Не любовь (старьё, но чем богаты)

22 июня 2008 в 23:49
И это не любовь, нет, конечно нет…Да и с чего бы…Ведь любить можно другого человека – а это НЕ другой человек. Это такой же человек. Это все равно, что ты…Пожалуй, больше тебя…Главное – не другой.   Господи, как же вы похожи. Не зеркально-нудной, дотошной одинаковостью, которая превращает любые отношения между такими отражениями в бесконечный монотонно-скучный ад. Нет. Похожи. До безумия. Но по другому. Кое в чем другом. В том самом важном, чего не объяснить словами, а главное не понять. Никому не понять, если только он сам не такой же…А именно вам хотелось бы, чтобы кто-то понял… Вы устали от этого театра, игры, фарса… Но вы уже давно привыкли к мысли, что таких больше нет…И вот эта вдруг прорвавшаяся одинаковость в ТОМ САМОМ сводит с ума, дарит бешеный восторг, пугает…Что угодно. И все это – не любовь. Потому, что между вами нет места ничему, кроме покоя. Спокойствия… Потому, что быть вместе с таким человеком – это все равно, что дышать, говорить по-русски, спускаться по ступенькам подъезда дома, в котором ты живешь с рождения. Но как это может быть любовью, если оба они любят. Не друг друга – вовсе нет. Других людей. Которые, правда, со своей стороны плевать хотели на них обоих. Давно. Которые врут, предают, шипят, кусаются, не ценят, прибегают, как побитые собаки или подранные кошки раз в полгода и потом каждый раз, неизбежно уходят…Которые, может и ногтя не стоят каждого из тех, кто их любит так долго и преданно. Ну и что. Ведь любят не «за», а «вопреки»…А какое «вопреки» может быть между вами?... Когда вы понимаете друг-друга так, что едва мысли не читаете… А может и читаете…Какая же это любовь. Любовь подразумевает путы, несвободу, ответственность. Пост сдал, пост принял…Клянусь честью…Мы в ответе за тех кого…А здесь…нечего требовать одному от другого…Если ты веришь, требуешь ли ты от Бога, чтобы он в ответ тоже верил в тебя…Нет.. Нет…И все просто, ясно, легко как в Желтом Доме…и невероятно, болезненно невероятно…и ты рассуждаешь, не сошли ли вы оба с ума и не приснились ли друг-другу в случайном, тревожном, мелком метрошно-вагонном сне на переезде особо длинных перегонов между двумя станциями… Станциями Текстильщиков и Петроградская…Любовь – это встречи и расставания без конца…а вы никогда не расстанетесь, потому, что толком и не встречались…вы всегда вместе…. Где бы ни был каждый из вас. Чтобы быть снова рядом вам нужно просто открыть окно…Сумерки… в одном из их городов вечные сумерки осени…И никакой любви.

Отредактировано Фёдор Сумкин (2009-10-04 17:23:41)

