Выкладываю бета-вариант первой главы для серьёзной конструктивной критики.

Глава первая

Отобедав, Воля Силыч завздыхал.
Что с того, что сотский ругаться не любил? Да и кому это понравится – спорить со своенравными волхвами? С другой стороны с безобразием неполных зарядов в Оружейной всё равно необходимо кончать, и волей-неволей приходилось переться на другой конец крепостцы, благо - идти недалече, от дружинной до любой башни не боле двух сотен шагов наберётся.
Со вздохом поднялся из-за стола, отвесил поясной поклон в красный угол, где за занавесцем парчовым тлел огонёк лампадки перед резными ликами Великой Троицы. В углу у рукомойницы опять повздыхал, пока отмывал ложку от каши. Ну, не лежала душа к предстоящему, не лежала! Да только не увернуться от раздору, не снять воеводскую ношу с плеч, а потому заранее начал себя наяривать, готовить к непростому разговору.
- Глашка! – крикнул приживалку покойной супружницы, - Глашка, чтоб тя лешак попутал, куды сапоги сныкала?
- Какие, воевода-батюшка? Ежели дарёные князевы, те, что красные, так на полатях в сенцах, а..
- Какие ещё красные? Чать, не в гости идучи, дело войское справлять пошёл. Ты б ещё сафьяновые вспомянула! Старые где? – и уже себе под нос, - Дура баба, как есть дура.
Скрипнула дверь кладовой, в голове сотского сразу вспомнилось, что ещё намедни собирался дёгтем петли промазать, то ли позавчера, то ли третьего дня, но не успел. Времени на самые обыденные и простые домашние дела не хватало постоянно, и забывались эти дела не в пример войским, потому опять – вздох. А тут и Глашка протянула сапоги да и голову склонила, вроде как поклон. Вот же…
- Ты их, воевода-батюшка, когда ввечеру чистил, то за сундук поставить соизволил.
- Да-да, помню, - воевода хмуро сдвинул мохнатые седые брови, - ты, эт-та, - и замолк, не зная сам, в какую сторону повернуть разговор, чтоб и извиниться за свою забывчивость, но и достоинство не уронить. Вот же – баба! Всегда виноватым выставить сумеет.
- Иди уж, Воля Силыч, тебя, поди, дела заждались!
Всё-таки подковырнула! Не удержалась. И без того невеликое настроение упало ещё ниже. Вышел сотский в самом скверном настроении, что-то ворча неодобрительное себе под нос, а Глаша прислонилась к простенку, кончиком платка утёрла губы.
- Макошь-матушка, обереги Волю нашего от лиха злого, - и рукой вот лиха злого, - и рукой след знак-оберег то-то ворча неодобрительное себе под нос, а Глаша прислонилась к простенку, кончиком след святое солнце начертала, а потом прикусила губу, всхлипнула тихохонько, - Какой же ты, Воля… - и стремглав подалась в заднюю, то ли невольную слезу смахивая на ходу, то ли соринка какая в глаз угодила, - Не видит ничего! Слепой, как есть – слепой.
А сотский уже по двору крепостцы шагал решительно, невысокий, сбитый крепко – чуть не косая сажень в плечах. Сейчас, под жарким полуденным солнцем ясно виделось, что лицо всеми ветрами обветрено, всё в глубоких морщинах, выжарено степным солнцем до такой степени, что почернело чуть не как у арапа, который в прошлом году на осенней ярмарке торг имел. Только глаза воеводские белками сверкали совсем-совсем молодо, не по годам, да короткий ёжик седых волос топорщился на непокрытой по летнему времени голове, а так – чёрен аки лешак боровой. И одёжа вся в черноту, от кафтана до мятых гармошкой мягких юфтевых сапог. Рубаха и та чёрная, дорогого синского шёлку. И сабля на боку – в чёрных ножнах, посверкивает чёрными каменьями на рукояти. Один кушак красен, да гривна на могучей вые золотом блестит. Ой, не зря степняки Чёрным ястребом прозвали!
На первый взгляд – спокоен сотский, только то, что широченная лопата ладони теребила свисающие на грудь выкрашенные заморской хной усы, могло знающему точно поведать, что спокойствие – напускное, что кому-то достанет воеводский гнев сегодня испытать.
