Дело было осенью. Два охотника пошли на медведя. Медведя они встретили довольно скоро.И один охотник взлез на дерево, а второго уж медведь задрал. А задравши того, сел под дерево. Охотник же уцелевший, не будь дурак, принялся поносить медведя и его родичей до седьмого колена, говорил, что его дядя свинья, а мать спала с кобелём.
Этого медведь не перенёс, огорчился и умер. Охотник слез с дерева, освежевал тушу и всю жизнь хвастал этим трофеем.

Мораль же такова: Береги честь смолоду.

«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них - это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».*
Это Гений. Написал, покусал перо, читает. Перечитав написанное, бросил перо на стол, откинулся в кресле.
Вошёл Лама, старый слуга Гения. Взглянув на хозяина, укоризненно покачал головой, словно фарфоровая китайская кукла. Снял плед с дивана, укрыл хозяина. Гений спит в кресле, старый слуга снится ему.
Теперь, когда «Критика практического разума» была написана, Лама не давал ему покоя. Он являлся в причудливом облике то ли глашатая, то ли оракула, вопрошая громоподобным басом:
- Что я могу знать? - и тут же исчезал.
- Что я должен делать? - орал он в следующее мгновение за спиной, чуть ли не в ухо Гению.
- На что я могу надеяться? - хрипло кричал Лама, пытаясь заглянуть в глаза хозяина.
Но Гений не слышал вопроса.
- Что ты говоришь? - спрашивал он слугу, но в ответ видел только немое шевеление губ.
Скрипнула дверь, это Лама выходил из комнаты, и Кант тотчас открыл глаза. Заметил широкую спину слуги. Недолгий, непрочный сон кончился. Откинул плед, встал почти без сожаления. В конце-концов, он неплохо поработал сегодня и имеет право на отдых. Кант взглянул на часы. Скоро ударят к обедне и к нему придут его друзья. Обед будет длиться долго, три-четыре часа, и о работе можно будет забыть на время.
После обеда он обычно гулял с друзьями, но сегодня попросил их оставить его одного. А так это была его обычная ежедневная прогулка, он вышел как всегда в шесть. Недаром жители Кенигсберга говорили, что по Канту можно сверять часы.
Он шёл своей обычной дорогой по давно выбранным тихим улочкам, сторонясь многолюдья, избегая шумных мест. Дорога вела к реке мимо старой крепости - замка Фридриха, затем по мосту - на левый берег к старинному собору Святого Томаса, построенному ещё до Великой Реформации и ставшему впоследствии Лютеранским. Здесь, обойдя собор вокруг, он заканчивал свою прогулку в один конец и не спеша возвращался домой.
Сегодня Гений завершил большой труд и, хотя он строго запрещал себе думать о работе во время прогулок, мысленно невольно возвращался к «Критике практического разума». По его замыслу, вся критическая философия должна была состоять из трёх больших трудов.
Семь лет назад он написал свою «Критику чистого разума». Тогда, в 1781-м, в своей первой «Критике» Гений сформулировал три вопроса. Сейчас он вздрогнул, вспомнив свой предобеденный сон.
- Что я могу знать? - «Критика чистого разума» ответила на этот вопрос.
- Что я должен делать?-  «Критика практического разума» ответила сегодня и на этот вопрос.
- На что я могу надеяться? - так звучал третий вопрос. Значит, пройдено две трети пути. Так что есть о чём подумать.
- Звёздное небо надо мной и моральный закон во мне, - прошептал он и улыбнулся. - Чёрт возьми, а ведь хорошо сказано, а? - Удачно это у него получилось. - Звёздное небо надо мной…
В Кенигсберге осень. Кант подумал, что увядающая природа сейчас похожа на него, он тоже был осенью – старой и одинокой. Гений так и не создал семью, оставшись холостяком навеки. Много лет назад друзья однажды уговорили его, он уединился с женщиной. Выйдя через некоторое время к инм, поморщился: «Слишком много ненужных, суетливых движений…». Теперь он одинок и похож на эту осень.
Гений шел, опираясь на трость, наклонившись вперёд и опустив взор в землю. Слегка задохнулся, остановился. Дорога домой вела всё время в гору.  Не спеша поправил шарф, долго вглядываясь в даль. Тихая река медленно текла, огибая город и теряясь за поворотом, у самого выхода к морю. Оттуда, с Балтики, дул несильный, но свежий ветер. Гений медленно, почти торжественно поднял свой взор к небу. Рано темнеет в этих местах. И небо бездонное черно, а звёзды - контрастны и ярки.