Гумер КАРИМОВ

ГЕНИЙ

«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них - это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».*
Это Гений. Написал, покусал перо, читает. Перечитав написанное, бросил перо на стол, откинулся в кресле.
Вошёл Лама, старый слуга Гения. Взглянув на хозяина, укоризненно покачал головой, словно фарфоровая китайская кукла. Снял плед с дивана, укрыл хозяина. Гений спит в кресле, старый слуга снится ему.
Теперь, когда «Критика практического разума» была написана, Лама не давал ему покоя. Он являлся в причудливом облике то ли глашатая, то ли оракула, вопрошая громоподобным басом:
- Что я могу знать? - и тут же исчезал.
- Что я должен делать? - орал он в следующее мгновение за спиной, чуть ли не в ухо Гению.
- На что я могу надеяться? - хрипло кричал Лама, пытаясь заглянуть в глаза хозяина.
Но Гений не слышал вопроса.
- Что ты говоришь? - спрашивал он слугу, но в ответ видел только немое шевеление губ.
Скрипнула дверь, это Лама выходил из комнаты, и Кант тотчас открыл глаза. Заметил широкую спину слуги. Недолгий, непрочный сон кончился. Откинул плед, встал почти без сожаления. В конце-концов, он неплохо поработал сегодня и имеет право на отдых. Кант взглянул на часы. Скоро ударят к обедне и к нему придут его друзья. Обед будет длиться долго, три-четыре часа, и о работе можно будет забыть на время.
После обеда он обычно гулял с друзьями, но сегодня попросил их оставить его одного. А так это была его обычная ежедневная прогулка, он вышел как всегда в шесть. Недаром жители Кенигсберга говорили, что по Канту можно сверять часы.
Он шёл своей обычной дорогой по давно выбранным тихим улочкам, сторонясь многолюдья, избегая шумных мест. Дорога вела к реке мимо старой крепости - замка Фридриха, затем по мосту - на левый берег к старинному собору Святого Томаса, построенному ещё до Великой Реформации и ставшему впоследствии Лютеранским. Здесь, обойдя собор вокруг, он заканчивал свою прогулку в один конец и не спеша возвращался домой.
Сегодня Гений завершил большой труд и, хотя он строго запрещал себе думать о работе во время прогулок, мысленно невольно возвращался к «Критике практического разума». По его замыслу, вся критическая философия должна была состоять из трёх больших трудов.
Семь лет назад он написал свою «Критику чистого разума». Тогда, в 1781-м, в своей первой «Критике» Гений сформулировал три вопроса. Сейчас он вздрогнул, вспомнив свой предобеденный сон.
- Что я могу знать? - «Критика чистого разума» ответила на этот вопрос.
- Что я должен делать?-  «Критика практического разума» ответила сегодня и на этот вопрос.
- На что я могу надеяться? - так звучал третий вопрос. Значит, пройдено две трети пути. Так что есть о чём подумать.
- Звёздное небо надо мной и моральный закон во мне, - прошептал он и улыбнулся. - Чёрт возьми, а ведь хорошо сказано, а? - Удачно это у него получилось. - Звёздное небо надо мной…
В Кенигсберге осень. Кант подумал, что увядающая природа сейчас похожа на него, он тоже был осенью – старой и одинокой. Гений так и не создал семью, оставшись холостяком навеки. Много лет назад друзья однажды уговорили его, он уединился с женщиной. Выйдя через некоторое время к инм, поморщился: «Слишком много ненужных, суетливых движений…». Теперь он одинок и похож на эту осень.
Гений шел, опираясь на трость, наклонившись вперёд и опустив взор в землю. Слегка задохнулся, остановился. Дорога домой вела всё время в гору.  Не спеша поправил шарф, долго вглядываясь в даль. Тихая река медленно текла, огибая город и теряясь за поворотом, у самого выхода к морю. Оттуда, с Балтики, дул несильный, но свежий ветер. Гений медленно, почти торжественно поднял свой взор к небу. Рано темнеет в этих местах. И небо бездонное черно, а звёзды - контрастны и ярки.
«Звёздное небо надо мной и моральный закон во мне», - философ думал о том, что выразил тем самым не только сложные философские вопросы, но и простые, извечные человеческие стремления:
«Что есть этот мир? Это небо и звёзды? Для чего я? Каким д,олжно быть мне, чтобы жить в этом мире?» Ещё мудрецами Древней Эллады задавались эти вопросы… Теперь они дошли до него. Дошли нерешёнными.
Но если вопросы остались, значит, нет ответов? А он ответил? А он решил?
Гений стоял и смотрел в небо. Беззвучно шевелил губами. Будто спрашивал у неба. Но оно молчало, занятое своей работой. Оно управляло Вселенной.
Что могло сказать ему небо? Ему - ничтожной пылинке Вселенной? Какое дело небу до него? Что из того, что эта точка почему-то наделена жизненной силой и разумом? Наделена Жизнью. Такой долгой и трудной для него - человека, и мгновенной для бесконечного времени Вселенной.
Кант, не позволяющий себе праздных размышлений, изменял сейчас самому себе, ведя этот никому неслышимый диалог со звёздами:
«Нет, Звёздное небо! В твоём внешнем и чувственном мире, в твоих необозримо великих мирах и их вечных движениях, где возникновение, развитие и уничтожение происходит постоянно - осознание моего бытия не даёт мне ничего, кроме мук, полных трагедии… Ты уничтожаешь мою значимость как существа живого, ты презираешь меня как рабское ничтожество, и, более того, ты отбираешь в конце-концов и материю, меня составляющую, эту жалкую точку живой плоти, тогда, когда она мертвеет, устав жить. Ты бросаешь её в землю, и ничто не меняется в твоём вечном движении: не гаснет ни одна звезда, и не рождается новая, и солнце палит так же жарко, как прежде, и даже Земля не замедляет своего бега, не ускоряет его…», - так думал Гений и, горько усмехнувшись, будто в ответ на холодное безразличие звёзд, пошёл дальше, обращаясь к небу:
«Небо, но ведь есть еще другой мир, начинающийся от моего незримого для тебя «Я», от моей личности, и этот мир также обладает  истинной бесконечностью, ощущаемой разумом. И ты, небо, не властно в этом мире, если, конечно, ты не бог, с которым я сознаю свою всеобщую и необходимую связь. Уходя оттуда, где я всего лишь ничтожная точка материи, где господствует лишь грубая чувственность существования, не знающая блага, я вхожу в мир, где моя ценность как личности, как интеллекта возрастает бесконечно, и господство нравственности самой по себе открывает мне жизнь, не зависимую от тебя, небо, и от всего твоего чувственного мира… Ведь целесообразное назначение моего бытия определяется богом, людьми и мной самим в целую совокупность жизненных принципов поведения, названных мной «моральным законом». И эти принципы не ограничены условиями и пределами моей жизни, а продолжаются в бесконечности…»
У двери своего дома Гений остановился и снова обратил свой взор к бесчисленным мириадам звёзд. И вдруг какой-то неописуемый восторг судорогой пронесся по телу Гения, породив в тот же миг и тревожную тоску, горечью разлившуюся в нём. Будто чья-то холодная рука потрогала сердце - бездонное небо позвало его… Кант притулился к стене, стоял и ждал, пока боль уходила. И потом сказал вслух:
- Вот видишь, Небо, нельзя. Мы - чужды друг другу. Я ухожу и не вернусь уже более никогда. Я построил свой мир и буду жить в нём, - он подумал и добавил к сказанному: - А чтобы вражды между нами не было, я построил высокую стену. Из-за стены не видно звёзд, ведь, когда я войду в дом, я забуду про звёзды. Так что прощай, Небо!
Гений подождал немного, не опуская взора, но что могло сказать ему Небо? Оно молчало. Гений вошёл в дом, а тревожная тоска так и не умерла, оставшись в нём навсегда.