Вокруг же текла жизнь. Девки с поварни волокли здоровенную корзину всякой травяной зелени, за ними – старший пригляд на поварне дружинной, Евсень. Вот же, старик уже, годами согнуло, но от величания по отечеству отнекивается, всё молодым себя мнит. Поклонился сотскому, поздоровкался и дальше засеменил. Тут же старший конюший догнал, про закуп трёхлеток речь завёл. Ишь, запыхался, поди от самой конюшни узрел воеводскую широкую спину, торопился, видать. Ну, закуп – дело ладное, хоть и не только о нём поговорить стоило.
- Ты, Стремята, ввечеру, после провеки караулов, заходь на хлеб-соль. Тогда и поговорим всурьёз. Не только у тебя ко мне, но и у меня к тебе дело есть. А походя сугубые вопросы решать – не стоит.
- Хорошо, Воля Силыч, буду.
Воевода прервал ходьбу, проводил задумчивым взглядом конюшего. Растёт смена! Тридцати вёсен не сполнилось, а… Пора пришла и светлому князю отписывать. А что? Хороший сотник будет!
Сотский одобрительно крякнул своим мыслям и продолжил путь по двору крепостцы, мимо десятков снующих по делам воев, крепостных служек, слободских, кивками отвечая на поклоны и здравствования.
Вот и Оружейная, самая высокая и мощная из крепостных башен, единственная не включённая в неровный прямоугольник стен, последний и самый надёжный оплот обороны.
Воевода поднялся по широкой лестнице, оглянул с двухсаженной высоты кажущуюся бестолковой колготню двора, распахнул окованную червлёным железом низенькую дверку из дубовых плах.
Если на дворе вовсю жарило солнце, то на нижнем этаже кирпичной оружейной башни гуляли ледяные сквозняки. Толстые, чуть не в два аршина стены насквозь промерзли и заиндевели от творящейся наверху волшбы. Высокий свод тоже зарос мхом инея, и сейчас ронял мелкие блёстки льда, что вспыхивали крохотными частичками радуги в узком луче солнечного света из бойницы. Остальное помещение почти утонуло в сумраке, и сотский не сразу разглядел бойца в безразмерном тулупе в нише у лестницы наверх.
- Спим?! – рявкнул сотский в голос и тут же зябко дёрнул плечами оттого, что сверху щедро сыпануло ледяной пылью.
- А-э? Никак нет, вашбродь! Задумался, - часовой вытянулся в струнку так, что тулуп захрустел.
- Ты из чьих будешь? Па-а-ачему не по уставу?! – начал привычно наяривать себя сотский.
Под тулупом кто-то пискнул.
- Кого прячешь? Я те устрою! Я те такого… Чего молчишь?
- Жду, вашбродь!
- Чего? – опешил сотский.
- Как разводящий спустится!
- И как же ты его вызвал?
По лестнице застучали подковки сапог. На невысокий деревянный помост выскочил чертом из коробочки десятский.
- Вашбродь! За время дежурства особых…
- Стой! Как часовой знак подал?
- Так у нас тут веревочка протянута, вашбродь. Прямо в караулку. Стенки толстые, не докричишься, вот, мы и…
- Веревочка у них… А то, что боец спит на посту? Это как?
- Не спал я, вашбродь. Заду…
- Молчать! – оглушающе рявкнул сотский.
Тут же с потолка чуть не сугробом обрушилась изморозь. За широкий воротник форменного кафтана сотскому сыпануло столь щедро, что у него аж глаза на лоб полезли, и с губ сорвались совсем не уставные слова. А тут еще и из-под тулупа порскнуло к выходу нечто мелкое с длинной косой. Сотский не медля за косу схватился.
- Пашка? Я те… я тя… - воздуха сотскому не хватало. Он забагровел лицом и только разевал рот. Раздышался не сразу, зато успокоился, провёл свободной рукой по ежику волос на голове.
- Часового сменить и в поруб, значить, на сутки. Десятку – строиться! А ты, - обратился он уже к пойманной дочери, - впрочем, потом с тобой разберусь. Марш домой, и чтоб ни ногой из горницы!