«Звёздное небо надо мной и моральный закон во мне», - философ думал о том, что выразил тем самым не только сложные философские вопросы, но и простые, извечные человеческие стремления:
«Что есть этот мир? Это небо и звёзды? Для чего я? Каким д,олжно быть мне, чтобы жить в этом мире?» Ещё мудрецами Древней Эллады задавались эти вопросы… Теперь они дошли до него. Дошли нерешёнными.
Но если вопросы остались, значит, нет ответов? А он ответил? А он решил?
Гений стоял и смотрел в небо. Беззвучно шевелил губами. Будто спрашивал у неба. Но оно молчало, занятое своей работой. Оно управляло Вселенной.
Что могло сказать ему небо? Ему - ничтожной пылинке Вселенной? Какое дело небу до него? Что из того, что эта точка почему-то наделена жизненной силой и разумом? Наделена Жизнью. Такой долгой и трудной для него - человека, и мгновенной для бесконечного времени Вселенной.
Кант, не позволяющий себе праздных размышлений, изменял сейчас самому себе, ведя этот никому неслышимый диалог со звёздами:
«Нет, Звёздное небо! В твоём внешнем и чувственном мире, в твоих необозримо великих мирах и их вечных движениях, где возникновение, развитие и уничтожение происходит постоянно - осознание моего бытия не даёт мне ничего, кроме мук, полных трагедии… Ты уничтожаешь мою значимость как существа живого, ты презираешь меня как рабское ничтожество, и, более того, ты отбираешь в конце-концов и материю, меня составляющую, эту жалкую точку живой плоти, тогда, когда она мертвеет, устав жить. Ты бросаешь её в землю, и ничто не меняется в твоём вечном движении: не гаснет ни одна звезда, и не рождается новая, и солнце палит так же жарко, как прежде, и даже Земля не замедляет своего бега, не ускоряет его…», - так думал Гений и, горько усмехнувшись, будто в ответ на холодное безразличие звёзд, пошёл дальше, обращаясь к небу:
«Небо, но ведь есть еще другой мир, начинающийся от моего незримого для тебя «Я», от моей личности, и этот мир также обладает  истинной бесконечностью, ощущаемой разумом. И ты, небо, не властно в этом мире, если, конечно, ты не бог, с которым я сознаю свою всеобщую и необходимую связь. Уходя оттуда, где я всего лишь ничтожная точка материи, где господствует лишь грубая чувственность существования, не знающая блага, я вхожу в мир, где моя ценность как личности, как интеллекта возрастает бесконечно, и господство нравственности самой по себе открывает мне жизнь, не зависимую от тебя, небо, и от всего твоего чувственного мира… Ведь целесообразное назначение моего бытия определяется богом, людьми и мной самим в целую совокупность жизненных принципов поведения, названных мной «моральным законом». И эти принципы не ограничены условиями и пределами моей жизни, а продолжаются в бесконечности…»
У двери своего дома Гений остановился и снова обратил свой взор к бесчисленным мириадам звёзд. И вдруг какой-то неописуемый восторг судорогой пронесся по телу Гения, породив в тот же миг и тревожную тоску, горечью разлившуюся в нём. Будто чья-то холодная рука потрогала сердце - бездонное небо позвало его… Кант притулился к стене, стоял и ждал, пока боль уходила. И потом сказал вслух:
- Вот видишь, Небо, нельзя. Мы - чужды друг другу. Я ухожу и не вернусь уже более никогда. Я построил свой мир и буду жить в нём, - он подумал и добавил к сказанному: - А чтобы вражды между нами не было, я построил высокую стену. Из-за стены не видно звёзд, ведь, когда я войду в дом, я забуду про звёзды. Так что прощай, Небо!
Гений подождал немного, не опуская взора, но что могло сказать ему Небо? Оно молчало. Гений вошёл в дом, а тревожная тоска так и не умерла, оставшись в нём навсегда.

«Если долго смотреть на летящие над озябшим городом жёлтые листья, за спиной, наверное, вырастут крылья…И можно будет улететь куда-нибудь, далеко отсюда…» - думала Варька, глядя в окно. За окном – широкая, зелёная улица, громады домов… Где-то вдалеке улица чуть горбится – мост через речку Смоленку. Справа выворачивает новенький зелёный автобус – Варька почти наверняка знает, что «семёрка». Она их все практически «в лицо» знает, эти автобусы и троллейбусы.