к NN

Ты ведь еще помнишь, что осень на самом деле не просто одно из четырех времен года, разумно сменяющих друг друга, а наша с тобой совместна выдумка?
И смешно и горько вспоминать, как мы с тобой сидели на лавочке, под звенящими от зноя липами, и ты смеялся над моим предложением покрасить листья в красный и желтый цвета, и согласился только после того, как я пообещала затяжные октябрьские дожди. А потом, чтобы порадовать меня ты придумал бабье лето, а я взамен подарила тебе морозный и тихий ноябрь.
И мы тогда до самого вечера придумывали плащи и шляпы, зонты и калоши, дождевики и сиропы от кашля, кормили хлебом голубей и решали, каким птицам лучше улетать, а каким оставаться, а потом бросили это занятие, предоставив разбираться им самим.
Наблюдая за тем, как ты куришь, я придумала пар изо рта, ты же, сняв со своего плеча мой волос, заметил, что неплохо было бы всем животным осенью линять. Мне было обидно и я назло тебе завела порядок запаздывать со включением отопления в домах.
Мы разошлись, когда уже совсем стемнело и на улицах вовсю светили фонари. Ты поцеловал меня в лоб и попросил придумать что-нибудь еще, дождливое и серое, но, лежа в кровати, я поняла, что мне на ум не лезет ничего, кроме теплых свитеров с высоким воротником и длинных шарфов.
А на следующее утро ты пришел ко мне домой с набором кисточек, пачкой бумаги для черчения и медовой акварелью.
-Будем рисовать небо! -объявил ты с порога,.
И до самого ужина мы смешивали краски и пробовали различные их сочетания на бессчетных листах бумаги. Помнишь, акварель мы извели на первые два месяца, а твой ноябрь пришлось докрашивать гуашью. А потом, в шуточной потасовке мы пролили воду, в которой полоскали кисточки, на ковер ( пятно до сих пор было бы заметно, если бы я только не закрыла его шкафом) и кое-как протерев его тряпкой, отправились пить чай.

В последний, третий день создания осени, мы исписали тезисами двенадцатилистовую тетрадку с косыми линейками для первоклассников. Согласно нашим правилам осенью разрешалось курить, фотографироваться на фоне палой листвы, грустить, влюбляться, выбираться в погожие дни на природу, созерцать закаты, копать картошку, простужаться, кататься на велике, дождливыми вечерами сидеть дома и пить чай, сушить листья между страниц ежедневника на память и прочее, прочее, прочее...
А еще мы зачем-то придумали, что октябрь нужно встречать в одиночестве. И действительно, самую первую осень от начала начал мы прожили так, как задумали, и первый день октября провели вдали друг ото друга, чтобы на следующее утро, встретившись, обняться и долго-долго молчать, поздравляя друг-друга с новым, еще акварельным, не гуашевым, небом...

И вот мы с тобой уже триста лет порознь создаем материки и окружаем их океанами, сдавленные со всех сторон людьми в час-пик, выдумываем в вагонах метрополитена новые виды растений и рыб, раскраиваем цветную бумагу, вырезаем из нее человечков, и, каждый из нас играет в свой собственный театр теней, а настоящие люди, эти самые тени на стене, в это время играют на бирже. Эскизы нашего с тобой неба уже давно измялись, обтрепались и попросту истлели, и я, как не ищи, никогда не найду ту двенадцатилистовую тетрадку с алфавитом на обратной стороне и даже не вспомню всего её содержания, но можешь быть уверен, за все эти годы я не нарушила ни одного нашего правила.