Сверху скатился десяток. Построились в считанные мгновенья. Сотский хмыкнул. Может, еще и не все так плохо? Он прошелся вдоль строя. Вроде справные бойцы, по пятому году все, если правильно помнил, но придраться надо! Иначе, что это за командир, если не придирается?
С ратными строгость особая нужна! Это не дружинный люд, сросшийся со службой так, что не оторвёшь. Выборному ратнику что? - отслужить свои пять лет и взад возвернуться, к мирной жизни. Дружинному же до конца жизни лямку воинскую тянуть, даже если и мочи уж никакой али увечный или ещё что, но всё едино – хоть тех же ратников гонять по первости, либо за поварней как Евсень следить, а дело найдётся обязательно!
Да вот, хоть тот же часовой! Ему бы горластым петухом вопить: «Кто идет?!» А он? Мало того, что в тулуп свой уткнулся, так ещё и… Кстати, чего это Пашка под тулупом оказалась? Вот, стервоза! Всего тринадцать, а всё туда же. Через год, глядишь, и сваты подвалят, а она… Бабское племя! Мало этих оболтусов окольчуженных, так теперь с дочкой разбираться придётся. Ну, ничего, тятькин ремень живо-два от охоты к приключениям отучит.
Сотский покачал головой, отгоняя некстати всплывшие мысли, огладил крашенные усы, закинул руки за спину и прошёлся вдоль строя пару раз, остановился, покачался с пятки на носок.
- Что бойцы? Устав, значить, не чтим? Не окликаем, значить? Вот, он, - сотский ткнул пальцем в грудь провинившегося, - он, конечно, за свой проступок ответит. Но если ещё какая накладка… Вам через полгодика к родным местам возвращаться? Задержу! Истинная Весть, задержу! Вы меня знаете! Понятно? – и осенился животворящим знаком.
Головы десятка потупились, виновник разноса даже явственно хлюпнул носом.
Сотский меж тем взял у ближайшего ратника самострел, покрутил в руках, щелкнул затвором.
- Десятский! Это что? Почему грязь? После дежурства – десяток на кухню, репу чистить! Обленились напрочь! Седмицу даю на устав, потом спрошу. С каждого спрошу! И оружие не забуду проверить. И…
Десятский продолжал есть начальство глазами, даже вида никакого не подал, только помаячил дюжим кулаком повинному в грязном оружии. Похоже, уверен был в своих бойцах, что не подведут.
- Теперь веди к волхвам, - сотский решил удовлетвориться наведенным страхом и больше распекать не стал, - Разой-дись! – и гораздо тише, только для ушей десятского, - Обалдуи!
В покои на третий этаж башни поднимались не спеша, по высоким ступеням винтовой лестницы в толще стены особо не разбежишься.
Работа кудесников шла полным ходом. Столпившиеся у стола волхвы громко спорили и размахивали длинными рукавами. Старший, Владислав Гордеевич, мял короткую, модно стриженую бородку с проседью и взирал на спорщиков с нескрываемым презрением.
- А, явился, Воля Силыч, - приветствовал он сотского. – Никак из-за новых зарядов?
- Из-за них. Стрела едва на три сотни шагов летит да ещё и виляет, как кобыла задом.
- Слышали?! – обратился старший волхв к остальным. – Опыты у них, понимаешь. А если зеленокровые подберуться, чем отбиваться станем?
Из толпы спорщиков выскочил Несвята.
- А как нам еще экономию делать? Зарядить надо двадцать тысяч стрел, а волхвов всего восемь. Элементарные же подсчеты!
- И потому вы, господа волхвы, впятеро меньший огнешар в ход пускаете? – поинтересовался сотский.
- А ты не кори нас, любезный Воля Силыч! Корить все умеют. И заряд не в пять раз, а только в полтора меньше. Тут не арифметика какая, тут высшая магия!
- Магия, шмагия… Плевать мне! Ваша артель подряд заключила? Вот и не надо мутить воду. Качественные заряды ставьте, - не успевший толком успокоиться после промашки часового и грязного затвора, сотский опять начал заводиться.
- Мы ж тогда к сроку не успеем!
- А не надо было нереальные сроки в закуп ставить. Или вас кто за шкирку волочил – договор подписывать? И вообще, предложение со сроками целиком от артели исходит. Войско здесь никаким краем!