У автобусов – маршруты. Листья не знают, куда лететь. Мечутся над мокрым асфальтом, над пожелтевшей травой и падают, в конце концов, истрёпанные ветром, прибитые дождём, и дворники сгребают их в рыхлые, перемешанные с уличной грязью кучи.
А птицы летят на юг. Но на самом-то деле и они, наверно, не знают, куда и зачем. Так велит инстинкт, наследие неведомых предков – более сообразительных, или может просто более удачливых.

У листьев нет ничего. А птицам не жаль покидать своих гнёзд. Не потому что весной они вернуться – птицы не люди и о весне пока не думают. Просто так надо.
А у Варьки – тёплый зелёный плед. Мамин. И самоучитель грузинского языка. И значит, даже если были бы крылья, лететь куда-то уже не так просто. У людей нет крыльев, потому что у них слишком много багажа. Нерационально получается.

У Маши – гитара и дивный голос. И сушёные яблоки. Маша тихонько напевает какие-то красивые и странные песни, которые Варька даже не слышала раньше.
А Варька сидит на широком подоконнике, скрестив ноги по-турецки, грызёт тягучие приторные ириски и учит грузинский язык. Маша протягивает ей мешочек с яблоками – но после ирисок яблоки кажутся ужасно кислыми.

Варьке грустно. Она должна бы учить сейчас физику, на худой конец – анатомию. А у неё – грузинский. Нелепо, некстати, ни для чего…Просто так. Варька утешает себя тем, что Маша бренчит на гитаре и  переписывается в Интернете. Сомнительное оправдание, но лучше, чем ничего вообще. А ещё лучше – вообще не думать. Просто сидеть и старательно выводить округлые закорючечки грузинских букв.
«Ничего, - думает Варька, - ещё полчасика – и за физику»

«Верь мне, ночь бывает и в раю…» - пела Маша. Варька любила эту песню и временами тихонько подпевала. Маша с милой улыбкой поглядывала на неё – и попробуй разгадай, что эта улыбка значит. То ли одобрение, то ли что-то вроде снисходительности…И снова – лучше не думать.
«Петр обходит вотчину свою, по ограде посохом стучит…»

У Маши – друзья, прогулки, концерты, кафе…У Варьки – холодный осенний город, одинаковые прохожие, незнакомые улицы…Тусклое солнце и ветер в лицо! Без направления, без цели…

Одна песня на двоих. Один факультет. Одна комната в общежитии. Не так-то и мало на самом деле.

Песня – Машина. Идея поселиться непременно вместе – тоже Машина. Факультет – воля случая…

«У нас в Риге хорошая квартира. Мои родители живут в Риге, брат и сестра – тоже. Родители работают, брат и сестра учатся в школе. Я учусь и работаю в Тбилиси», - переводит Варька текст из самоучителя. Рига – и вдруг Тбилиси? Варьке смешно. И Маше – тоже. Смех у них тоже общий, но всё-таки Варькин. И Тбилиси – тоже, получается, немного Варькин, хоть она там и не была никогда.

А на четвёртой линии Васильевского острова есть кафе «Старый Тбилиси». Его немножко видно, если ехать по Большому проспекту. Четвёртая-пятая линии вообще полны географии! Ирландский паб; дом, немного похожий на венгерский парламент – такие же причудливые остроконечные крыши. На пересечении с Малым проспектом – магазин «Чешский двор». Там же – какая-то кафешка. Чешское пиво. Из Грузии через Ирландию и Венгрию – в Чехию…Это почти как из Риги – в Тбилиси.

Это Варькин Петербург. Петербург, которым трудно с кем-то поделиться. Странный, нелепый, смешной…С этой причудливой географией и осенними листьями. У Маши он тоже, наверно, свой; возможно, даже больше, ярче, интересней…Но Варьке такой милее.

«В гриву льва уткнувшись, лань сопит; агнцу в лапах волка сладко спится. Дерево познания стоит проклятой бесплодной смоковницей…»

Одна песня на двоих. Один факультет. Одна комната в общежитии. Не так-то и много.

И всё-таки они скорее вместе, чем порознь. Потому что Соня – третья соседка – совсем не с ними. Вечно кому-то звонит, с кем-то гуляет, у кого-то в гостях. Всё своё, и делиться необязательно.