И, да. Я по-прежнему встречаю октябрь в одиночестве.

Несоответствие времен
Я не люблю осень. День рождения у меня летом, по типу внешности я – девушка-зима, подруга определила. Я не люблю осень. Я вообще никого не люблю. И ничего. Живу. Сижу на подоконнике кухонного окна коммунальной квартиры и смотрю в то, что за стеклом. Там темно, несмотря на то, что до ночи еще далеко, и ветер с дождем играют в прятки. Ветер прячется за углом дома № 47, а дождь подкрадывается к его убежищу, делая вид, что просто прогуливается по улице. Но ветер все видит, и вот, когда дождю остается сделать несколько шагов до угла, с воем выскакивает и рвет его косые нити, надеясь испугать. Наперегонки они бегут к ближайшему дереву и сталкиваются лбами в попытке первым застучать свою находку.

Я не люблю осень. Мой любимый поэт, конечно, не понял бы меня. Я очень чувствительна к запахам, может, из этого и родилась моя нелюбовь? Весна пахнет тающим снегом и веснушками, лето – скошенной травой и радугой, зима – искристым морозом и узорами на стеклах. А осень пахнет дождем и грибами. Не люблю ни один из этих запахов. С этой мыслью я засыпаю.

Осень чувствует мою нелюбовь. И злится, бросая мне в лицо холодные брызги дождя, когда я утром спешу на работу, разливается глубокой лужей на тротуаре, сыплет за шиворот рябиновые слезы. А мне все равно, это ожидаемая реакция. Я раскрываю зонтик, перехожу на другую сторону улицы, где нет луж и деревьев. Тогда осень меняет тактику. Кружит в хороводе желтые и багряные листья, слепым солнечным лучом рождает радугу в дождевых каплях, разбивает отражение шпилей в лужах на сотни осколков. Я качаю головой – нет, такими фокусами меня не купишь! Но снимаю с чугунной стрелы ограды кленовое сердце, так похожее на последнее письмо октября, и отдаю его ветру – пусть доставит по адресу туда, где его ждут. Быть может, оно сделает кого-то счастливее.

Осень оборачивается рыжей дворнягой, бредет за мной от метро, смотрит в глаза, когда я наклоняюсь над ней, и машет хвостом в ритме «полюби-полюби-полюби меня». Я упрямо отворачиваюсь, стараясь забыть этот взгляд. Подхожу к пешеходному переходу. Обычно я здесь не хожу – очень оживленное движение. Но сегодня почти бегу, так как чувствую за спиной почти неслышные шаги Рыжего Пса. «Ну вот, уже и кличку придумала! Дальше что? С собой заберешь? В съемную комнату? А потом вместе будете ходить по дождливым улицам в надежде, что кто-нибудь возьмет вас, уже двоих, в теплую квартиру и нальет в чашку горячего бульона или чая, по выбору». Перебегаю дорогу под носом вечно куда-то спешащих машин. Ступаю на тротуар.

Визг тормозов… Отрывистый собачий лай, переходящий в стон. Сердце пропускает удар. «Не оборачивайся!» Но я уже обернулась. Рыжий пес мечется на другой стороне улицы, пытаясь выгадать брешь в потоке мчащегося транспорта. «Стой» – кричу я и показываю на светофор в противоположном от места работы конце улицы. Он все понимает и согласно машет хвостом. Мы идем против людского потока, спешащего к девяти, я по своей стороне улицы, он – по своей. Я снова перехожу дорогу под пристальным зеленым взглядом охранителя дорожного движения и встречаю укоризненный золотистый взгляд охранителя душевного спокойствия. Он, как ни в чем не бывало, машет хвостом. «Дурачина» – шепчу я и треплю его за ухо. Мы вместе съедаем обеденную шоколадку, а потом он провожает меня до работы, на которую я сегодня безнадежно опоздала.

Вечером я достаю из почтового ящика письмо. Читаю взахлеб и тут же сажусь писать ответ, заканчивая его словами «У меня все хорошо». В конце концов, главное – в это верить.
А осень я, все же, не люблю.

Отредактировано Дюдюка (2009-10-08 22:13:06)

Будь неустрашим.

Мишка рывком вытянул лодку из кустов и поволок её к воде.
Сегодня был последний день. Решающий. Сегодня он собирался поставить мачту и отплыть.
Мишка разогнулся и утёр пот. Всё вокруг просто полыхало разными оттенками оранжевого. От нежного жёлто-рыжего, до яркого краснокирпичного. Пожар вокруг реки, да и только. Погода отличная, ветер ровный. На небе чистота и гладь. Мишка послюнявил палец и стал определять ветер. Палец  холодило со всех сторон одинаково, Мишку, однако, это не смутило. «Ветер – попутный» заключил он.