Несвята пожевал губами, но отвечать не стал. Крыть было нечем.
- Ладно, господа артель, давайте решать, что делать. Первую и вторую тысячи стрел – не принимаю. Что с ними творить далее – ваши хлопоты. И запомните, проверять буду строго. Недоделки не спущу! И так пол-склада под ними. А коли воевать придётся?
Кстати, последнее было более чем вероятно. Розмыслы крепостные доставили из степи самые нерадостные вести, и господа волхвы о сём знали.
Вставала степь! Нескончаемо пылили кочевья, подкатывая к самой границе. Да и то – с последнего большого набега дванадесять лет прошло, подросла новая поросль клыкастых, не знававших горя поражения. Им что? Пусть отцы их и сложили головы в битве с княжьей дружиной, но они-то сильнее и удалее! Видно, мнят, что уж они-то…
А ведь могут, могут!
Воля Силыч, сотский и воевода дозорной крепостцы Ключ, хорошо помнил тот набег, когда степь не только княжество, но и чуть не пол-Руси захлестнула, помнил изрубленного отца, помнил сестру, угнанную зеленокровыми. Да и Владислав Гордеич помнил те времена, хоть и молод был тогда и только учился волхвованию. Это нынешние - не помнят. Молодежь! Им бы всё в бирюльки, всё бы шмагией баловаться!
А это что, кстати? Сотский отодвинул Несвяту в сторону, отодвинул одним лёгким движением, будто муху отогнал, а не дюжего мужика в три сотни фунтов двинул. В углу на лавке лежал белужий пузырь с бирюльками. Пашкин же! Вот, коза, и сюда добралась!
- Так, господа артель, - сотский свёл мохнатые брови, морщины на лбу собрались тяжёлыми складками, - Вас сюда на кой прислали – девок местных портить?
Пудовый кулачище с зажатым пузырём заплясал перед лицом Несвяты.
- Лучше сразу сознавайтесь, кто дочь мне блазнит?
- А-а-а, э-э-э… - молодой волхв не знал, что и молвить. Так опростоволоситься!
- Что блеешь аки ярка на сносях? Аль, значить, сказать что норовишь? – оскалился сотский.
- Воля Силыч, - вмешался старшина артели, - в том я повинен. Дочка твоя силу имеет. Учиться ей надобно.
- Каку таку силу? – заорал сотский, его уже несло - глаза покраснели и чуть не вылазили из орбит, – Ежли вы княжьи людишки, так и девок, значить, ломать можно? Ужо найду на вас расправу…
До каких высот взметнулся бы его гнев – уже не выяснить, но только в разодранную криком глотку кусок тягуче-янтарной смолы вклеился, а Владислав Гордеич улыбнулся в бородку и стряхнул с руки остатние кусочки заклятия, рассыпавшиеся по полу звонкими льдинками.
- Охолони, господин сотский! – старшина этак беспечно хлопнул Волю Силыча по плечу, - здесь те не вои, а мужи учёные, степенные. Да и не к лицу тебе впустую браниться! Лучше сядь, да послушай подобру-поздорову. Эй, лавку сюда!
Только сотский присаживаться не стал, единым махом выпростал кусок смолы изо рта, швырнул в сердцах в угол и ушёл. Стоило затвориться за ним двери, как с лица Владислав Гордеича сплыла улыбка, тут же обернувшись смертельной бледностью.
- Пронесло… - только и смог он вымолвить, да стёр со лба пот. Не легко, видно, далось ему создание смолы-то, нелегко.
- Это чего этот вой о себе вообразил?! – завозмущался Несвят, - Это что творится, коли всякий-який волхвам указы давать будет?!
- Дурак ты, - негромко бросил Вольха, старший ученик Владислав Гордеича, и принялся хлопотать около осевшего на лавку учителя.
- Это почему это я дурак? – Несвят ещё хорохорился, до уязвлённого сознания ещё не дошёл смысл происходящего, - Над волхвами – только светлый князь да боги, а тут – какой-то сотский мной командовать будет! Да я его…
- Уймись! – в гневный монолог снова встрял Вольха, - Подумай, почему учителю плохо стало после простейшего заклятия.
- Ну, э-э-э… А что, точно плохо?