«Ночью дерзко мы сюда придем, за руки, как сироты, держась…»

Родители пугали Варьку: вот подружатся те две девочки, будут там всё между собой шушукаться, а ты одна останешься. Варька не одна; одна, скорее, как раз Соня – и та не одна, а просто в своём, другом мире. Чужая. Сама по себе. И всё-таки Варьке грустно, как будто она явилась незваной гостьей в непогожий осенний день: принимайте мол, терпите, уж какая есть…

Лучше не думать…

«Мимо беспощадных сторожей, мимо восьмикрылых серафимов, их очей и огненных мечей, львов, тельцов, орлов и иже с ними…»

На улице дождь. И ветер. Деревья мотает из стороны в сторону. По подоконнику – капли. Подоконник дрожит и жутковато лязгает от ветра.

Вот и Соня. Мокрая куртка, мокрые волосы…Мокрый рыжий котёнок на руках. Животные строго запрещены в общежитии – но котёнок маленький, испуганный, озябший…Лучше не думать.

«Проберемся прямо в спящий сад, распластавшись по небесной тверди. Бог увидит. Он нам будет рад. Он без посторонних милосердней…»

Маша растерянно глядела на котёнка. Медленно затихал недоигранный аккорд. Комендант увидит – рад не будет. А почему, собственно, он должен увидеть?
Запрещённый объект с интересом озирался по сторонам. У кошек тоже свои боги – двуногие, порой жестокие, порой милосердные. Как и все боги.

Котёнок – один на троих. Рыжий. Как осень.
Осень. Рыжая, как кошка. Общая для всех.

Мишка рывком вытянул лодку из кустов и поволок её к воде.
Сегодня был последний день. Решающий. Сегодня он собирался поставить мачту и отплыть.
Мишка разогнулся и утёр пот. Всё вокруг просто полыхало разными оттенками оранжевого. От нежного жёлто-рыжего, до яркого краснокирпичного. Пожар вокруг реки, да и только. Погода отличная, ветер ровный. На небе чистота и гладь. Мишка послюнявил палец и стал определять ветер. Палец  холодило со всех сторон одинаково, Мишку, однако, это не смутило. «Ветер – попутный» заключил он.

Над головой Мишкиной пролетел ещё один птичий клин. Он проводил его взглядом.
Ветер нёс запахи сухой травы, влажной земли и дыма. Погода стояла весь сентябрь сухая – трава горела то тут, то там. Иногда сама собой, иногда не без его, Мишки, помощи...
Мишке запахи нравились. День совершенно подходил для задуманного.

День рождения у Мишки – первого октября. Когда мама спросила его, что он хочет на день рождения, Мишка твёрдо ответил, что в этом году он дня рождения не хочет. Десяти лет для него вполне достаточно, спасибо.
Тоська, сестра, фыркнула
– Что, Мишенька, в Неверлэнд собрался? Мультиков насмотрелся?
- Ты, Тоська, - дура, - сухо и печально отрезал Мишка. – Старая уже, потому, что.
- Мааам – завопила поражённая Мишкиной наглостью Тоська, - Ты..ты слышала, что он сказал...ну вообще!
Мама только головой покачала.
Тут вступил дед:
-Ишь, чего удумал! Да я в твои годы только и хотел – вырасти, чтобы работать со всем наравне, чтоб силы и ума скорее набраться, штоб братьев кормить маленьких, в тягость не быть семье – а ты, позорник, чего, до смерти на шее у матери сидеть хошь?! И сестру обижаешь, а она у тебя отличница, не чета тебе!
И как даст Мишке по шее... На деда Мишка сильно обиделся, но именно затрещина укрепила его решимость.

Что делать, подсказал ему сон.
Он ещё помнил, как в четыре года, задирая головёнку в небо, дёргал мать за пальто с вопросом:
- Мама, а куда птички летят?
- В тёплые страны, Мишук.
- А зачем?
- А им тут холодно.
- А мы почему не летим?
- А тебе разве холодно? Мы же пальто тебе новое купили и ботинки, да?
- Да. А почему эти птички не летят? (указал на голубей).
На это мама не ответила ему ничего убедительного. И Мишка с тех самых пор смутно подозревал, что от него скрывают  какую-то тайну, связанную с птицами. Улетали они всегда вниз по речке - на юг, это он уже потом понял, где юг, где север, когда ему удалось раздобыть компас.
В самом деле -  у голубей перьев было не больше чем у уток, а они никуда не летели, никакой юг им был не нужен.