Над головой Мишкиной пролетел ещё один птичий клин. Он проводил его взглядом.
Ветер нёс запахи сухой травы, влажной земли и дыма. Погода стояла весь сентябрь сухая – трава горела то тут, то там. Иногда сама собой, иногда не без его, Мишки, помощи...
Мишке запахи нравились. День совершенно подходил для задуманного.

День рождения у Мишки – первого октября. Когда мама спросила его, что он хочет на день рождения, Мишка твёрдо ответил, что в этом году он дня рождения не хочет. Десяти лет для него вполне достаточно, спасибо.
Тоська, сестра, фыркнула
– Что, Мишенька, в Неверлэнд собрался? Мультиков насмотрелся?
- Ты, Тоська, - дура, - сухо и печально отрезал Мишка. – Старая уже, потому, что.
- Мааам – завопила поражённая Мишкиной наглостью Тоська, - Ты..ты слышала, что он сказал...ну вообще!
Мама только головой покачала.
Тут вступил дед:
-Ишь, чего удумал! Да я в твои годы только и хотел – вырасти, чтобы работать со всем наравне, чтоб силы и ума скорее набраться, штоб братьев кормить маленьких, в тягость не быть семье – а ты, позорник, чего, до смерти на шее у матери сидеть хошь?! И сестру обижаешь, а она у тебя отличница, не чета тебе!
И как даст Мишке по шее... На деда Мишка сильно обиделся, но именно затрещина укрепила его решимость.

Что делать, подсказал ему сон.
Он ещё помнил, как в четыре года, задирая головёнку в небо, дёргал мать за пальто с вопросом:
- Мама, а куда птички летят?
- В тёплые страны, Мишук.
- А зачем?
- А им тут холодно.
- А мы почему не летим?
- А тебе разве холодно? Мы же пальто тебе новое купили и ботинки, да?
- Да. А почему эти птички не летят? (указал на голубей).
На это мама не ответила ему ничего убедительного. И Мишка с тех самых пор смутно подозревал, что от него скрывают  какую-то тайну, связанную с птицами. Улетали они всегда вниз по речке - на юг, это он уже потом понял, где юг, где север, когда ему удалось раздобыть компас.
В самом деле -  у голубей перьев было не больше чем у уток, а они никуда не летели, никакой юг им был не нужен.

И вот, незадолго до начала учёбы в этом году ему приснилось:

Огромная серая утка с подбитым крылом плавала у его любимого бережка по Алянке.
А Мишка ходил и камешки попинывал, но утку не трогал. Тут утка голову из-под крыла вытащила и говорит Мишке
– Построй мне лодку, мальчик, я не долечу с таким крылом до тёплых стран и плавать мне тяжело. Только лодочка меня отвезет.
Мишка и во сне был человеком выгоды:
–  А что мне, с этого будет, - поинтересовался он, - что ты мне дашь?
- А у меня нет ничего, мальчик, давай я тебе тайну нашу, птичью, расскажу.
- Давай, - сказал Мишка и лодку построил (ну во сне-то это просто).
Села утка в лодку и говорит:
- А улетаем мы, Миша, потому, что первый снег отбирает у нас наш год прожитый и засчитывает, что закончен он. Так и люди стареют и птицы. Поэтому стараемся мы до первого снега уйти. И возвращаемся такими, как и были.
- А почему же люди так не делают? – удивился Мишка.
- Не знаю, а людям разве нужно это? Человек всегда вперёд идёт, всё дальше глядит, да рукава засучивает, знать всё хочет, расти дальше хочет.
- Я не хочу! – завопил Мишка и проснулся.
Теперь он знал, что будет делать. Теперь знал, откуда просыпается такая тоска в нём, когда небо кажется ещё синее из-за рыжего обрамления, знал, почему запахи осени так ерошат его душу – так, что не до школы становится,  знал, о чём кричат птицы, улетающие на юг – это они его, Мишку, зовут и предупреждают.
И знал теперь, почему с первым снегом всё это  проходит.
Он прочитал целых две книжки по парусному делу. Он выклянчил у рыбаков старую престарую лодку и весь сентябрь конопатил её, смолил, прикидывал мачту как поставить.
Вообще-то он не совсем сам делал всё. Сначала ему друг помогал – Серёжка. Только он думал, что ни лодку для рыбалки конопатят, а потом взял да и спросил – как это они рыбачить будут в октябре в холодину на лодке. Ну Мишка даже не понял сначала, о чём это Серёга. А потом объяснил, что не рыбачить они будут, а просто уплывут по реке, чтобы не постареть никогда. Про то, что ему это утка из сна рассказала, Мишка мудро умолчал. Серёга долго смотрел на лодку и на реку, потом спросил:
- А куда плыть-то надо?
- Вниз по реке.
- А долго?
- Ну, долго наверное.
- А как мы вернёмся?
- А может нам там понравится, мы и не вернёмся.
- А если не понравится?
- Ну, - Мишка неопределённо повёл рукой, - Всё равно до весны там жить, там придумаем что-нибудь.
Серёга нахмурился и вздохнул.
- А как же горка?
- Какая?
- Ну зимой-то? Мы строить собирались...
- Там построим.
- Ты ж сказал, там снега не бывает.
Мишка рассердился:
- Что ты ради какой-то горки в старого деда готов превратиться?!
-  Да вообще. Не только из-за горки. Я лётчиком хочу быть – насупившись, ответил Серёга, глядя в землю. – А дедом ещё во как не скоро стану.
- Да ты просто трусишь, - крикнул Мишка, - от мамочки уехать боишься, ну и пожалуйста! И ты мне больше не друг.
Они помолчали.
- Я, - начал Мишка наконец. – С Се-
Серёга молчал, пиная землю.
- Рё-гой не иг-, Мишка говорил медленно , давая другу шанс опомниться.
- Ра-ю!
Серёга развернулся и так же молча пошёл прочь.
- Ну и пожалуйста, - бормотал Мишка, с силой ударив кулаком по боку лодки. – Сам справлюсь...