- Точно, Несвятушко, точно. Да убери ты это полотенце, Вольха! – отмахнулся чуть пришедший в себя Владислав Гордеич, - Получшело мне уже! Волю же Силыча уважать стоит за многое. Да хоть за возраст! Он и меня постарше будет на два десятка годков.
- Но он же не волхв! Как же он прожил столько? Да и дочка его – девчонка совсем, поди и четырнадцати не стукнуло!
- Эх, Несвят, Несвят! Не зря говорят: сила есть – ума не надо. Ты головой-то думай иногда, а не только щи в неё хлебай! И на кой, вообще, ты девку в башню затащил? – старшина артели говорил всё ещё с придыханием, будто мешки неприподъёмные таскал.
- Так это… Сила у неё… Ну и…
- Выпить хотел?
- Как бы… Да! А что ещё с девок возьмёшь? Мы ж потратились…
- Захлебнулся бы! Она ж вся сияет от силы. Там и на полусотню таких как ты хватит.
- На полусотню? – не поверил Несвят.
- Ага, ежли не больше! Сгорел бы ты к кикиморам болотным от сей девки! Так что – молись Макоши, что вовремя подоспели тебя унять. Да и к приходу сотского почти приготовились. Кабы не бирюльки сии, глядишь, всё бы и сошло, - голос учителя постепенно становился прежним – уверенным и сильным.
- Макошь-то каким краем здесь?
- Вот же ты дубина стоеросовая, Несвят. Не догадался ещё? Ты многих сотских знаешь, под коими крепости?
- Ну, э-э-э, кажись – никого, окромя Воли Силыча.
- Ну-ну, дальше давай!
- Ещё – старый он, древний почти.
- Эк ты меня… Удружил! Но продолжай, продолжай!
- Чё продолжать-то? – Несвят развёл руками, - Чёй-то я не пойму, к чему сие?
- Ты вспомни, что я тебе про детство своё рассказывал.
- Так это, э-э-э, степняки тогда в первый раз, и Змей… Ой…
- Дошло?
Рот Несвята распахнулся, будто и не волхв он, а рыбина, что на берег выбросили. Глаза стали большие-пребольшие, и рот себе ладонью зажал.
Учитель кивнул головой так, что остальные поняли – удовлетворён он.
- Дошло, значит. Теперь думай, как тебе ответ перед Волей Силычем имать! Коли не надумаешь чего толком – ко мне подходи, вместе поищем. Одна голова – хорошо, - Владислав Гордеич пригладил свои слегка сивые волосы ладонью и закончил: - а полторы всяко лучше!
Остальные волхвы заулыбались, один Несвят стоял красный как рак.
- Вот, а ещё, Несвятушка, представь, что сотский наш в дочурке души не чает, пылинки с неё сдувает. Одна у него в жизни радость – Патрикея. А ты – силу выпить! – добавил Вольха и довольно ухмыльнулся.

- Значит, думаешь, что в храм Преблагой Девы её отдать надлежит? –выпытывал вечером сотский у артельного старшины. Спрашивал не в первый раз, и Владислав Гордеич в который раз только кивал, ибо не в силах был говорить. Слишком много мёда выпито!
Пашка сжалась в уголке и тихонько поскуливала. Сидеть после тятинького научения ей было невмочь. Ну, ничо! Дело молодое, до свадьбы заживёт. Зато – не будет бегать куда ни попадя без тятинькиного дозволения.
Много позже, на самом закате, когда сопроводил еле державшегося на ногах Влалислав Гордеича до гостевой избы, сотский поднялся на Вратную башню и задумчиво застыл-уставился на рдеющую в последних лучах заката степь, только губы шевелились в молитве.
Спаси и сохрани, Макошь, сыновей и дочерей своих! Не дай пролиться крови их на Мать сыру землю. Отведи войну! Не оставляй детишек сиротами.
Стоял недолго – дела ждали. Домой возвернулся только после проверки караулов.
В передней горнице за столом сидел Стремята. Воевода остановил вскочившего было конюшего рукой, мол, сиди.
- Ну, что ты там мне про трёхлеток-то баял? Откуда брать восхотел? – и закивал одобрительно, слушая речь Стремяты. Вот же, молодой совсем, а каждое слово – в дело, сразу видно – душой болеет, не вшивобой какой. Пора князю отписывать, пора!
