тут, спросит меня я. Ни в чём, но за осенью придёт зима и сделает всех толстыми. Придёт весна и сделает всех глупыми. Придёт лето и сделает всех потными. Людей красит только осень, да и то — не каждая. Глаза венерианской нимфы ветра могут таить в себе неуравновешенную дамочку с двенадцатью геранями в петлицах, а поэтически-надутые щёки — только фанерная потёмкинская изба упитанного транжиры.

Но выход есть, и средство его в звуке (далее следует поклон того же толка, какого мужик из сказки отвешивал ветру). Нужно просто изменить слова.

— На самом деле, я не умею готовить. Более того, моя религия запрещает мне это делать.
— А я имею обыкновение по вторникам пускать дядю Вову из второго подъезда через чёрный ход.
— О.
— О.

В этом о содержится больше информации, чем в Малом академическом. Это не просто нуль, это мишень без десятки, а вы, должно быть, знаете, каково это жить в мире без десятки. Это форточка, но ей не надышаться, так как дует в неё. Мелкие животные, глядя на эту О дохнут, а те, кто покрупнее, заболевают.

В то время, когда льёт серая краска с крыш и день идёт на убыль в рубище и малым узелком, имей в кармане блокнот со следующей заготовкой (шахматист всегда делает домашнее задание, будем и мы совершенны): «а на самом деле я...»
Ну, начали?.

Хинин, белое и чёрное.