Он стал беспокоен, убегал до школы и после школы на реку. Обедал и ужинал на околосветовой скорости, на лбу залегла взрослая морщинка.

Иногда он просыпался среди ночи и, прокрадываясь в мамину спальню, долго смотрел на неё – спящую – думал – вот уеду и, может, не увижу больше маму. Решил написать ей письмо оттуда обязательно. И к сестре стал снисходительнее – для неё уже всё потеряно – 14 лет! Жалко Тоську, но она сама вечно хотела быть взрослой, как мама. Выпендривалась, что старшая! Но всё равно немножко жалко её.
Деда Мишке жалко не было. Дед был вредным. Как все старики, наверное. Им просто завидно таким, как Мишка. А когда дед узнает, что Мишка навсегда останется таким же как сейчас – вот он разозлится!
Не смотря на то, что перспективы перед ним открывались самые соблазнительные, Мишка немного трусил. Но он повторял про себя весь сентябрь, как заклинание, фразу из какой-то приключенческой книжки: Я буду неустрашим! Я буду неустрашим!

Ну вот и всё. С грехом пополам мачту установил и парус развернул. Прыгнул в лодку, отвязал и втянул канат, оттолкнулся от берега веслом и посмотрел на качнувшийся и поехавший куда-то вбок берег. Последний раз. И красная листва склонялась над ним, задевая мачту, и Мишкины волосы порой. И птицы над его головой теперь были попутчиками. Всё было правильным. «Я буду неустрашим» - прошептал Мишка, вздохнул и распечатал первую пачку печенья из запаса провизии.

***

Эпилог:
Поймали его двадцатью километрами ниже по течению, вечером того же дня. И влетело ему от матери с дедом по первое число.

Отредактировано Лоторо (2009-10-09 22:54:39)

Рецидив

Осень – величественная пора, воспетая отечественными поэтами. Далее по разнарядке следует вставить знак копирайта, спасибо многострадальным ученикам общеобразовательных школ… но речь пока не о них.
Так вот, о поэтах. Выйдет, бывало, такой художник слова из очередного запоя, что потребовала его хрупкая душа, выглянет на улицу через засиженное мухами окошко, насладится видом желто-зелено-красного буйства, поскребет ногтями впалую грудь, примет еще на душу – для вдохновения и наваяет очередной опус. А школьникам потом отдуваться… Но, опять таки, оставим, речь не о них. Речь об осени – времени сбора урожая, веселых свадеб и прочей невыразимо выспренной хрени.