Глашка опять скрипнула дверью кладовой, выставила на стол новый жбан мёда и круг твёрдой как камень конской степной колбасы.
Вот, кикимора на седую голову! Выпало про дёготь для петлей дверных из головы сызнова. Ну, ничего. Завтра, даст Макошь, завтра! Главное, чтобы настало это завтра, чтобы степь не поднялась.
Стремята продолжал рассказывать про дела на конюшнях, а Волю Силыча думы совсем о другом одолели – как отодвинуть грядущую опасность.
Крепостца что? Костью в горле у степняков торчит. Не обойти её никак с крупными силами. Ежели на полудень вдоль Оскомины – болотистые плавни дорогу застят, выше по течению – тоже не мёд, смородиновое болото, что чуть не до Камня протянулось. Только у крепостцы надёжная переправа. Потому и прозвали Ключом. И пока Ключ этот у Воли Силыча, то и ворогу на русскую землю ходу нет.
Только сил – кот наплакал, едва более полутысячи наберётся. Ну, ещё розмыслова сотня, только разве ж то вои. Капля супротив моря, которое готова выплеснуть степь. Куда княже смотрит? Здесь бы тьму держать, а то и две!
Тьма, десять тысяч воев. С такой бы дружинушкой, эх… Только не будет тьмы, даже сотню лишнюю не подошлют.
Светлый княже Володимир Изяславич болен, не то отравили, не то околдовали. Всякое бают. Наследники переругались, того и гляди – меч друг на друга поднимут. А тут ещё и враги зашевелились, и свои – много князей-то на Руси-матушке, и чужие. И всем кусок бы урвать.
Нет, не придёт к Ключу подмога, хоть и отписано о степной угрозе не раз. Хорошо, что артель прислали, пусть и не из самых лучших, и то – хлеб.
Тяжко.
- Слышь, Стремята, - воевода прервал излияния старшего конюшего, - то, что накалякал ты тут – дело неплохое. Да вот только наперёд у нас другой расклад. Степь к осени подымется, пущать вражью силу за Оскомину – никак нельзя. Как думаешь, сможет Ключ выстоять?
- Это, Воля Силыч, сколько степняков под стены явится! Ежели даже тысяч пять, то в лёгкую сдюжим.
- Пять, говоришь? А ежли десять раз по пять?
Конюший замолчал, только затылок пятернёй поскрёб.
- Так-то, Стремята! А ты всё о лошадях. Неужто дадим степным коням землю родную топтать? Сдержать надо зеленокровых, да так сдержать, чтобы забыли дорогу под стены Ключа! Ты, друг ситный, вот что: походи-ка завтра по торгу с той стороны моста, присмотрись-ка к частоколам. Не мешало бы там башни камнемётные поставить. Да чтобы хитро. Пусть и сам мост, и съезд от стен, чтобы всё камнемёты доставали. Людей дам, не боись! Коромлю-механикуса, пару артелей плотничьих из посадских. Владислав Гордеич, опять же, кого из волхвов подошлёт. Трудись! Если до обмолота башни поставишь, то быть тебе сотником! Сам светлому князю отпишу! Понял ли?
- Всё по твоему велению сделаю, Воля Силыч! – Стремята поднялся и в поклон поясной, а глазыньки-то засверкали. Засверкали!
- Раз понял, то ступай. Не держу боле.

Стоило солнцу самым краешком выехать над далёким горизонтом, как сразу поплыли лёгким золотом утренние облака, и ветер загулял по степи, заиграл седыми нитями ковыля. Высокие стены крепостцы на холме и черепица на посадских крышах по склонам вспыхнули под первыми лучами светила, будто алый костёр кто запалил, и образ Макоши над створками главных ворот засверкал, запереливался розовым, лиловым и, одни боги знают, какими ещё цветами.
Красиво, красно, баско!
Жаль, мало кому доводилось улыбаться этакой-то красоте. Даже сегодня, пусть и было кому, но не улыбались, неслись сломя голову по бескрайнему простору, неслись так, будто сама жизнь их от того зависела. Впрочем, так и было.
Неслись к крепости двое розмыслов, а за спинами их вставала тёмной поганой тучей пыль от просыпающейся орды.