И вот, незадолго до начала учёбы в этом году ему приснилось:

Огромная серая утка с подбитым крылом плавала у его любимого бережка по Алянке.
А Мишка ходил и камешки попинывал, но утку не трогал. Тут утка голову из-под крыла вытащила и говорит Мишке
– Построй мне лодку, мальчик, я не долечу с таким крылом до тёплых стран и плавать мне тяжело. Только лодочка меня отвезет.
Мишка и во сне был человеком выгоды:
–  А что мне, с этого будет, - поинтересовался он, - что ты мне дашь?
- А у меня нет ничего, мальчик, давай я тебе тайну нашу, птичью, расскажу.
- Давай, - сказал Мишка и лодку построил (ну во сне-то это просто).
Села утка в лодку и говорит:
- А улетаем мы, Миша, потому, что первый снег отбирает у нас наш год прожитый и засчитывает, что закончен он. Так и люди стареют и птицы. Поэтому стараемся мы до первого снега уйти. И возвращаемся такими, как и были.
- А почему же люди так не делают? – удивился Мишка.
- Не знаю, а людям разве нужно это? Человек всегда вперёд идёт, всё дальше глядит, да рукава засучивает, знать всё хочет, расти дальше хочет.
- Я не хочу! – завопил Мишка и проснулся.
Теперь он знал, что будет делать. Теперь знал, откуда просыпается такая тоска в нём, когда небо кажется ещё синее из-за рыжего обрамления, знал, почему запахи осени так ерошат его душу – так, что не до школы становится,  знал, о чём кричат птицы, улетающие на юг – это они его, Мишку, зовут и предупреждают.
И знал теперь, почему с первым снегом всё это  проходит.
Он прочитал целых две книжки по парусному делу. Он выклянчил у рыбаков старую престарую лодку и весь сентябрь конопатил её, смолил, прикидывал мачту как поставить.
Вообще-то он не совсем сам делал всё. Сначала ему друг помогал – Серёжка. Только он думал, что ни лодку для рыбалки конопатят, а потом взял да и спросил – как это они рыбачить будут в октябре в холодину на лодке. Ну Мишка даже не понял сначала, о чём это Серёга. А потом объяснил, что не рыбачить они будут, а просто уплывут по реке, чтобы не постареть никогда. Про то, что ему это утка из сна рассказала, Мишка мудро умолчал. Серёга долго смотрел на лодку и на реку, потом спросил:
- А куда плыть-то надо?
- Вниз по реке.
- А долго?
- Ну, долго наверное.
- А как мы вернёмся?
- А может нам там понравится, мы и не вернёмся.
- А если не понравится?
- Ну, - Мишка неопределённо повёл рукой, - Всё равно до весны там жить, там придумаем что-нибудь.
Серёга нахмурился и вздохнул.
- А как же горка?
- Какая?
- Ну зимой-то? Мы строить собирались...
- Там построим.
- Ты ж сказал, там снега не бывает.
Мишка рассердился:
- Что ты ради какой-то горки в старого деда готов превратиться?!
-  Да вообще. Не только из-за горки. Я лётчиком хочу быть – насупившись, ответил Серёга, глядя в землю. – А дедом ещё во как не скоро стану.
- Да ты просто трусишь, - крикнул Мишка, - от мамочки уехать боишься, ну и пожалуйста! И ты мне больше не друг.
Они помолчали.
- Я, - начал Мишка наконец. – С Се-
Серёга молчал, пиная землю.
- Рё-гой не иг-, Мишка говорил медленно , давая другу шанс опомниться.
- Ра-ю!
Серёга развернулся и так же молча пошёл прочь.
- Ну и пожалуйста, - бормотал Мишка, с силой ударив кулаком по боку лодки. – Сам справлюсь...

Он стал беспокоен, убегал до школы и после школы на реку. Обедал и ужинал на околосветовой скорости, на лбу залегла взрослая морщинка.