Перечеркиваю широким жестом последний абзац. Явно не то, явно не так… Не пишется, не работается. Сроки поджимают, сдача на носу и, конечно, никого не интересует, что автор валяется в больнице. Текст должен быть готов до завтра – будь добра, девять тысяч знаков. Откуда?
Осень – это время обострений. Мирный обитатель психушки начинает бросаться на стены и санитаров, артритники выворачивают аптечки и обвязывают колени капустными листьями, бабушки-гипертоники гоняют скорые взад-вперед…
За окном шикарный пейзаж, тихо капает капельница, побулькивая и выпуская изредка пузырьки. Завораживающее зрелище. Ругаются бабульки. У одной пропали котлеты, у другой – баночки для сбора… эмммм… анализов. Улыбаюсь тихонько, благо, им не видно. Котлеты найдутся, скорее всего, под кроватью, и дня через четыре, а баночки – вообще отдельная песня. А ты подходишь и говоришь: «Она закончилась. Снять?»
Медсестер не хватает, разумеется. Когда они сидят у себя в каморке и гоняют чаи, снимать капельницы некому. Но это ерунда. У тебя руки куда аккуратнее сестринских, и когда ты вынимаешь иголку, не остается даже синяка. А еще ты обязательно сидишь рядом, держишь руку, пока кровь не остановится, хоть я и сама в состоянии, и смотришь на заброшенную в угол тетрадку. «Не пишется?» - тихо и сочувственно… Детка, не дыши моим воздухом.
Молоденькая девочка, к которой никто почему-то не приходит. По часовым монологам уже знаю все – где родилась, где училась, где работаешь… Ты любишь говорить, а я не против послушать – делать-то нечего. Мало ли, вдруг найду в твоем бесконечном потоке сознания что-то достойное сюжета? Я переросла твой дурацкий и глупый возраст, когда внимательного слушателя принимаешь за сочувствующего. Кому нужны твои проблемы на работе, девочка? Или то, что ты отшучиваешься на вопросы бабулек о посетителях? Вопрос с котлетами куда интереснее. Надо, что ли, кошку притащить в палату? Та найдет пропажу в два счета.

Муж опять в затяжной командировке, кажется, еще немного – и он переедет в свою столицу окончательно. Туда ему, собственно, и дорога. Я не скучаю. Детей нет, по счастью. Тогда хватило ума избавиться, теперь поздно. Да и не тянет. Меня устраивает моя жизнь: карьера, две подруги, ухоженный дом. Этого достаточно на самом деле, вполне достаточно для счастья… может быть, поэтому, когда мы сталкиваемся в негласной курилке на лестничной клетке, я оттесняю тебя в угол:
- Нельзя курить при воспалении легких.
- При гастрите тоже нельзя.
Наглости тебе не занимать. Ты поэтому целуешь меня первая? И поэтому подаешься навстречу, когда я ныряю ладонью под широкий свитер?
Я хотела семью, я сознательно оградила себя от всего: от любимого человека и от своего круга общения. У меня давно отросли волосы и потерялось колечко, что носила на большом. А когда снится женщина подо мной, я встаю и мою руки. Это было сознательным решением: выбросить из жизни всякое упоминание об ошибках далекой юности, детских шалостях и забавах.

Ты слишком громкая, а я пока слабовата, чтобы качественно заткнуть тебе рот. На стоны высовывается медсестра. Подмигиваю, не отвлекаясь от процесса:
- Идем на поправку.
Вру, конечно. Мерзко смотреть в твои восторженно-щенячьи глаза, мерзко будет находиться в одной палате, в одном здании, в одном комплексе. Я знаю. Так бывает всегда. Атрофировавшаяся, задушенная совесть иногда поднимает голову и подает гадкий слабый голосок. Это не выздоровление, это рецидив. Надо поискать в лекарственном справочнике препарат от… дурных привычек.
Осень – это пора обострений.
Кажется, мне есть о чем написать.

… А потом наступила осень. Небо стало грустным, фонари-богомолы плакали, и девочка - впервые!! - поняла, что осталась совсем одна. Больше не было желтой дорожной пыли на подошвах туфель, ссадин на коленках, виноградников до самого горизонта и (последнее, но, пожалуй, самое главное) - больше не было чуда, совсем-совсем.

Чудо называлось Апрелем. Апрель почему-то наступал после Июля, но перед Августом.

Однажды девочка проснулась и поняла, что все. Больше не будет ни-че-го.

Тогда-то первый золотой лист запутался в волосах, а муравьи тревожно зарылись в перекошенных муравейниках и сердитых валунах. Рукокрылые птицы больше не пели, ручьи испуганно прятались в лёдной земле, божьи коровки улетели на небо, не обещая вернуться.

Девочка вообще-то раньше любила Осень, потому что Апрель был с ней даже тогда, когда появлялись снежные курицы. Они кудахтали, кричали, каркали, будто вороны, но все равно проносились мимо, не смея оттолкнуть угасание лета…

Осень, конечно, была чрезвычайно красива. Она плела кружевные колыбельные, целовала Луну в запястье и посыпала листья чем-то пряным, золотым и - неизменно!! - волшебным. Осень, кажется, была бы капельку добрее, если бы не девочка.

Осень ревновала. Как-то совсем по-детски, зло, нелепо, странно и, увы, печально. Девочка ничего не замечала - она только улыбалась и прикрывала улыбку ладошками. Чудо, конечно, было способно видеть все, но почему-то молчало (наверное, так было нужно тому, кто живет на Небе).

Девочка была слишком доброй, Осень слишком красивой, а Апрель слишком тихим, поэтому-то у них получился вовсе не любовный треугольник, а призма.