Сотский был уже на стене и пристально вглядывался в грозно шевелящееся на горизонте нечто. Начиналось! Теперь не оставалось на всём белом свете такой силы, чтобы завернуть взбурлившую Степь вспять, заставить её успокоиться. Теперь предстояло только биться. Да помогут милосердные боги правому выдержать разлив Степи!
Сотский дал отмашку рожечнику, и тут же поплыл над крепостью хриплый звук «Тревога, тревога, тревога!» Сам же Воля Силыч поспешил к оружейной башне, предстояло поторопить волхвов с отъездом. Вдруг, да успеют?! Один день! Один единственный, разнесчастный день.
А всё – Несвят, упрямо стремившийся довести подряд чуть не до совершенства. Плюнуть бы на те две тысячи стрел, что недополучили заряд, уехать бы вчера, пока ещё было можно, пока Степь не двинулась. Но нет – захотел выправить положение. Мальчишка, молокосос! Всех подвёл своим желанием. Мало того, что сам – как кур в ощип, так и сотоварищей-волхвов подвёл, и Пашка осталась в крепостце.
Из дружинной избы выливались и строились вои. Ни гама, ни удивления, только оружие глухо звякало о доспехи. Оба полуполковника и все семь сотников уже стояли на Красном месте. Уж кто – кто, но они-то понимали, что значит эта тревога, и сейчас обменивались хмурыми взглядами.
Полудюжина волхвов встретила Волю Силыча в нижней заиндевевшей каморе.
- Неужто началось? – сразу спросил Владислав Гордеич.
Сотский кивнул головой, обвёл артель глазами.
- На всё – про всё меньше часа у нас. Успеете – быть вам через седьмицу в стольном граде. Не успеете…
- Всё так плохо? – ещё больше обеспокоился старшина волхвов.
- Хуже не бывает. А теперь – торопитесь. И вот что, Владислав Гордеич, самому мне теперь некогда и не с руки, но дочка моя – на тебе, как и договаривались. Хотел ты её в учение сдать – и раньше не перечил, теперь и подавно. И Даждьбога ради – быстрей! Степь катит!
Волхвы сразу наверх кинулись, а сотский развернулся и к Красному.
Круговерть безотложных дел закрутила и завертела сразу. Перво-наперво посад. Всех надо в крепость увести да расположить, а дома их зничтожить, как ни жаль трудов. Коли живы будут – отстроятся, на то светлый князь и помощь даст. Но это – если выживут, а пока – крушить и жечь!
Потекли сквозь ворота десятки первой и второй сотен с запаленными факелами, с земляным маслом в горшках. Навстречу им – подводы.
Быстро посадский люд собирался, не зря сотский гонял мастеровых и купчишек по два раза за месяц. А ведь ворчали, ворчали, когда он затевал первые сборы два года назад, едва появился на границе со степью. Много с тех пор воды утекло. Теперь никто в лицо не ткнёт, что всё зряшно зачато.
Третья сотня – вся на стенах, стреломёты готовят. Четвёртая – припасы из оружейной по башням раскладывают. Пятая…
О, Род, как же людей-то мало! На них тьмы и тьмы идут, а всех воев в крепости – едва семь сотен, так это если сотню розмыслов считать. Но последних – упаси Макошь трогать! Их надобно к князю отослать. Что там волхвы возятся? Чтоб их Велес…
Ан, нет! Готовы. Вон и старшина артельный рукой машет, трогай, мол. На передней подводе – Пашка. И розмыслы вокруг. Благослови их Даждьбог, чтобы лисой прошмыгнули у Степи под носом! Подойти бы, попрощаться, дитятку родному ласковое слово молвить, только некогда. Некогда!
Первые степняки уже различимы со стен. Заметили ли обоз волхвов, что низинкой скатывался к реке? Вроде – не заметили. Даруй им, Макошь, удачу!
А там что? Что за точки чернеют на вершинах старых курганов с той стороны реки? Степняки же, степняки, чтоб их черви Велесовы съели! Отбой розмысловой сотне трубить!
И рожечник требовательно загудел «Розмыслам вернуться, вернуться, вернуться!»