Иногда он просыпался среди ночи и, прокрадываясь в мамину спальню, долго смотрел на неё – спящую – думал – вот уеду и, может, не увижу больше маму. Решил написать ей письмо оттуда обязательно. И к сестре стал снисходительнее – для неё уже всё потеряно – 14 лет! Жалко Тоську, но она сама вечно хотела быть взрослой, как мама. Выпендривалась, что старшая! Но всё равно немножко жалко её.
Деда Мишке жалко не было. Дед был вредным. Как все старики, наверное. Им просто завидно таким, как Мишка. А когда дед узнает, что Мишка навсегда останется таким же как сейчас – вот он разозлится!
Не смотря на то, что перспективы перед ним открывались самые соблазнительные, Мишка немного трусил. Но он повторял про себя весь сентябрь, как заклинание, фразу из какой-то приключенческой книжки: Я буду неустрашим! Я буду неустрашим!

Ну вот и всё. С грехом пополам мачту установил и парус развернул. Прыгнул в лодку, отвязал и втянул канат, оттолкнулся от берега веслом и посмотрел на качнувшийся и поехавший куда-то вбок берег. Последний раз. И красная листва склонялась над ним, задевая мачту, и Мишкины волосы порой. И птицы над его головой теперь были попутчиками. Всё было правильным. «Я буду неустрашим» - прошептал Мишка, вздохнул и распечатал первую пачку печенья из запаса провизии.

***

Эпилог:
Поймали его двадцатью километрами ниже по течению, вечером того же дня. И влетело ему от матери с дедом по первое число.

Какая же эта осень всё-таки ... чертовски привлекательная!!!! Особенно с высоты птичьего полёта... Смотрю из окна высотного дома и вижу, как золотые макушки деревьев приветливо машут мне своими волшебными листочками...Эти маленькие листочки открывают мне ранее неизведанные чувства. Переливаясь на солнце чуть ли не всеми цветами радуги (особенно на закате), в моей душе они вызывают восторг. Но вот один из них отрывается от "семьи" и резко подлетает ввысь, будто стремясь к безмятежной жизни, мечтая о вечном счатье, покое...
Я зачаровано вглядываюсь перед собой и вижу как это маленькое, красненькое "чудо" танцует почти рядом со мной. "Этот листочек с каштана."-молча догадываюсь я и пытаюсь услышать то, что он хочет мне рассказать. Но не успеваю. Вот к нему уже подлетел маленький тополиный листочек, по цвету напоминающий цыплёнка, и они задорно поднимаются ещё выше. В считанные секунды рядом с ними оказываются ещё другие, так не похожие друг на друга листочки. Все вместе они кружат в хороводе, словно радуясь обретённой свободе.
А ветер, как сказочная фея, включил им эту таинственную музыку, под которую они пляшут так дружно, что хочется присоединиться к ним и услышать её. Но, увы, мне не доступен их праздник. Праздник осени, которая своей магией гипнотизирует все вокруг...
Вот и закончилась эта весёлая музыка, и хоровод медленно успокоился. А эти маленькие, прелестные листочки разбились на несколько стаек и теперь говорят о чём-то грустном, периодически поглядывая вниз. Пытаюсь угадать, куда они смотрят, и опускаю глаза. Задержав дыхание, вижу, что земля покрыта маленькими разноцветными лоскутками из таких же маленьких и красивых листочков.
Но почему же мои "новые знакомые" вдруг загрустили? Они не отвечают на мои вопросы. Лишь резко поднявшись ещё выше, ястребом бросаются к земле. И, ложась рядом с себе подобными, обретают полное счастье и умиротворение.
Я облечённо вздыхаю. Наконец-то они счастливы. Они вернулись в свою семью и теперь все вместе танцуют этот таинственный, понятный лишь им одним хоровод. Только иногда они замирают и вглядываются ввысь, умоляя других, новых "безмятежников" вернуться. Ведь некоторые из них всё-таки улетают и не возвращаются. Но вместо них прилетают другие. И, незаметно для самих себя, листья празднуют это, периодически кружа в хороводе, отрываясь от земли. Но теперь они возвращаются, даря земле своё тепло, взятое у солнечных лучей, на которых они танцевали. И земля-матушка  радужно принимает их. А эти листочки, укрывая её,то превращаются в большие разноцветные бусы, пытаясь подчеркнуть её красоту, то смело рисуют на ней, создавая сказочные, немыслимо красивые узоры и гербарии на её поверхности. Ведь им всем хочется подарить ей то тепло, которое она так долго(весна,лето...) дарила им вместе с солнцем.

как в одной, практически фразе может умещаться шаблон и лексически-стилистическая находка?