С каждым днем небо становилось все грустнее, тучи водили хороводы, а рябина краснела, смущалась и ослепляла путников своей необычайной красотой.

Девочка была счастлива. Каждое утро она просыпалась рядом со своим чудом. У Апреля были сизые перья, внимательный взгляд и пара-тройка нежных слов в кармане. А еще он играл на флейте. Звуки были напевные, хрупкие и сладкие, будто рафинад. Тогда девочка заливисто смеялась - так, что даже Осень любила ее.

Впрочем, Осень не была злой - она была одинокой. У нее не было ни-ко-го. У девочки был Апрель, у рукокрылых птиц - гнезда, у ежей - ежихи и наливные яблоки, у пожухлой листвы - порывистый северный ветер.

Сначала Осень терпеливо ждала кого-то. Она пела невесомые колыбельные, окрашивала небо бледно-голубой акварелью, а иногда (от скуки) даже влюбляла людей друг в друга. Люди, конечно, как всякие глупые существа ничего не замечали. Они вечно спешили куда-то, ссорились, выли от бессильной злобы, будто стая волков, а то и вовсе исчезали куда-то без ведома Неба.

Осени было все равно - она ждала. Ждала нежно, терпеливо, кротко, мечтая, вздыхая, расчесывая длинные золотые локоны. Она шила платья из прошлогодней листвы, собирала бусы из шишек и мухоморов, плела берестяные лапти, а иногда разбивала гладь озер так, что трещины на них оставались навсегда, будто на кривых зеркалах. Но ждать с каждым днем становилось все труднее, а потому осень чернела, чернела, чернела, пока, наконец, не превращалась в сгорбленную старуху. Тогда-то она и встретила девочку.

Наверное, все дело было в глазах. Глаза ее были полны рассветом, колокольчиками-бубенчиками, небом, прикосновениями любимых рук, нежностью, первыми солнечными лучами, сказкой и, конечно, Апрелем. И когда Осень увидела все это, ее охватила невероятная злоба - острая, будто клинок, безжалостная и беспощадная, будто огонь. Но девочка ничего не заметила (она любила так сильно, что все деревья и травы, птицы и звери, казались ей светом небесным).

Девочка полюбила Осень. Полюбила мокрый снег, нахохлившихся воробьев, сидящих на ржавых карнизах, запах листьев, их шепот, сырую землю, капли дождя, которые прятались в рукавах твидового пальто, разноцветные зонтики, растворимый кофе… словом, все, без остатка.

На какое-то мгновение Осени стало ужасно стыдно (она даже вновь превратилась в прекрасную девушку в пестром платье), но, увы, мгновение соскользнуло с крыши, будто кошка, и исчезло в мокром водосточном желобе.

Девочка, конечно, ничего не заметила - она была слишком влюблена. Осень лишь хитро прищурилась. Ее глаза смотрели в разные стороны, пытаясь понять, кто же будет ее новой жертвой. Девочка или Апрель? Девочка была нежной, хрупкой и светлой, но она ничего не умела - только улыбаться и любить «без меры и без предела», а Апрель… Апрель был чудом. И Осень выбрала его. Она, конечно, не захотела делить его ни с кем (даже несмотря на то, что знала, что девочке будет пронзительно-больно, и, возможно, она даже умрет).

Осень украла его, выманила из норы, будто Мартовского Зайца, целовала, пеленала льняными лентами, а потом спрятала под кряжистыми лапами вязов и кленов, что росли на самом краю болота.

А девочка ослепла. Однажды она проснулась и поняла, что наступил ноябрь - самый страшный осенний месяц. Его боялись все - осинки дрожали, будто зайцы, зайцы дрожали, будто осинки. Раньше девочка плела венок из тимьяна, надевала платье из ольховой коры и пила чай с облепихой. Впрочем, это было еще ДО Апреля (а жизнь, как известно, делилась на ДО и ПОСЛЕ - хотя то, что было ДО, жизнью назвать было нельзя, потому что не было любви). А теперь что? Туман, будто молоко, перед глазами, да ежи фыркают.

Осень стала птицей-лисицей - махнула хвостом рыжим, колким, будто еловая ветка, лохматым, укрыла Апрель крылом, спрятала за холмом. И неизвестно, что дальше, ведь там, за окном, зима ухмыляется в полный рост, разбрасывает снежную крупу, чинит медвежьи сани. Так и осталось - до весны. Девочка - подснежниками, Апрель - перезвоном капели, Осень - бледным кленовым листком, спрятавшимся за половицей.

… А ведь так всегда было, всегда будет, и ничего уже не изменить. Разве что…

Осень, а, Осень? Я люблю тебя. Ты только не плачь, хорошо?..

Отредактировано Поющая Майя (2009-10-15 19:57:59)

Конкурс завершён, всем спасибо.