Слышат? Повернули, слава Роду, услышали. Рука сотского легла на оберег, и по телу потекло волной спокойствие. Теперь всё, теперь только брань предстоит!

Начали не сразу, сначала дали степнякам втянуться в посадские улочки, лишь потом загорелось. Пламя полыхнул стеной как-то сразу, единым духом. Испуганные крики, ржанье лошадей смолкли быстро, и уже через несколько мгновений слышался только стремительный рёв огня. Посадские дома стояли не у самой стены, сначала шли ров и полоса острых кольев, и только аршин через сорок начинались заборы усадеб, но жар пламени всё равно долетал и сюда, до лиц стражи, да и колья перед рвом кое-где начали дымиться.
Сотский стоял на самом верху воротной башни, и рядом были волхвы. Наверное, только сейчас, глядя на жёсткую ухмылку Воли Силыча, Несвят окончательно уверил, что это тот самый человек, про которого ходили самые невероятные легенды. Умом-то он принял давно, ещё в конце памятного разговора два месяца назад, но душой, сердцем поверил только сейчас, когда в широко распахнутых глазах сотского пожаром заплясало пламя. Кто-то, может, сказал бы, что сие – токмо отражение, но молодому волхву почудилось, пусть на единое мгновенье, но примнилось, что очи-то Воли Силыча вспыхнули раньше посада, что оттого и запылало все махом одним, от этих самых глаз и запылало! И о таком рассказывали люди, мол, было.
Да и кто, кто будет ухмыляться, коли в пламени гибли сотни и тысячи живых душ, пусть степняков, пусть поганых, но живых и, значит, бессмертных! Кто, какой бог шевелился в душе этого человека, и человека ли вообще? Не воплощение ли Чернобога скалилось в предвкушениях новых и новых страждущих душ за смертным порогом?
Несвят начал пятиться, лишь бы подальше от страшных глаз, от ухмылки этой. Кто знает, не кончил бы он у подножия воротной башни, не присоседился бы в посмертии к заживо сгоревшим степнякам, кабы не остановил его Вольха? Едва легла твёрдая уверенная ладонь на плечо, как наваждение схлынуло, и Несвят понял, что не ухмылка плыла на лице сотского, но гримаса боли, боли за то, что приходится живых огненной муке подвергать. Только никто в том не виноват. Они знали, на что шли, они получили заслуженное. Не жаждой мести, но скорбью праведного воздаяния горело пламя в очах Воли Силыча.
«Тьфу ты, Велес попутал! Что это находит на меня? Какой Анчутка за нос водит, что не сразу чую всё исходящее от Воли Силыча? Сначала – не признал, а ведь всё, всё говорило за то, что не простой он вой. Разве ж будет Владислав Гордеич простому сотскому столько почтения выказывать? А я – слепец самонадеянный! К чаду его потянулся, силы испить захотел. А кабы она меня выпила? Я ж перед ней – аки ручей малый перед морем студёным! Не, неладное со мной. Надоть с Вольхой раскалякать всё!»
Несвят повернулся было к другу-товарищу, да только наплыла со Степи Тьма, закрыла-зачернила высокое небо, утопила во мраке беснующихся степняков и чадящие остатки посада, приглушила цвета и звуки. Только дыхание осталось, да биение сердца. Громкое биение, гулкое. А потом и вовсе, не только зрение и слух мглой заволокло, но и ум молодого волхва опять мутиться зачал, правду в нави искать.
Пусть и понимал он, что неспроста неладное твориться, да всё одно – не мог ничего с собой поделать, только барахтался щенком-несмышлёнышем, да всё глубже уходил в болото собственных надуманных страхов.
И опять Вольха выручил – затрещину всыпал, и вся тьма в никуда ухнула, ушла, будто не было.
- Ты чего, сучий потрох, - зло зашипел он в ухо Несвяту, - Ты чего непотребщину творишь? То с башни чуть не кинулся, то за нож хватаешься, да к сотскому норовишь подлезть? Не знал бы тя с детства – за подмётчика принял бы!
- Неладное со мной, Вольха. Чую, лезет паскуда всякая в душу, только откуда – не пойму.
- Владислав Корнеич! Никак чёрный душегубец у степняков объявился, к Несвяту подобрался!
И всё! То были последние слова, что различил Несвят, а дальше – пустота…